Дело совести — страница 5 из 8

ИСКУССТВА

Ни железная решетка…

1

«Улетающий-2», достаточно большой для того, чтобы вместить сотню пассажиров, казался Гордону Арпи в два раза больше с одной только командой на борту — огромный и молчаливый, на расстоянии тысячи миль от Земли.

— Когда они прибудут? — по меньшей мере в четвертый раз спросил доктор (теперь капитан) Арпи. Первый офицер, Фридрих Острейчер, взглянул на хронометр и со скукой отвернулся.

— Первая партия будет на борту через пять минут, — резко ответил он. — По-видимому, они все уже достигли СЛА-1. Остается только перевезти их.

Арпи начал грызть ногти. Несмотря на то что он всегда был нервным (равно как высоким и худым), это занятие не входило в его привычки.

— Я все равно считаю безумием брать пассажиров в полет, подобный этому, — сказал он.

Острейчер ничего не ответил. Перевозка пассажиров была ему не в новинку. Он уже десять лет служил капитаном пассажирского корабля, летающего на Марс, и выглядел соответствующе: тридцатилетний мускулистый и коренастый парень с коротко стриженными волосами, в которых уже появилась седина, несмотря на то что он был на пять лет младше Арпи. Он был вторым в команде «Улетающего-2», так как не знал принципа действия нового двигателя. С другой стороны, Арпи назначили капитаном только потому, что изобрел двигатель и единственный разбирался в нем. Но как бы то ни было, Острейчеру это не слишком нравилось.

В любом случае, первый офицер будет являться капитаном большую часть времени. Арпи признавал, что не умеет управлять космическим кораблем. Более того, мысль о пассажирах приводила его в ужас. Он надеялся как можно меньше связываться с ними.

Но, проклятие, было сумасшествием брать сто человек, половину из которых составляли женщины и дети, в первый полет нового межзвездного корабля, основываясь только на вере доктора Гордона Арпи, что его детище сработает. Конечно, истинной причиной являлось не только это. Все сотрудники проекта «Улетающий», главой которого был Арпи, и правительство тоже верили, что оно сработает. Двенадцать лет назад была отправлена первая экспедиция к созвездию Центавра, судя по всему еще находившаяся в полете. Несмотря на исключительно захватывающий полет Гаррарда, они предпочли пойти трудным путем, на ионном двигателе корабля Хартэля, что фактически являлось приговором и могло повредить здоровью команды. Открытие Арпи было совершенно неожиданным прорывом, дающим возможность отправить новую партию опытных специалистов, чтобы помочь Первой Экспедиции основать колонию, прибыв лишь месяц спустя после ее высадки. А если отправляешь помощь, почему бы не отправить также и семьи — семьи Первой Экспедиции, оставшиеся на Земле?

Именно это объясняло наличие двух команд. В одну входили люди из проекта «Улетающий», построившие различные части корабля, или смоделировавшие их, или просто хорошо в них разбирающиеся. Другая состояла из людей, которые некоторое время (иногда в течение двух полных путешествий) служили в Космическом Сервисе под началом Острейчера.

Энергия, питавшая силовое поле, вырабатывалась генератором Нернста: плотным облаком кипящего водорода, удерживавшегося в камере сгорания сильным магнитным полем, которое трансформировало тепло в электрический ток, перпендикулярный магнитным силовым линиям. Такой же генератор питал ионные ракеты обычного межпланетного полета, и поэтому мог обслуживаться обычными командами. С другой стороны, Арпи попытался превзойти уравнение Лоренца-Фицджеральда путем придания всему кораблю отрицательной массы, а это понятие было совершенно чуждым даже самым опытным космонавтам. Только физик, знавший дыры Дирака достаточно хорошо для того, чтобы назвать их «Пэм», имел представление об изобретении.

Но оно сработает. Арпи был уверен в этом. Тело с отрицательной массой могло очень сильно приблизиться к скорости света до того, как его настигало сжатие Фицджеральда; кроме того, не было большого синусоидального отклонения в субъективное время, которое влияло на пассажиров в корабле Хартэля, противника Фицджеральда. Если поле успешно поддерживалось, несмотря на сжатие, не было никаких серьезных причин, которые бы помешали превысить скорость света; в подобных условиях корабль вообще не был материальным объектом.

Полярность масс ведет себя иначе, чем электромагнитная полярность. В гравитационном поле, где сохраняется масса, одинаковое притягивается, а разнородное отталкивается. Сам заряд поля должен с большой скоростью оттолкнуть заряженный объект от Земли.

Модели не разочаровали. Они исчезали мгновенно, с шумом, похожим на удар грома. И когда на каждый атом корабля оказывалось одинаковое влияние, ускорение не чувствовалось, что соответствовало первичному требованию к идеальному двигателю. Выглядело неплохо…

Но не для экспериментального полета с сотней пассажиров на борту!

— Вот и они, — сказал Гарольд Стаффер, второй офицер. Жилистый и светловолосый, он был даже младше Острейчера и имел маленький подбородок и красивые черты, что в сочетании обычно именуется «слабым лицом». Стаффер был, как уже знал Арпи, примерно таким же слабым, как дизельный локомотив — физиогномика подкачала. Офицер показывал на смотровой монитор.

Арпи вздрогнул и посмотрел в указанном направлении. Сначала он не увидел ничего, кроме Спутникового Летательного Аппарата-1, казавшегося на таком расстоянии размером с пятидесятицентовую монету. Затем крошечный язычок огня около СЛА-1 обнаружил первый из паромов, приближающийся к ним.

— Нам лучше спуститься в тамбур газоубежища, — заметил Острейчер.

— Хорошо, — рассеянно отозвался Арпи. — Идите. Мне еще нужно кое-что проверить.

— Лучше поручите это кому-нибудь другому, — посоветовал Острейчер. — Капитан по традиции должен встретить пассажиров, высаживающихся на борт. Они этого ожидают. Эти люди наверняка испуганы, учитывая то, что они на себя взяли. Я бы не нарушал заведенный порядок, если бы был на вашем месте, сэр.

— Я могу провести проверку, — с готовностью произнес Стаффер. — Если у меня будут сложности с двигателем, сэр, я всегда смогу позвать начальника смены. И тогда он решит, приглашать вас или нет.

Уступив, Арпи последовал за Острейчером вниз, к тамбуру.

Прибывший паром завершил стыковку, его вздернутый нос быстро отделился и ушел вверх. Первым вышедшим пассажиром оказался двухлетний ребенок, укутанный так, что никто не смог бы сказать, мальчик это или девочка. Он сразу упал, затем поднялся и, как ни в чем не бывало, потопал вперед, крича «Пока-пока-увидимся, пока-пока-увидимся, пока-пока…» Затем он остановился как вкопанный, рассматривая огромную металлическую пещеру круглыми глазами.

— Джуди? — раздался голос из парома. — Джуди! Джуди, подожди маму!

Мгновение спустя показалась обладательница голоса, красивая невысокая девушка, на вид лет восемнадцати. Между тем ребенок заметил члена команды, улыбавшегося шире всех, и атаковал его, тараторя «Папа-Папа-Папа-Папа-Папа-Папа», как пулемет. Женщина, покраснев от смущения, последовала за ним. Мужчина не смутился. Было очевидно, что младенцы на трех планетах и пяти спутниках уже звали его папой, и он, возможно, не смог бы сказать, насколько это соответствовало истине. Он поднял маленькую девочку и нежно ущипнул ее.

— Привет-привет, Джуди, — сказал он. — Я вижу тебя. Где Джуди? Я вижу ее.

Джуди радостно вскрикнула и закрыла лицо ручонками, подглядывая сквозь пальцы.

— Что-то здесь не так, — шепнул Арпи Острейчеру. — Как может человек, двенадцать лет путешествующий к созвездию Центавра, иметь двухлетнюю дочь?

— На вашем месте, сэр, я бы не задавал такого вопроса, — ответил Острейчер, практически не шевеля губами. — Пассажиры бывают разными. Лучше к этому привыкнуть.

Его слова были полностью проиллюстрированы. Следующей паром покинула пожилая женщина, очевидно, мать одного из членов Первой Экспедиции к Центавру; по обыкновенным стандартам, она не могла вынести космическое путешествие и, конечно, не помогла бы никому по прибытии. За ней следовала эффектная брюнетка в облегающем коротком трико, с фигурой танцовщицы. Ей могло быть от 20 до 40; она не носила кольца, и жесткое выражение ее миловидного лица вызывало предположение, что она не замужем. Между тем Арпи она показалась знакомой, он подтолкнул Острейчера и кивнул в сторону девушки.

— Селия Госпарди, — тихонько произнес Острейчер. — 3-V комическая актриса. Я уверен, вы ее видели, сэр.

Он действительно видел ее раньше, но никогда бы не узнал, потому что она не улыбалась. Ее присутствие здесь не поддавалось никаким разумным объяснениям.

— На экране или нет, в этом есть какое-то несоответствие, — негромко сказал Арпи. — Очевидно, была ошибка при интервьюировании. Возможно, мы вернем кого-нибудь из этой группы обратно.

Острейчер пожал плечами.

— Это ваш корабль, сэр, — сказал он. — Однако я не советую этого делать.

Арпи вряд ли слышал его. Если некоторые из этих пассажиров на самом деле были такими неподходящими, какими выглядели… и не будет времени послать кого-то другого… Наугад он начал с мамы маленькой девочки.

— Извините, мэм…

Девушка удивленно повернулась, а затем вспыхнула от удовольствия.

— Да, капитан!

— Э… мне кажется, что, возможно… э… произошла ошибка. Места на «Улетающем-2» предназначены строго для технического персонала и для… э… законных родственников Первой Экспедиции. Так как вашей Джуди, кажется, не больше двух, а прошло двенадцать лет с тех пор, как…

Глаза девушки стали ледяными, и она избавила его от необходимости закончить речь, чего, как Арпи только что осознал, он никогда не смог бы сделать.

— Джуди, — ровно произнесла она, — внучка капитана Виллогби Первой Экспедиции. Я его дочь. Сожалею, что моего мужа нет в живых, иначе он бы все растолковал вам, капитан. Есть еще какие-нибудь вопросы?

Арпи поспешно ретировался, чтобы подсчитать потери. В разгар отступления его остановил тринадцатилетний мальчик в необыкновенно толстых очках, с копной грязно-желтых волос, торчащих в разные стороны.

— Сэр, — сказал мальчик. — Как я понял, это новый тип корабля. По-моему, он похож на грузовой корабль SC-47. Не так ли?

— Да, — ответил Арпи. — Да, именно. У него такой же корпус. Я имею в виду, что двигатели и фитинги новые.

— Эх-хэх, — произнес мальчик. Развернувшись, он побрел дальше.

Шум становился громче по мере того, как заполнялось приемное отделение. Арпи было неприятно сознавать, что Острейчер наблюдает за ним с плохо скрываемым презрением, но уйти он не мог: какой-то маленький плотный человечек в сером костюме взял его за локоть.

— Капитан Арпи, я Форрест из Президентской Комиссии и должен высадиться перед отправлением, — низким голосом пробормотал человечек так быстро, что одно слово едва можно было отличить от другого. — Мы проверили вас, и, кажется, вы находитесь в хорошей форме. Просто хочу напомнить вам, что ваш двигатель более важен, чем все остальное, что находится на борту. Если это возможно, доставьте пассажиров туда, куда они хотят, любыми средствами, но если нет, правительство хочет получить этот двигатель обратно. Другими словами, если это необходимо, избавьтесь от пассажиров без сожалений. Ясно?

— Хорошо.

Это внушалось ему практически с момента его назначения, но, после того как пассажиры действительно прибыли на борт, вдруг показалось не таким уж хорошим планом. Неожиданно на Арпи нахлынул ужас, он отодвинул в сторону правительственного чиновника и, проклиная традицию, отправился на мостик так быстро, как только мог, предоставив Острейчеру общаться с оставшимися новоприбывшими. В конце концов, Острейчер умеет это делать.

Но самое тяжелое испытание было еще впереди. Корабль не мог улететь до окончания двенадцатичасового периода, во время которого пассажиры привыкнут к своим каютам и получат ответы на множество вопросов, благодаря чему не будут забредать в служебные отсеки корабля. И еще оставался традиционный капитанский обед — необходимая церемония, в течение которой пассажиры привыкают есть в невесомости, избавляются от первой неловкости в обращении с космическим оборудованием и знакомятся друг с другом. В отличие от капитанского обеда на море, этот космический символизировал начало путешествия.

— Стаффер, как прошла проверка?

— Пожалуйста, сэр, мистер Стаффер, — вежливо ответил офицер. — Все в порядке, сэр. Я попросил начальника смены занести это в журнал, что он и сделал.

— Очень хорошо. Спасибо… э… мистер Стаффер. Продолжайте.

— Слушаюсь, сэр.

Похоже, ожидался долгий вечер. Быть может, Острейчер пропустит капитанский обед? Арпи почему-то сомневался в этом.

Конечно, он не захотел. Он уже давно приготовился к нему. Так как на переделанном грузовом судне не было салона, обед провели в одном из небольших трюмов, содержимое которого временно разместили в коридорах. Все внутреннее пространство трюма занимали столы в форме седел, к которым гости пристегивались ремнями; обслуживание проводилось прямо в воздухе.

За столиком Арпи собрались тринадцатилетний мальчик, которого он встретил раньше, корабельная няня, два техника из специалистов среди пассажиров-колонистов, служащий при генераторе Нернста и Селия Госпарди, сидевшая рядом с ним. Ее не пригласили за семейный столик, так как с ней не было детей; кроме того, она являлась знаменитостью.

Арпи ужаснулся, узнав, что она была не единственной знаменитостью на борту. За соседним столиком сидел Дэрион Хаммер-смит, человек, которого прозвали Завоевателем Титана. Невозможно было не узнать широкоплечего, яркого исследователя и его звучный голос; он привлекал внимание всех присутствующих, особенно женщин. Лысина делала его похожим на прусского офицера старой школы. Вообще он производил впечатление человека жестокого и мужественного и вызывал ассоциации с пантерой, вышедшей на охоту.

В течение некоторого времени Арпи не знал, каким разговором занять гостей. Он очень надеялся, что идиотская пустота в голове продлится не очень долго; а быть может, пассажиры посчитают его флегматиком и… Но тишина за капитанским столиком становилась заметной, особенно на фоне шума, который производили дети. И Хаммерсмит, сидевший по соседству, начал рассказывать космические байки.

И какие байки! Арпи очень мало знал о Титане, но почему-то был уверен, что там не было ни снежных тигров, разгрызающих фундаменты зданий, ни каких-либо трехглазых аборигенов, наслаждающихся замерзшим человеческим мясом, нагревая его до тех пор, пока соки не превращались из Льда-4 в Лед-3. Если они там и были, то это не соответствовало книге Хаммерсмита об экспедиции на Титан, в которой они не упоминались. Но болтовня исследователя делала молчание Арпи еще более заметным; он должен был что-то сказать.

— Мисс Госпарди, ваше присутствие для нас — большая честь. Я полагаю, ваш любимый муж полетел в Первой Экспедиции?

— Еще хуже, — ответила она, вгрызаясь ослепительно белыми зубами в жареную ножку. — Мой пятый муж.

— О! Ладно, сначала вам не повезло — так обычно и бывает, не так ли? Вы решились на такое долгое путешествие, чтобы снова быть с ним. Я рад, что теперь вы чувствуете такую уверенность в силе ваших чувств.

— Я уверена, — спокойно произнесла она. — Да, это долгая поездка. Но он сильно ошибся, когда думал, что она будет слишком долгой для меня.

Тринадцатилетний мальчишка смотрел на нее с совиным выражением. Похоже, для него это была душная ночь.

— Конечно, Титан значительно изменился с тех пор, как я там был, — весело гудел Хаммерсмит. — Говорят, с новым куполом там почти уютно, если не считать ветра. Этот ветер — я все еще мечтаю о нем, как тогда, так и сейчас.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — сказал Арпи 3-V звезде, начиная слегка льстить. Казалось, у него неплохо получалось — возможно, он обладал скрытыми талантами, которыми доселе пренебрегал.

— Это не мужество, — ответила женщина, освобождая кусок хлеба из зажима. — Это безрассудство. Ненавижу космические полеты. Я-то знаю, мне приходилось достаточно часто летать на Лунные шоу. Но я собираюсь вернуть этого вшивого труса обратно, даже если это будет последним, что я сделаю.

Она отломила добрую треть куска одним точным движением.

— Я бы не думала об этом, если бы не проиграла своего шестого мужа Пегги Вальтон. Подумать только, увлечься этим охотником за юбками; должно быть, я была не в себе. А Джонни и не подумал развестись со мной перед тем, как сбежал в эту охотничью экспедицию на Центавр. Это было ошибкой. Я собираюсь за шиворот притащить его обратно.

Она согнула остаток хлеба и осторожно разломила его надвое. Мальчишка вздрогнул и отвернулся.

— Нет, я не могу сказать, что сильно скучаю по Титану, — произнес Хаммерсмит задумчивым голосом, который тем не менее разнесся по всему трюму. — Мне нравятся планеты, на которых небо почти всегда чистое. Мое хобби — микроастрономия. Собственно говоря, строго как любитель я имею определенную репутацию в этой сфере. Я понимаю, что звезды в созвездии Центавра должны быть необычайно яркими, но там, конечно, нет ничего интересного для действительно серьезной работы.

— Сказать по правде, — продолжала Селия, хотя, по мнению Арпи, она уже наговорила правды более чем достаточно. — Я до смерти боюсь этого вашего раздутого гроба. Но какого черта, я в любом случае мертва. На Земле всем известно, что я не могу оставаться замужем два года, неважно сколько писем от поклонников я получаю. И сколько предложений, честных или корыстных. Нет ничего хорошего в том, что три миллиона мужчин говорят, что любят меня. Я знаю, что они имеют в виду. Каждый раз, когда я выбираю одного из них, он исчезает.

Согнутый кусок хлеба беззвучно исчез.

— Вы на самом деле собираетесь стать колонистом? — спросил кто-то Хаммерсмита.

— Если соберусь, то надолго, — ответил исследователь. — Я беру туда свою невесту… — При этих словах две двадцатилетние женщины заметно изменились в лице. — …чтобы создать семью, и надеюсь поспешить с проверкой крейсера. Я предполагаю, что у нашего корабля могут быть некоторые навигационные сложности, и оседлаю своего любимого конька — сейчас же займусь их устранением.

У Арпи глаза на лоб вылезли. Он был почти уверен, что не существовало такой дисциплины, как микроастрономия, и абсолютно уверен, что любое выравнивание крейсера (Хаммерсмит даже не знал этого термина), необходимое кораблю, будет выполнено только Гордоном Арпи, или же через его труп.

— Этот человек… — неумолимо продолжала Селия Госпарди. — Я выдержу, даже если мне придется гоняться за ним по всей Галактике. Я покажу ему, как убегать от меня, предварительно не оформив развод.

Ее вилка выхватила порцию салата и окунула ее в комок русской приправы, которую специальный автомат по ее желанию выстрелил в воздух.

— Куда он думал попасть — в Иностранный Легион? — спросила она, не обращаясь ни к кому в особенности. — Он? Да он не мог найти выход из супермаркета без карты!

Арпи глотал воздух как рыба, вытащенная на берег. Девушка, окутанная облаком мускусной парфюмерии, с которой тщетно боролись корабельные вентиляторы, приветливо ему улыбалась. Никогда он не чувствовал себя менее похожим на капитана огромного корабля. В следующую секунду он смутился и почти покраснел.

— Сэр… — это был Острейчер, склонившийся над его ухом. Арпи с благодарностью вырвался из сетей очарования.

— Да, мистер Острейчер?

— Мы готовы начать задраивать люки; СЛА-1 попросил нас освободить зону заранее из-за предполагаемого интенсивного движения. Если вы можете оставить своих собеседников, нам следует быть на мостике.

— Прекрасно. Леди и джентльмены, прошу извинить, но у меня есть дела. Надеюсь, вы продолжите обед без меня и хорошо проведете время.

— Что-то случилось? — спросила Селия Госпарди, глядя ему прямо в глаза. Сердце его взволнованно забилось.

— Все в порядке, — спокойно сказал Острейчер за его спиной. — У офицера всегда много работы. Готовы, капитан?

Арпи оттолкнулся от кресла, едва не сбив стюарда, проплывавшего поблизости. Затем офицер взял его под локоть как раз вовремя, чтобы помочь не врезаться головой в переборку.

— У нас есть два часа на то, чтобы пассажиры поели и легли спать, — сообщил Острейчер в кабине управления. — Затем мы начнем создавать поле. Вы уверены, что не нужны никакие приготовления к перегрузкам?

Теперь Арпи пришел в себя; когда дело касалось технических вопросов, он был в своей стихии.

— Нет, совсем не нужны. Пока поле создается, оно не ощущается. Оно должно достигнуть определённого порога, прежде чем возымеет действие. Когда поле пересекает эту точку на прямой, оно вступает в силу целиком, одновременно. Никто не должен ничего почувствовать.

— Хорошо. Тогда можно поваляться на койке пару часов. Я предлагаю, сэр, чтобы мистер Стаффер нес первую вахту; я возьму вторую; это позволит вам быть на палубе, когда двигатель заведется, если, конечно, это может быть отложено на столько времени. Мы уже находимся на слабой обратной кривой с СЛА-1.

— Это можно отложить на столько, на сколько нам надо. Поле не пересечет порога, пока мы не замкнем этот ключ.

— Понятно, — произнес Острейчер. — Очень хорошо, сэр. Тогда давайте нести обычные вахты и отправимся в путь в установленное время, когда будем в апогее спутниковой станции. Лучше всего будет следить за нормальным режимом работы, до тех пор пока путешествие неизбежно не станет ненормальным.

Без сомнения, это было мудрое решение. Арпи не оставалось ничего, кроме как согласиться, хотя он сильно сомневался, что сможет сейчас заснуть. Мостик опустел, остались только Стаффер и человек из команды Нернста, и корабль затих. Утром, когда пассажиры еще спали, Арпи замкнул ключ.

«Улетающий-2» беззвучно исчез.

2

Мама Мама Мама Мама Мама Мама.

Мне снится, что я вижу его Джонни я люблю тебя он спускается вниз по лестнице в яму и я не могу последовать и он уже ушел и время для следующего акта.

Космический корабль Я лечу на нем и Бобби видит меня и всех людей.

Какая-то авария но тогда почему не сработала сигнализация Надо позвонить Стафферу.

Папа? Папа? Пока-пока-увидимся? Папа.

Где бутылка Я знал мне не следовало втягиваться в эту игру.

Ветер постоянно ветер.

Падаю падаю почему я не могу остановиться умру ли я если остановлюсь.

Два точка восемь три четыре Два точка восемь три четыре Я продолжаю думать два точка восемь три четыре это то что показывает счетчик два точка восемь три четыре.

Кто-то остановил этот ветер Я говорю вам он разговаривает Я говорю вам я слышу его Слова в ветре Джонни не ходи Я еду на слоне и он пытается спуститься вниз по лестнице за тобой и она сейчас сломается.

Нет сигналов тревоги Все хорошо Но не могу думать Не могу мама лестница космический корабль думать для пока-пока-увидимся два ветреный папа бутылка секунды прямой Что с бутылкой проблемой игрой, так или иначе Где эти два точка восемь три четыре для физика какое у него пока-пока-имя папа Джонни Арпи

Умру ли я если остановлюсь

Я люблю тебя

Ветер

Два точка

Мама

СТОП.

СТОП. СТОП. Арпи. Арпи. Где вы? Остальные, прекратите думать. СТОП. Мы читаем мысли друг друга. Все, постарайтесь перестать, пока мы не спятили. Капитан Арпи, вы меня слышите? Придите на мостик. Арпи, вы меня слышите?

Я слышу вас. Я иду. Боже мой.

Вы там у счетчика напряжения поля.

Два точка восемь три четыре.

Да, вы. Сконцентрируйтесь, постарайтесь не обращать внимание ни на что другое.

Да, сэр. 2834. 2834. 2834.

Люди с детьми, постарайтесь успокоить их, уложите их спать снова. Мистер Хаммерсмит!

Ветер… Да?

Проснитесь. Нам нужна ваша помощь. Это Острейчер. Приготовьтесь к дублирующим действиям.

Но… Хорошо, мистер Острейчер. Иду.

Как только ситуация оказалась под контролем первого офицера, яростный шторм эмоций и снов постепенно утих. Остался лишь приглушенный фон: море страха и бегающие по его поверхности белые барашки истерии. Арпи нашел в себе силы думать собственными мыслями. Без сомнений, все, кто был на борту «Улетающего-2», неожиданно стали телепатами.

Но в чём могла быть причина? Поле? Нет. Не было никаких теоретических предпосылок, более того, поле действовало уже около часа с одинаковой интенсивностью и не производило такого ада.

— Вот мои наблюдения, — сказал Острейчер, когда Арпи вошел на мостик. — Обратите внимание: сейчас мы можем видеть, что происходит вне корабля, и внешние сенсорные приборы работают снова. Этого не было несколько минут назад; мы ослепли, как только порог был пересечен.

— И что дальше? — спросил Арпи. Оказалось, что говорить вслух помогало отвлечься от потока чужих мыслей. — Это должно быть характерно для пространства, в котором мы находимся, где бы оно ни было. Есть ли у нас ключи к разгадке?

— Снаружи солнце, — ответил Стаффер. — И у него есть планеты. Через минуту у вас будет его изображение. Но одно я могу сказать уже сейчас: это не Альфа Центавра. Слишком тусклая.

Почему-то Арпи и не ожидал этого. Альфа Центавра была расположена в обыкновенном космосе, а с ними явно случилось что-то необыкновенное. Он улавливал изображения, по мере того как они появлялись в мозгу Стаффера: диаметр звезды — около тысячи миль (могло ли это быть верным? Да, это соответствовало истине. Невероятно). Число планет — шесть. Диаметр самой далекой от центра планеты — около тысячи миль; расстояние от звезды — около 50 млн. миль.

— Что это за спиралевидная система? — запротестовал Стаффер. — Шесть планет внутри шести астрономических объединений, и наиболее удаленная такая же большая, как ее солнце? Это динамически невозможно.

Конечно, это было невозможно, и все-таки до противного знакомо. Постепенно правда начала доходить до Арпи существовала только одна система, в которой диаметр и солнца, и планеты составляли соответственно 1/50000 расстояния до наиболее удаленной орбиты. Он временно отбросил эту мысль, отчасти чтобы увидеть, можно ли было скрыть что-то от остальных при данных обстоятельствах.

— Проверьте орбитальные расстояния, мистер Стаффер. Должно быть только две цифры.

— Две, сэр? Для шести планет?

— Да. Вы обнаружите два тела, занимающие одинаковое расстояние, и другие четыре на расстоянии 50 млн. миль.

— Великий Боже, — произнес Острейчер. — Только не говорите мне, что мы оказались внутри атома, сэр!

— Похоже на то. Скажите, мистер Острейчер, вы узнали это из моих мыслей или из слов?

— Я догадался об этом, — озадаченно ответил Острейчер.

— Хорошо; теперь мы знаем еще кое-что: этим способом можно подавить мысль. Я держал мысль «атом углерода» чуть ниже уровня моего активного сознания в течение нескольких минут.

Острейчер нахмурившись, подумал: «Полезные сведения, это увеличивает возможность контролирования паники и…» Медленно, словно тонущий корабль, остаток мысли скрылся. Первый офицер тренировался.

— Вы правы насчет планет, сэр, — сообщил Стаффер. — Думаю, это означает, что они все одного размера, и также нет эклиптики.

— Конечно. Это электроны. «Солнцем» является ядро.

— Но как это случилось? — спросил Острейчер.

— Могу только догадываться. Поле придает нам отрицательную массу. Мы не сталкивались с отрицательной массой нигде в природе, кроме как в микромире. Очевидно, это единственная область, где она может существовать. Следовательно, как только мы достигли отрицательной массы, нас выбросило в микромир.

— Великолепно, — проворчал Острейчер. — Мы сможем выбраться, сэр?

— Не знаю. Положительная масса допустима в микромире, поэтому даже если мы выключим поле, существует вероятность застрять в атоме. Нам придется все тщательно взвесить. Но сейчас меня больше интересует телепатия, ей должно быть разумное объяснение.

Арпи размышлял. До настоящего момента он вообще не верил в телепатию; ее существование в макромире настолько противоречило всем известным физическим законам, что было легче считать ее мошенничеством. Но законы макромира не действовали здесь; корабль попал в сферу квантовой механики — хотя телепатия не подчинялась и этой науке. Возможно ли, что «парапсихологическое» поле являлось частью сложной структуры микровселенной, как электромагнитные поля были сложной структурой макромира? Если так, любые телепатические явления, проявляющиеся в макромире, были всего лишь отголоском, мимолетным и изменчивым, и нельзя было надеяться контролировать их…

Арпи заметил, что Острейчер с огромным интересом следит за его рассуждениями.

— Я не привык к мысли, что электроны обладают сложной структурой, — сказал офицер.

— Ну, все атомные частицы имеют спин, и, чтобы измерить его, вы должны отметить какую-либо точку на частице, меняющей свое положение в пространстве — хотя бы по аналогии. Я бы сказал, что аналогия установлена; все, что нам нужно сделать, — это выбрать место посадки.

— Вы подразумеваете, что мы можем приземлиться на одну из этих штук, сэр? — спросил Стаффер.

— Я думаю, да, — ответил Арпи. — если, конечно, есть что-то, с помощью чего можно до нее добраться. Предоставляю слово мистеру Острейчеру.

— Почему нет? — ответил Острейчер и, к удивлению Арпи, добавил: — Если есть возможность исследовать неизведанное, то надо ее использовать.

Неожиданно океан страха, о котором Арпи почти успел забыть, начал угрожающе увеличиваться; огромные волны чистой паники мчались по нему.

— Уф, — произнес Острейчер. — Мы плохо прикрывались — забыли, что они слышат каждое слово наше слово. Им явно не понравилась то, о чем мы говорили.

Он не ошибся. Сложно было уловить отдельные мысли, но основной мотив был вполне понятен. Эти люди путешествовали к Центавру и хотели попасть именно туда. Вероятность того, что они оказались в ловушке на атомном уровне, и так была достаточно пугающей, а уж брать на себя дальнейший риск приземления на электрон…

Внезапно Арпи почувствовал грубую силу Хаммерсмита, яростно борющуюся с общим потоком. Мыслей исследователя Арпи не слышал с самого начала; очевидно, тот быстро научился маскировке. Казалось, на мгновение его воинственный контрудар произвел успокаивающий эффект…

Одинокая нить чистого ужаса выделилась из массы. Это была Селия Госпарди; она только что проснулась, и вся ее напускная храбрость полностью улетучилась. Следуя ее беззвучным крикам, волны паники начали расти…

— Нам надо как-то успокоить женщину, — напряженно произнес Острейчер. Арпи с интересом отметил, что он прятал мысль, которую говорил, достаточно сложным образом, стараясь замаскировать ее при восприятии. — Она взбудоражит весь корабль. Вы разговаривали с ней прошлой ночью, сэр, может, попробуете?

— Хорошо, — неохотно ответил Арпи, делая шаг по направлению к двери. — Я думаю, она все еще в своей…

Хлоп!

Селия Госпарди была в своей комнате.

Там же находился и капитан Арпи.

При виде его она коротко вскрикнула.

— Не пугайтесь, — быстро произнес он, хотя был встревожен почти так же, как она. — Мистер Острейчер и все остальные, внимание: будьте осторожны! Имея в мозгу какую-либо определенную цель, не делайте резких движений. Скорее всего, вы немедленно окажетесь в том месте, о котором думали. Это характеристика пространства, в котором мы находимся.

— Я слышу вас, сэр. Значит, телепортация — это прыжок между энергетическими уровнями? Да, это может сыграть злую шутку.

— Очень… мило с вашей стороны… попытаться… успокоить меня, — робко сказала девушка. Арпи отметил, что она даже не смогла замаскировать проклятия. Ему придется взвешивать каждое слово, потому что она сделает его известным всему кораблю. В каком-то смысле это было очень плохо. Будучи привлекательной на экране, Селия в момент испуга была откровенно красивой.

— Пожалуйста, не теряйте самообладания, мисс Госпарди, — попросил он. — Не похоже, чтобы в данный момент существовала какая-либо опасность. Корабль исправен, его механизмы работают как должно. Запасы энергии не ограничены, продовольствия хватит на целый год — мы сможем улететь. Сейчас нечего бояться.

— Я ничего не могу поделать, — беспомощно ответила женщина. — Я не могу даже правильно думать. Мои собственные мысли теряются среди чужих.

— Мы все столкнулись с подобным затруднением. Если вы сосредоточитесь, то поймёте, что можете отфильтровывать около девяноста процентов посторонних мыслей. И вам нужно попытаться это сделать, потому что если вы не поборете испуг, то вызовете панику у всех остальных, особенно у детей. Они беззащитны против эмоций взрослых даже без телепатии.

— Я… я попытаюсь.

— Это вам поможет, — добавил он со слабой улыбкой. — В конце концов, если вы думаете о своём пятом муже так же, как говорите, вам будет приятна небольшая остановка в пути.

Ему не следовало этого говорить. Сразу же в глубине её сознания с беззвучной болью прозвучал голос: «Но я же люблю его!»

Слёзы бежали по её щекам. Арпи, чувствуя себя беспомощным, ретировался.

Он шёл осторожно, не торопясь повторить свой пространственный прыжок. На сходном трапе его почти сразу же догнал младший офицер.

— Извините, сэр. У меня сообщение от корабельного хирурга. Доктор Хоули сказал, что это срочно, и будет лучше, если я лично сообщу вам об этом.

— Ох. Хорошо, в чем дело?

— Доктор Хоули предлагает проверить давление кислорода. У него есть пассажир, которому потребовалось срочное хирургическое вмешательство, а это означает, что мы, возможно, подходим к девяти тысячам.

Арпи постарался осмыслить услышанное. Информация мало о чем ему говорила, но привела в замешательство. Он знал, что по традиции, сложившейся ещё во времена полётов в атмосфере, давление кислорода на космических кораблях выражали в земных футах по высоте; но 9000 футов, которые, без сомнения, вызвали бы некоторый дискомфорт, не могли представлять опасно низкую концентрацию. И он не видел никакой связи между медленно сокращающимся уровнем кислорода и срочным хирургическим вмешательством. Кроме всего прочего, его слишком волновала Селия Госпарди.

Разговор с ней закончился не так, как он рассчитывал. Хотя, возможно, было лучше оставить её грустящей, нежели паникующей. Хотя, конечно, если она передаст свою печаль всему кораблю, где находится множество людей, у которых есть такие же причины для скорби, это вряд ли пойдёт на пользу.

— Беда парализует, — сказал Острейчер, когда Арпи вернулся на мостик. — Даже в самом худшем случае она не вызовет бунта. Взбодритесь, сэр. Уверен, я не смог бы сделать ничего лучшего.

— Спасибо, мистер Острейчер, — покраснев, ответил Арпи. Очевидно, он забыл замаскировать свои мысли; выражение «мысли вслух» приобретало особый смысл в данной ситуации. Для прикрытия он предложил обескураживающее сообщение Хоули.

— Что? — Острейчер шагнул к пульту и быстро взглянул на измеритель Бордона. — Он прав. Сейчас мы достигли уровня девять тысяч. Когда уровень будет больше десяти тысяч, нам придётся заставить всех надеть маски. А я думал, что просто испытываю лёгкое головокружение. Мистер Стаффер, прикажите увеличить давление, и пусть газовая команда продублирует.

— Хорошо, — отчеканил второй офицер.

— Мистер Острейчер, что всё это значит?

— У нас большая утечка, сэр, или, скорее всего, несколько больших утечек. Нам необходимо узнать, куда уходит весь этот воздух. Возможно, мы уже убили пациента Хоули.

Арпи тяжело вздохнул. Удивительно, но Острейчер ухмыльнулся.

— Всегда существуют протечки, — бросил он непринуждённым тоном. — Без этого не обходится в космосе. В полёте на Марс, невзлюбив капитана, мы обычно желали ему интересного путешествия. Это путешествие интересное.

— А вы, оказывается, психолог, мистер Острейчер, — сказал Арпи, но тот умудрился ухмыльнуться снова. — Хорошо, но что будем делать сейчас? Я чувствую некоторую тяжесть.

— Мы сделали попытку подвести ракету к ближайшему электрону, сэр, и, кажется, нам это удалось. Не вижу причины, по которой нам следует приостановить полет. Очевидно, третий закон движения здесь не выполняется.

— Это ошибка, — нахмурился Стаффер. — Газовая команда должна двигаться, но на это нужно время. Капитан, что мы наблюдаем? Гамма-лучи? Не похоже, чтобы космос здесь был темным.

— Гамма-лучи имеют слишком большую длину волны, — ответил Арпи. — Возможно, это волны Бройля. Освещенное небо, вероятно, иллюстрирует Парадокс Облера: так выглядело бы наше пространство, если бы звёзды размещались равномерно. Это заставляет меня думать, что мы находимся внутри довольно большого небесного тела. И СЛА-1 было ближайшим.

— О-хо-хо, — вздохнул Стаффер. — А что же будет с нами, когда космическое излучение проникнет сюда и разрушит наш атом?

Арпи улыбнулся:

— Мы уже получили на это ответ. Обнаружили ли вы движение в электроне, к которому мы приближаемся?

— Небольшое — всего лишь обычное планетарное движение. Около четырнадцати миль в секунду — предполагаемое для орбиты.

— Если бы продолжительность нашей жизни измерялась по чрезвычайно ускоренной временной шкале, этого нельзя было бы предположить. По нашей внутренней временной шкале мы не пробыли тут и миллиардной доли секунды. Мы можем провести остаток нашей жизни здесь, так и не увидев свободного нейтрона или планеты.

— Это утешает, — сказал Стаффер с некоторым сомнением.

Они молчали, наблюдая, как маленький мир постепенно увеличивается в иллюминаторах. Детали поверхности просматривались плохо, альбедо было высоким. По мере их приближения причина обоих эффектов стала очевидной, так как с каждым мгновением очертания тела становились всё более неопределёнными. Казалось, что оно окутано подобием густого тумана.

— Достаточно, — властно произнес Острейчер. — В любом случае, мы не можем совершить посадку на «Улетающем»; мы вынуждены будем отправить двоих исследователей на корабле-разведчике. Есть какие-либо предложения?

— Я пойду, — немедленно отозвался Арпи. — Я не упущу подобной возможности ни за что на свете.

— Не могу обвинять вас, — сказал Острейчер. — Но не похоже, чтобы то тело имело какую-либо твёрдую оболочку. Что если вы просто утонете в нем, погрузившись в самый центр?

— Это невозможно, — ответил Арпи. — У меня имеется небольшой фрагмент отрицательной массы, и я сохраню его, увеличив поле корабля при помощи антенны. Электрон лёгкий, но его масса положительная; другими словами, он легко оттолкнёт меня, и я не провалюсь далеко.

— Ну хорошо, кто пойдет с вами? — спросил Острейчер, очень осторожно маскируя каждое слово. — Одного опытного наблюдателя в принципе достаточно, но вам понадобится человек, который будет поддерживать связь. Я удивлен, что мы еще ничего не слышали от Хаммерсмита. Вы заметили, как крепко он закрылся, как только возникла эта тема?

— Именно так, — обескураженно согласился Арпи. — Я не слышал от него ни звука в течение последнего часа. Ладно, это его личное дело; может, ему вполне хватило Титана.

— Как насчет мисс Госпарди? — предложил Стаффер, — Кажется, ее успокаивает ваше присутствие, капитан; прогулка даст ей новую пищу для размышлений и одновременно уберет из корабля центр зарождающейся паники. За время вашей поездки, надеюсь, люди успокоятся.

— Идет, — сказал Арпи. — Мистер Стаффер, дайте команду на запуск исследовательской капсулы.

3

Все-таки маленький мирок имел твердую поверхность, хотя она так постепенно переходила в сияющую дымку атмосферы, что её очень сложно было разглядеть. Казалось, Арпи и девушка шли, по пояс погруженные в какую-то клубящуюся, опаловую субстанцию, которая содержала коллоидную металлическую пыль. Слабые удары об их скафандры не ощущались как таковые; вместо этого казалось, что они шли в гравитационном поле, составляющем около одной десятой части земного.

— Здесь ужасно тихо, — сказала Селия.

Радио в скафандре, как заметил Арпи, не работало. К счастью, свойства пространства вокруг них, в которые входило передавать мысли, оставались неизменными.

— Я вовсе не уверен, что звук будет передаваться в этом веществе, — ответил он. — В любом случае, это не газ, в нашем понимании. Это просто проявление неопределенности. Электрон никогда точно не знает, где он находится; он просто носится в пределах своих границ, не находясь в точности нигде.

— Да, это жутко. Сколько мы должны оставаться здесь?

— Недолго. Я просто хочу получить некоторое представление о том, на что это похоже.

Он наклонился. Поверхность просматривалась до мельчайших подробностей, хотя он снова не смог увидеть в них какого-либо смысла. Там и тут он видел крошечные, изогнутые ручейки какой-то субстанции с бриллиантовым сиянием, очень похожей на ртуть, и — да, была лужа неправильной формы, показывающая точный мениск. Когда он погрузил в неё палец, лужа глубоко вдавилась, но не разбилась, и его перчатка осталась сухой. Упругость ее поверхности должна была быть огромной; он гадал, состояла ли она целиком из одинаковых частиц. Шар казался полностью покрытым сетью из этих сияющих нитей.

Теперь, когда его глаза привыкли, он увидел, что «воздух» также был полон этих светящихся жилок, что определённо делало его похожим на мрамор.

Жилки не мешали их продвижению; ни одной почему-то не оказывалось рядом, хотя всегда было много впереди. По мере того как Арпи и Селия шли вперед, вокруг них без видимой причины возникали маленькие эмоциональные потоки, слишком мимолетные, чтобы распознать их.

— Что это за серебристая штука? — со страхом спросила девушка.

— Не имею ни малейшего представления, Селия. Какие частицы могут быть меньше электрона? Даже для разработки одного только научного предположения потребовался бы век исследований. Это все странное и новое, не похожее на другие явления, с которыми когда-либо сталкивался человек. Сомневаюсь, чтобы можно было точно описать это.

Земля, казалось, тоже была разных цветов. При слабом освещении трудно было сказать, каких именно; то и дело возникали оттенки серого с зеленоватыми и голубоватыми переливами.

Эмоциональные волны немного усилились, и Арпи неожиданно распознал доминирующую.

Это была боль.

Охваченный смутным предчувствием, он резко повернулся и посмотрел назад. На разноцветных дорожках резко выделялся двойной ряд широких черных следов, таких четких, словно они были нарисованы.

— Мне это не нравится, — произнес он. — Наш корабль имеет в этой системе почти планетарную массу, и мы чересчур большие для этой планеты. Откуда мы знаем, что представляют собой все эти мелкие детали? Но, чем бы они ни являлись, мы одинаково уничтожаем их везде, куда бы ни ступили. Леса, города, клетки какого-то организма, что-то загадочное… Нам придется немедленно вернуться.

— Поверьте, я тоже этого хочу, — сказала девушка.

Самые старые следы, которые они оставили, когда выходили из исследовательского корабля, начинали покрываться по краям чем-то серебристым, как будто инеем или плесенью. Или это была та же субстанция, из которой состояли ручейки? Предположений было бесконечное множество, но все они оставались без ответа. Арпи неприятно было думать о длинном овальном пятне, которое, должно быть, оставила после себя исследовательская капсула. Он мог только надеяться, что последствия разрушения исчезнут сами собой; было в этом месте что-то особенно… организованное.

Он быстро поднял корабль и не мешкая вывел его из опаловой атмосферы, стремясь как можно скорее поймать разнообразное бормотание умов на борту «Улетающего-2».

Только когда он заметил, что смотрит на небо в поисках корабля, он осознал, что ничего не видит.

— Селия, вы хорошо слышите мои мысли, не так ли?

— Ясно, как колокол. Так я чувствую себя намного лучше, капитан.

— Тогда что же с кораблем? Я не слышу ни души.

Она нахмурилась.

— Да, и я тоже. Где…

Арпи указал вперед.

— Он там, прямо там, где мы оставили его. Их всех было достаточно хорошо слышно на этом расстоянии, когда мы опускались на электрон. Так почему не слышно сейчас?

Он разогнал корабль, забыв всякую осторожность. Прибытие в воздушную камеру «Улетающего-2» получилось довольно беспорядочным, и Арпи потерял несколько минут, устанавливая маленький челнок в правильное положение, после чего они буквально вывалились из него.

На борту «Улетающего-2» никого не было. Никого, кроме них.

Мысленное молчание не оставило у Арпи и Селии никаких сомнений, но на всякий случай они тщательно обыскали огромный корабль. Он был пуст.

— Капитан! — закричала Селия. Паника вновь обуяла ее. — Что случилось? Куда они могли деться? Нет никакого места…

— Понимаю, что нет. Я не знаю. Успокойтесь на минутку, Селия, и дайте мне подумать. — Арпи сел на подпорку и на минуту невидяще уставился на корпус. Трудно было вдыхать разреженный воздух; он пожалел, что они сняли скафандры. Наконец он поднялся и вместе с девушкой, отчаянно вцепившейся в его локоть, вернулся обратно на мостик.

Все было в порядке. Это выглядело так, словно целый корабль опустел в одно мгновение. Трубка Острейчера уютно лежала в своем зажиме рядом с чартерной панелью; хотя в ней не было никаких следов смеси, которую подчиненные Острейчера окрестили «Старый Порох», чашечка все еще была горячей.

— Это случилось не более получаса назад, — прошептал Арпи. — Будто они все одновременно совершили прыжок, подобный тому, который перенес меня в вашу комнату. Но куда?

Неожиданно его осенило. Был только один ответ. Конечно, они никуда не уходили.

— Как это? — закричала Селия. — Я понимаю, что вы думаете, но это бессмысленно!

— В этой вселенной есть определенный смысл — угрюмо ответил он. — Селия, нам придется действовать быстро, пока Острейчер не сделал шага, который может оказаться безвозвратным. К счастью, всё работает, как будто команда всё ещё здесь и занимается своим делом, так что, я полагаю, мы справимся и вдвоем. Вам нужно будет быстро и четко выполнять инструкции, не останавливаясь ни на мгновение и не задавая лишних вопросов.

— Что вы собираетесь делать?

— Выключить поле. Нет, не возражайте — вы ведь не имеете ни малейшего представления о том, что это значит. Располагайтесь у этого пульта и следите за моими мыслями. В то самое мгновение, когда я подумаю, что вам нужно делать дальше, делайте это. Понятно?

— Нет, но…

— Вы поняли все, что нужно. Вперед!

Он начал быстро уменьшать напряжение в потоке Нернста, поступающего в генераторы поля, мысленно диктуя Селии ее действия для поддержания расплавленной сферы точно напротив уменьшающегося расхода. В течение минуты ему удалось уменьшить поле до порогового уровня; вспомогательные двигатели работали ровно, что не слишком его удивляло, таким образом выполняя свои основные функции.

— Хорошо, теперь я собираюсь полностью его выключить. На вашем пульте будет большой люфт. Видите главный счетчик, прямо перед вами, вверху пульта? К нему подключена чёрная ручка с надписью «Обратная ЭДС». Когда я поверну этот переключатель, счетчик будет выдавать показания выше красной черты. В ту же минуту вы повернёте ручку в точности на то же самое показание. Но если вы перестараетесь, поток Нернста исчезнет, и мы останемся вообще без питания. Если повернёте ее недостаточно, взорвется генератор. Вам нужно сделать всё предельно точно. Понятно?

— Думаю, да.

— Хорошо, — сказал Арпи. Он надеялся, что всё будет в порядке. Обычно отключение производилось полностью автоматически, но при этом энергия в выключаемом поле расходовалась равномерно; они не отважились на такой шаг. Арпи оставалось только молиться, чтобы Селия сделала все как можно быстрей.

— Начали. Пять секунд, четыре, три, две, одна, выключай.

Селия повернула диск.

Мгновение ничего не происходило. Затем — Ад.

— Командир Нернст-команды, докладывайте! Что вы делаете? Приказы не были…

— Капитан! Мисс Госпарди! Откуда вы появились?

Это был Острейчер. Он стоял справа от Арпи.

— Звёзды! Звёзды! — одновременно кричал Стаффер. — Эй, смотрите! Звёзды! Мы вернулись!

Люди в недрах «Улетающего-2» кричали от радости. Но в мозгу Арпи царила блаженная тишина: не было больше мыслей сотен людей. Его мозг принадлежал только ему.

— Молодец, Селия, — похвалил он девушку. — Мы успели вовремя.

— Как вам это удалось? — спросил Острейчер. — Мы не могли вас вычислить. Мы следили за тем, как продвигалось ваше исследование, когда внезапно пропала целая планета, а вместе с ней и вся система. Мы оказались в другом атоме и думали, что потеряли вас.

Арпи слабо улыбнулся:

— Знали ли вы, что корабль остался позади, когда вы прыгнули?

— Но… это невозможно! Он всё время был здесь.

— Да, и здесь тоже. Он использовал свою способность в одно и то же время быть в разных местах. Будучи телом с отрицательной массой, он обладал некоторыми свойствами чёрной дыры; в частности, он мог отражаться где-то во вселенной электроном. Вы оказались в одной из оболочек второго атома?

— Да, — ответил Стаффер, — и не могли из неё выбраться.

— Вот почему я выключил поле, — объяснил Арпи. — Я не знал, что вы будете делать в сложившейся ситуации. Но я был вполне уверен, что при отключении поля корабль приобретет свою обычную массу. Конечно, масса такой величины не может существовать в микромире, поэтому корабль должен был вернуться обратно. А в макромире тело не может находиться одновременно в двух местах. Так что мы, джентльмены, воссоединились.

— Очень хорошо, — сказал Стаффер; однако в его голосе не было ничего похожего на восхищение. — Но где же мы?

— Э? Извините, мистер Стаффер, разве вы не знаете?

— Нет, сэр, — сказал Стаффер. — Но могу сказать точно: далеко от дома, как и от созвездия Центавра. Кажется, мы потерялись.

Он бросил взгляд на измеритель Бордона и тихо добавил:

— И мы продолжаем терять воздух.

4

Общая тревога не обеспокоила никого, кроме экипажа, который только и знал, как редко она звучала. Что же касается газовой команды, то те пассажиры, которые были в курсе ее значения, милосердно держали рот на замке (возможно, Хаммерсмит угрозами заставил их молчать), а остальные, успокоенные панорамой звёзд, только удивлялись, наблюдая взрослых мрачных людей, шествующих по коридорам, выдувая в воздух мыльные пузыри. Через некоторое время газовая команда исчезла: они работали между корпусами.

Арпи был сбит с толку и обеспокоен.

— Посмотрите сюда, — неожиданно сказал он. — Эта критическая ситуация Хоули… Я забыл о ней, но, похоже, она имеет кое-какое отношение к нашей проблеме с воздухом. Давайте…

— Он идет, сэр, — сказал Острейчер. — Я вызвал его, как только… А вот и он.

Хоули был пухлым человеком с гладким лицом, вечно поджатыми губами и вечным выражением упрека на лице. В своем белом халате, на корабле он выглядел несколько странно. Но стоит добавить, что за успехи в космической медицине Хоули четырежды получал медаль Хабера.

— Это была селезеночная грыжа, — первым делом сказал он. — То, что мы теряли кислород, равносильно предательству по отношению к жизни моего пациента. Я оперировал, когда звонил капитан, иначе бы высказался более ясно.

— Ага, — сказал Острейчер. — Тогда ваш пациент — негр.

— Негритянка. Восемнадцатилетняя девушка, и, между прочим, одна из красивейших женщин, которых я видел за много-много лет.

— Какое отношение к этому имеет ее цвет кожи? — спросил Арпи, чувствуя что-то наглое в очевидном мгновенном понимании ситуации Острейчера.

— Все, — ответил Хоули. — Как и у многих людей африканского происхождения, у нее есть sicklemia — наследственное состояние, в котором некоторые красные кровяные клетки принимают характерную форму серпа. В Африке это способствовало выживанию, потому что такие люди не столь подвержены малярии, как люди с нормальными эритроцитами. Но sicklemia уменьшает их способность усваивать воздух, бедный кислородом, — это было открыто еще в сороковых годах двадцатого века, в эпоху аэропланов, летающих низко и потому не испытывающих высокого давления. С этим невозможно бороться только путем поддержания достаточного высокого количества кислорода в окружающем воздухе, но…

— Как она? — спросил Арпи.

— Умирает, — резко ответил Хоули. — Что еще? Я поместил ее в кислородную палатку, но мы не можем бесконечно держать её там. Мне необходимо, чтобы в послеоперационной комнате было нормальное давление. А если мы не можем этого сделать — быстро верните ее на Землю.

Он с чувством попрощался и ушёл. Арпи беспомощно посмотрел на Стаффера, который снимал спектр с быстротой, значительно превышавшей возможности самого капитана. Первая попытка ориентации — сферический снимок видимого неба, в надежде определить хотя бы одно созвездие. Однако эта попытка ни к чему не привела. Ни компьютер, ни один из офицеров были не в состоянии определить ни одной сколько-нибудь значимой связи.

— Пойдет ли нам на пользу, если мы найдём Солнце? — сказал Острейчер. — И не окажемся ли мы в той же ситуации, если совершим ещё один прыжок?

— Здесь С-Дорадус, — провозгласил Стаффер. — В любом случае, это начало. Но, чёрт побери, она не в том положении, которое я смог бы узнать.

— Мы надеемся найти источник утечки, — напомнил Арпи офицеру. — Но, если у нас не получится, думаю, что я смогу просчитать быстрый прыжок — туда и обратно. Хотя, надеюсь, нам не надо будет его совершать. Придётся использовать выброс очень тяжёлого атома — достаточно тяжёлого, чтобы быть нестабильным…

— Ищете Солнце? — раздался грохочущий неприятный голос из пристройки. Конечно, это был Хаммерсмит. По пятам за ним шёл доктор Хоули, выглядевший ещё более недоброжелательно, чем обычно.

— Послушайте, мистер Хаммерсмит, — сказал Арпи. — Это непредвиденная ситуация. Вам совершенно нечего делать на мостике.

— Непохоже, чтобы вы очень далеко продвинулись, — заключил Хаммерсмит, пренебрежительно поглядев на Стаффера. — От этого зависит моя жизнь, так же как и жизнь всех остальных. Вовремя я помог вам.

— Мы справимся, — покраснев, сказал Острейчер. — Ваш вклад в дело не больше, чем у любого другого пассажира.

— Это не совсем так, — печально констатировал доктор Хоули. — Чрезвычайная ситуация наполовину связана с Хаммерсмитом.

— Ерунда, — резко сказал Арпи. — И если чья-то назойливость помешает нам, это в первую очередь повлияет на вашего пациента.

— Но девушка — невеста Хаммерсмита, — сказал доктор Хоули, разводя руками.

Через мгновение Арпи, ошеломлённый этим известием, понял, что рассердился, но не на Хаммерсмита, а на себя самого. Ничто не указывало на такой союз, и даже возможность такового не могла прийти в голову. Очевидно, его подсознание до сих пор сохраняло предрассудки, которые он вырвал с корнем тридцать пять лет назад.

— Почему вы скрывали это? — медленно спросил он.

— Для безопасности Хелен, — с горечью ответил Хаммерсмит. — На Центавре мы можем получить возможность создать нормальную семью. На нее бы глазели и шептались по всему кораблю, если бы мы были вместе. Она предпочла не разглашать нашу связь.

Вошел младший лейтенант в скафандре без шлема, неуклюже отдал честь и оставил руку в поднятом положении, давая ей отдых. В своём космическом одеянии он был похож на маленькую куклу, которую ребенок умудрился запихнуть в более большую.

— Докладывает газовая команда, сэр, — сказал он. — Мы не смогли найти каких-либо утечек, сэр.

— Вы не в своем уме, — резко произнес Острейчер. — Давление продолжает падать. Где-то есть дыра, в которую можно просунуть голову.

— Нет, сэр, — устало ответил младший лейтенант. — Таких дыр нет. Целый корабль протекает. Воздух выходит прямо через металл. Уровень потерь кислорода везде одинаковый, где бы мы его ни проверяли.

— Осмос! — воскликнул Арпи.

— Что вы имеете в виду, сэр? — поднял бровь Острейчер.

— Я не уверен, мистер Острейчер. Но я все время удивлялся — догадываюсь, все остальные тоже, — как все это дело повлияет на структуру корабля. Очевидно, оно ослабило молекулярные связи всего, что есть на борту — и теперь у нас есть хороший структурный титан, ведущий себя как полупроницаемая мембрана! Более того, могу поспорить, что это характерно для кислорода, а двадцатипроцентное падение давления мы и наблюдаем.

— Как насчет влияния на людей? — спросил Острейчер.

— Это должен знать доктор Хоули, — ответил Арпи. — Но я сильно сомневаюсь, что это влияет на живую материю. Она находится в состоянии, противоположном энтропии. Но когда мы вернемся, я хочу, чтобы корабль был измерен. Могу поспорить, что его длина и обхват увеличились на несколько метров по сравнению с первоначальными размерами.

— Если мы вернемся, — заметил Острейчер, глядя исподлобья.

— Это может уничтожить корабль? — мрачно спросил Стаффер.

— Это может сделать межзвездный перелет довольно дорогим, — признал Арпи. — Похоже, нам придется выбросить корабль на свалку после одной поездки туда и обратно.

— Ну, мы с успехом утилизовали «Улетающий-1» после поездки в один конец, — задумчиво сказал Острейчер. — Так что наш случай — своего рода прогресс.

— Послушайте, вся эта болтовня никуда нас не приведет, — произнес Хаммерсмит. — Вы хотите, чтобы я посадил корабль, или нет? Если нет, я бы лучше побыл с Хелен, чем стоял здесь, следя за вашей беседой.

— Что вы намереваетесь делать? — спросил Арпи, считая невозможным смягчить тон.

— Учить вас вашей работе, — ответил Хаммерсмит. — Полагаю, вы установили нашу удалённость от С-Дорадуса для пускового устройства. Если бы у меня были эти данные, я бы использовал звезду как маяк, чтобы привести в соответствие мои следующие измерения. Затем мне понадобился бы усилитель изображения, с подсоединенным микровольтметром прямых показаний — такой примитивный прибор у вас должен быть.

Стаффер молча указал на него.

— Хорошо.

Хаммерсмит сел и начал изучать звезды с помощью усилителя. Счетчик молча показывал излучение каждой в виде крошечных импульсов электричества. Хаммерсмит напряженно наблюдал за ними. Наконец он снял с запястья хронометр и начал засекать время движений стрелки с помощью секундомера.

— Глаз Быка, — неожиданно сказал он.

— Солнце? — недоверчиво спросил Арпи.

— Нет. Это DQ Геркулес — микропеременная давно открытая звезда. Она изменяется на четыре сотых величины каждые шестьдесят четыре секунды. Теперь у нас есть две звезды для вычислений; возможно, компьютер сможет с их помощью дать нам координаты Солнца. В любом случае, давайте попробуем.

Стаффер попробовал. Компьютер сегодня решил притвориться бестолочью. Тем не менее он сузил район поиска до маленького сектора неба, содержащего примерно шестьдесят звезд.

— Солнце испускает что-нибудь похожее? — спросил Острейчер. — Я знаю, это была переменная звезда в радиочастотах, но как насчет видимого света?

— Если бы мы могли установить достаточно большую RF-антенну, мы бы тут же нашли Солнце, — сказал Хаммерсмит, размышляя. — Но со светом дело обстоит сложнее… Ммм. Если это Солнце, мы должны быть даже дальше от него, чем я думал. Доктор Хоули, не возьмёте ли вы мои часы и не проверите ли пульс?

— Ваш пульс? — испуганно переспросил доктор Хоули. — Вы себя плохо чувствуете? Воздух…

— Я чувствую себя хорошо, я дышал и более разреженным воздухом, чем этот, и выжил, — раздраженно ответил Хаммерсмит. — Проверьте мой пульс, затем всех остальных и скажите мне среднее значение. Я бы использовал весь корабль, если бы у меня было время, но у меня его нет. Если никто из вас, экспертов, не понимает, что я делаю, я не собираюсь тратить время на объяснения. К черту, речь идет о жизнях!

Его губы сжались, Арпи только молча кивнул Хоули — он опасался говорить. Доктор пожал плечами и начал измерять пульс, начав с самого исследователя. Через некоторое время у него были средние результаты, которые он протянул Хаммерсмиту на полоске бумаги, вырванной из книги отчетов.

— Хорошо, — сказал тот. — Мистер Стаффер, пожалуйста, занесите эти данные в реестр. Сделайте поправку на допустимую погрешность в два процента и разделите число на сотню и шесть увеличений и уменьшений каждую; затем скажите мне, каково процентное отношение. Сможете сделать?

— Достаточно просто. — Стаффер задал программу. Компьютер выдал ответ ещё до того, как второй офицер прекратил печатать. Стаффер передал бумажную ленточку Хаммерсмиту.

Арпи наблюдал за происходящим с некоторым восхищением. Он не понимал, что делает Хаммерсмит, но после всего увиденного начинал верить в существование микроастрономии.

В то время как Хаммерсмит сканировал звёзды, одну за другой, стояла мёртвая тишина. Наконец он, просияв, сказал:

— Вот вы где! Эту девятую по величине работу я завершил. Там Солнце. Между прочим, мы немного ближе к Альфа Центавра, чем к дому — хотя одному Богу известно, как далеко мы от обоих.

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил Арпи.

— Я не совсем уверен. Но настолько, насколько могу на таком расстоянии. Выберите, куда вы хотите отправиться, совершите прыжок, а после я всё объясню. Мы не можем себе позволить тратить время на лекции.

— Нет, — сказал Арпи. — Я не сделаю этого. Я не собираюсь отбрасывать наш, может быть, единственный шанс: не похоже, чтобы корабль мог выдержать больше одного прыжка, основанного на подсчетах, разумного объяснения которым я не знаю.

— А какова альтернатива? — насмешливо спросил Хаммерсмит. — Сидеть здесь и умереть от гипоксии? Просто из-за проклятого упрямства?

— Я капитан этого корабля! — вспыхнув, ответил Арпи. — И мы не сдвинемся с места до тех пор, пока я не получу удовлетворительного объяснения ваших требований. Понятно? Таков мой приказ, и на этом закончим.

Несколько мгновений два человека, застыв, как истуканы, свирепо смотрели друг на друга.

Хаммерсмит закрыл глаза. Казалось, он слишком устал, чтобы переживать.

— Вы теряете время, — сказал он. — Очевидно, быстрее было бы проверить спектр.

— Простите, капитан, — возбуждённо сказал Стаффер. — Я только что сделал это. И, думаю, что та звезда — Солнце. Она удалена от нас на восемьсот световых лет…

— Восемьсот световых лет!

— Да, сэр, по меньшей мере. Половина линий спектра отсутствует, но те, которые достаточно определены, совпадают со спектральными линиями Солнца. Я не уверен в отношении той звезды, которую Хаммерсмит считает Альфа Центавра, но, по крайней мере, это её спектроскопический двойник, расположенный примерно на пятьдесят световых лет ближе.

— Мой Бог, — пробормотал Арпи. — Восемьсот.

Хаммерсмит снова открыл глаза.

— Разве это существенно? — хрипло спросил он. — Ради всего святого, давайте начнём. Пока мы здесь пререкаемся, она умирает!

— Прыжка не будет без разумного обоснования, — твёрдо сказал Арпи. Острейчер искоса посмотрел на него. В это мгновение Арпи почувствовал, что его положение пошатнулось, но не был намерен сдаваться.

— Очень хорошо, — мягко произнес Хаммерсмит. — Дело обстоит так. Солнце — переменная звезда. За небольшим исключением, величина импульсов не превышает общего среднего излучения — солнечной постоянной — более, чем на два процента. Период обращения составляет 273 месяца. Внутри него есть, по меньшей мере, шестьдесят три второстепенных круга. Один состоит из 212 дней. Другой длится только чуть более шести с половиной — я забыл точное число, но период составляет 1/1250 основного цикла, если вы хотите выразить это на Бесси.

— Я догадывался об этом, — сказал Арпи. — Но что это нам дает? У нас нет специальных таблиц…

— Эти циклы обладают интересными свойствами, — пояснил Хаммерсмит. — Например, шестидневный цикл сильно влияет на земную погоду. А 212-дневный цикл один к одному отражается в ритме человеческого пульса.

— Ого, — сказал Острейчер. — Теперь я понимаю. Это… капитан, это значит, что мы никогда не потеряемся! Никогда, пока Солнце различимо — можем мы идентифицировать его или нет. Единственный маяк, который нам нужен, у нас в крови!

— Да, — ответил Хаммерсмит. — Так обстоят дела. Лучше брать средний результат всех пульсов, которые можно измерить, так как один человек может быть слишком взволнован, чтобы получилось точное число. Я и сам очень волнуюсь. Интересно, запатентован ли этот способ? Нет, думаю, это закон природы; кроме того, слишком легко нарушаемый, почти как патент на бритье… Но он справедлив, мистер Острейчер. Вы можете уйти куда угодно, но Солнце останется в вашей крови. Фактически, вы всегда находитесь дома.

Он поднял голову и посмотрел на Арпи воспаленными глазами и тихо, почти шепотом произнес:

— Пожалуйста, ну теперь-то мы можем отправиться? И, капитан, если эта задержка убила Хелен, вы мне за это ответите, даже если мне придется гоняться за вами до самой маленькой, самой отдаленной звезды, которую когда-либо создал Бог.

Арпи сглотнул.

— Мистер Стаффер, — сказал он. — Приготовьтесь к прыжку.

— Куда, сэр? — спросил второй офицер. — Обратно домой или к цели?

И тут возникло затруднение. После следующего прыжка «Улетающий-2» больше не сможет находиться в космосе. Если они применят его, добираясь до Центавра, они окажутся будто на необитаемом острове; они используют свою поездку туда и обратно за один раз. Кроме того… «Ваш корабль важнее, чем все остальное на борту. Доставьте пассажиров туда, куда они хотят, если это возможно, всеми средствами, но если нет, правительство хочет корабль назад… Понятно?»

— Мы заключили контракт с пассажирами лететь к Центавру, — сказал Арпи, усаживаясь перед компьютером. — Туда мы и полетим.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Острейчер. Это были лучшие из слов, которые Арпи когда-либо слышал в своей жизни.

Прелестная негритянка, не утратившая своих чар даже во время пребывания у порога смерти, была первой, кто сошел с корабля на большой перевозочный паром. Хаммерсмит с искаженным болью лицом шел с ней рядом.

Затем началась напряжённая работа по эвакуации всех остальных. Все: и пассажиры, и личный состав — теперь были в масках. После прыжка сквозь сильное космическое излучение, которое, как отметил Арпи, состояло из голых ядер, в любом случае летящих к Центавру, «Улетающий-2» терял воздух, словно был сделан из чего-то типа хирургической марли. С кораблем было покончено.

Острейчер повернулся к Арпи и протянул руку.

— Великое достижение, сэр, — сказал первый офицер. — Я рад, что был с вами.

— Спасибо, мистер Острейчер. Вы не будете скучать по маршруту на Марс?

— Здесь тоже понадобятся межпланетные капитаны, сэр, — он сделал паузу. — Я лучше пойду помогу мистеру Стафферу с эвакуацией.

— Хорошо. Еще раз спасибо, мистер Острейчер.

Затем он остался один. Он должен был последним покинуть корабль: после такого длительного проживания совместно с Острейчером и всем персоналом он пришел к выводу, что традиции не вырастают из ничего. Однако через некоторое время дверь в переборке тяжело распахнулась, и вошел доктор Хоули.

— Капитан, вы устали. Лучше бросьте это.

— Нет, — хрипло ответил Арпи, не прекращая смотреть сквозь экран на пылающее отправление парома к коричневато-зеленой планете, которая, кроме странных очертаний континентов, так была похожа на Землю.

— Хоули, что вы думаете? У нее еще есть шанс?

— Не знаю. Всё пойдёт своим ходом. Может быть. О ней позаботится Вилсон — он был корабельным хирургом на «Улетающем-1». Он уже не молод, но в своё время считался очень хорошим хирургом. В данном случае главное — практика. Но… девушка долгое время была без сознания. Она может быть немного…

Он замолчал.

— Продолжайте, — сказал Арпи. — Скажите мне прямо. Я знаю, что был не прав.

— Ей долгое время не хватало кислорода, — ответил Хоули, не глядя на Арпи. — Может случиться, что она будет немного… другой в смысле умственного состояния, когда поправится. А может и нет; такие вещи нельзя предсказать. Но одно точно: она никогда не осмелится снова отправиться в космос. Даже обратно на Землю. Еще одно, пусть и легкое падение кислородного давления убьет ее. Я даже не советую ей летать на аэропланах, и Вилсон согласен с этим.

Арпи сглотнул.

— Хаммерсмит это знает?

— Да, — ответил Хоули. — Знает. Но он останется с ней. Он любит ее.

Больше не было видно парома, уносящего исследователя и его невесту, дочь капитана Виллогби с ее Джуди и многих других. С болью в сердце Арпи наблюдал Центавр 3, поворачивающийся под ними. Эта планета была воротами к звездам — для всех, живущих на ней, кроме Дэриона и Хелен Хаммерсмит. Дверь, закрывшаяся за ними, когда они вошли на паром, была для них дверью тюрьмы. Но вдруг Арпи осознал, что — пусть тюрьма! — но в ней будет жить и творить великий человек, один из тех, кого можно назвать учителем Человечества. И сам он, Арпи, обладающий свободой, никогда не сможет достичь таких вершин. Зато он умел путешествовать к звездам. Он все-таки доставил Селию Госпарди и других туда, куда они хотели, и теперь был маленьким героем для своей команды. И наконец, его — доктора Гордона Арпи, иногда лабораторного затворника, иногда эрзац-капитана космического корабля, иногда небольшого героя — поцеловала на прощанье 3-V звезда. Но всё было позади. С этой минуты ему оставалось лишь бездельничать да представлять, как другие совершенствуют его двигатель: четырехлетняя пауза в сообщении между Центавром и домом исключает его из экспериментальной работы. Как если бы он был изгнанником — или Дэрионом Хаммерсмитом. Когда в следующий раз Арпи увидит земного физика, у него не будет ни малейшего шанса понять, о чем тот говорит.

Это тоже была тюрьма; тюрьма, в которой капитан Гордон Арпи сам разместился, а затем выбросил ключ.

— Прошу прощения, капитан?

— Ой. Извините, доктор Хоули. Я забыл, что вы все еще здесь. — Арпи в последний раз взглянул вниз на зелено-коричневую планету и глубоко вздохнул: — Я сказал: «Да будет так».

Произведение искусства

Он почти сразу вспомнил, как умирал. Он помнил это как бы издалека, как некое воспоминание, а не реальный случай; как если бы он не присутствовал при собственной смерти.

Однако это, несомненно, было воспоминание о том, что он видел собственными глазами, а не с точки зрения некоего стороннего, отделенного от тела наблюдателя, которым, вероятно, должна была быть его душа.

В тот момент он яснее всего осознавал хрипы, когда воздух толчками перемещался в его грудной клетке. Быстро расплываясь, лицо доктора склонилось над ним, приблизилось, принимая угрожающие размеры, а потом вышло из поля зрения — доктор нагнулся, чтобы прослушать его легкие.

Быстро стало темнеть, и затем, только затем, он понял, что это, очевидно, его последние минуты. Он попытался из чувства долга произнести имя Паулины, но его память не содержала никаких следов этого звукосочетания — только треск дыхания и тонкая пленка черноты, сгущающаяся в воздухе и скрывающая все в течение мгновения.

Только мгновение — а затем воспоминание закончилось. Комната снова была ярко освещена, и он с удивлением обнаружил над собой потолок мягкого зеленого цвета. Голова доктора показалась снова и смотрела на него сверху вниз.

Это был другой доктор, гораздо моложе, с аскетическим лицом и лихорадочно поблескивающими глазами. Тут не оставалось никакого сомнения. Одной из последних внятных мыслей, которые у него возникали, была благодарность лечившему его врачу. Этот врач не принадлежал к числу тех людей, кто тайно ненавидел его за прежние связи с нацистами. Вместо этого посещения доктора отличались забавным настроением, какое и должно быть у швейцарского эксперта, вызванного к смертному ложу выдающегося человека: смесь озабоченности перспективами выздоровления столь исключительного пациента и удовлетворенности от мысли, что в случае смерти в столь пожилом возрасте никто не обвинит доктора. В 85 лет пневмония — вещь весьма серьезная, вне зависимости от того, применяется пенициллин или нет.

— Все в порядке, — произнес новый доктор, освобождая голову своего пациента от многочисленных коротких паутинок из серебристого металла, которые были прикреплены к своего рода сетчатому колпаку. — Отдохните немного и попытайтесь успокоиться. Вы знаете, как вас зовут?

Он осторожно попробовал вздохнуть. Кажется, теперь с его легкими все в порядке. Более того, он положительно чувствовал себя здоровым.

— Конечно, знаю, — проговорил он с легким раздражением. — А вы знаете, как вас зовут?

Доктор криво улыбнулся:

— Это вполне в вашем характере. Мое имя — Бэркун Крис, я Скульптор сознания. А ваше?

— Рихард Штраус.

— Очень хорошо, — сказал доктор Крис и отвернулся.

Но Штраус уже был отвлечен новой странностью. «Штраус» — не только фамилия, но и имя нарицательное. В немецком языке у него много значений — страус, букет… Фон Вольцоген в свое время хорошо постарался, обыграв все возможные каламбуры на эту тему в либретто «Feuersnot». И именно «Штраус» волей случая стало первым немецким словом, которое он произнес после странного момента своей смерти. Язык, на котором говорили они оба, не был ни французским, ни итальянским. Больше всего он напоминал английский, но не тот английский, который Рихард знал. Тем не менее он без каких-либо проблем мог говорить и даже думать на этом языке.

«Хорошо, — подумал он, — я наконец-то смогу дирижировать «Любовью Данаи». Не каждому композитору доведется дирижировать посмертной премьерой собственной оперы».

Однако было во всем этом нечто необычное. И самым необычным было убеждение, которое никак не покидало его — что он действительно был мертв в течение короткого отрезка времени. Конечно, медицина делает большие успехи, но…

— Объясните мне, что произошло, — сказал он, приподнимаясь на локте. Кровать тоже была другой и куда менее удобной, чем та, на которой он умирал. Что касается комнаты, она походила скорее на ангар для силовой установки, чем на больничную палату. Может быть, это какое-то современное устройство для оживления трупов в подвалах компании Сименс-Шуккерт?

— Один момент, — произнес доктор Крис. Он откатил какой-то прибор в сторону — на прежнее место, как подумал нетерпеливо ожидавший Штраус, — и вернулся к койке. — Вот и все. Есть многие вещи, которые вы должны счесть само собой разумеющимся и не пытаться их понять, мистер Штраус. Не все в сегодняшнем мире объяснимо с вашей точки зрения. Пожалуйста, имейте это в виду.

— Очень хорошо. Я слушаю вас.

— Сейчас, — начал доктор, — 2161 год по вашей системе летоисчисления. Другими словами, прошло двести двенадцать лет после вашей смерти. Естественно, вы понимаете, что к этому моменту от вашего тела не осталось ничего, кроме костей. Тело, которым вы сейчас располагаете, предоставлено добровольцем. Прежде чем вы посмотрите в зеркало, запомните, что выглядите вы не так, как раньше. Но все эти изменения сделаны исключительно для вашей пользы. Это дает вам отличное здоровье, не вызывающее неприятных ощущений у окружающих, и физиологический возраст около пятидесяти лет.

Чудо? Нет, в этом новом веке — конечно, нет. Это просто научный прогресс. К чему он привел? Вечное ницшеанское повторение и бессмертие сверхчеловека, гармонично объединенные!

— И где я нахожусь? — осведомился композитор.

— В Порте Йорк, штат Манхэттен, Соединенные Штаты. Вы найдете, что наша страна в некоторых отношениях изменилась куда меньше, чем, как мне представляется, вы подумали. Некоторые изменения, конечно, покажутся вам весьма радикальными. Я не рискну предсказать, какие из них покажутся вам таковыми. Определенная гибкость с вашей стороны только приветствуется.

— Я понимаю, — Штраус сел на кровати. — Еще один вопрос, пожалуйста: в этом столетии композитор все еще может найти средства к существованию?

Доктор Крис улыбнулся.

— На самом деле мы ожидаем, что именно этим вы и будете заниматься. Это — одна из целей, ради которых мы возродили вас.

— Как я понимаю, — несколько сухо проговорил Штраус, — на мою музыку все еще есть спрос. Раньше критики…

— Я имел в виду не совсем то, — прервал его собеседник. — Насколько мне известно, некоторые ваши произведения все еще исполняются, но, откровенно говоря, я очень мало что могу сказать относительно вашей нынешней популярности. Мои интересы…

Открылась дверь, и вошел еще один человек. Он был старше и представительнее Криса. От него так и веяло духом академизма. Однако одет он был в такой же странный хирургический костюм и рассматривал пациента сияющими глазами художника.

— Все прошло успешно, Крис? — произнес он. — Мои поздравления.

— Пока еще неизвестно, — отозвался доктор. — Для того чтобы убедиться окончательно, нужно кое-что проверить. Мистер Штраус, если вы достаточно хорошо себя чувствуете, мы с доктором Сиэдсом желали бы задать вам несколько вопросов. Мы хотим убедиться, что ваша память сохранена.

— Конечно. Пожалуйста.

— Согласно нашим записям, — начал Крис, — когда-то вы знали человека с инициалами Р.К.Л.; это было, когда вы дирижировали в Вене «Staatsoper». — Он протянул звук «а» по крайней мере вдвое дольше, чем это сделал бы немец. Немецкий язык, похоже, уже относился к «мертвым» языкам, и доктор Крис постарался воспроизвести «классический» акцент. — Как его звали и кем он был?

— Его звали Курт Лист. Его первое имя — Рихард, но он его не использовал. Он был помощником режиссера.

Доктора переглянулись.

— Почему вы решили написать новую увертюру к «Женщине без тени» и подарили рукопись Вене?

— Таким образом я освобождался от необходимости платить налог за уборку мусора на вилле Марии Терезии, которую они мне предоставили.

— На заднем дворе вашего дома в Гармиш-Патренкирхен находился надгробный камень. Что было на нем написано?

Штраус нахмурился. Это был вопрос, на который он был бы счастлив не иметь возможности ответить. Если хочешь сыграть ребяческую шутку над самим собой, лучше не увековечивать ее на булыжнике и не устанавливать его туда, где он будет попадаться на глаза каждый раз, когда вы выходите, чтобы повозиться со своим «Мерседесом».

— Там написано, — ответил он утомленно, — «Светлой памяти Гунтрама, миннезингера, жестоко убитого симфоническим оркестром его собственного отца».

— Когда состоялась премьера «Гунтрама»?

— В… позвольте… в 1894 году, кажется.

— Где?

— В Веймаре.

— Кто исполнял главную женскую партию?

— Паулина де Ахна.

— Что случилось с ней впоследствии?

— Я на ней женился. Она… — с нетерпением начал Штраус.

— Нет, — оборвал доктор Крис. — Сожалею, но у нас недостаточно возможностей, чтобы оживлять более или менее обычных людей.

Композитор вздохнул. Он не мог с уверенностью сказать, расстроило это его или нет. Конечно, он достаточно любил Паулину, и эта новость должна была его огорчить. С другой стороны… как было бы приятно начать новую жизнь, не делая над собой усилий, например не снимать туфли каждый раз, входя в дом, чтобы не царапать полированный паркет. И, возможно, столь же приятно не слышать в два часа пополудни вечный призыв Паулины: «Рихард-jetzt komponierti».

— Следующий вопрос, — сказал он.

По причинам, которых Штраус не понял, но согласился считать само собой разумеющимся, доктор Крис и доктор Сиэдс оставили его, как только убедились, что память композитора вполне сохранна, а состояние стабильно. Его имущество, как ему дали понять, давно разошлось — неутешительный конец для состояния, которое было одним из самых крупных в Европе. Но его обеспечат достаточными средствами, чтобы купить жилье и продолжать вести активную жизнь. Также он получил некоторые рекомендации, которые впоследствии оказались весьма ценными.

Ему потребовалось больше времени, чем он ожидал, чтобы приспособиться к тем изменениям, которые произошли в музыке. Музыка, как он вскоре начал подозревать, была вымирающим искусством, и вскоре должна приобрести статус не намного более высокий, чем имело составление букетов в его век. К сожалению, тенденция к стилевой раздробленности, уже начинавшая проявляться при его жизни, к 2161 году почти достигла своей заключительной стадии.

Американским популярным мелодиям он уделил внимания не больше, чем позаботился бы уделить в своей прошлой жизни. Было очевидно, что они по-прежнему создаются конвейерным методом: все композиторы без стеснения использовали устройство типа логарифмической линейки под названием «Хит-Машина» и претендовали на сочинение музыки, которая относилась к разряду серьезной.

Консерваторы этих дней хранили верность двенадцатитоновой системе, которую Штраус еще в прежней жизни считал сухой и механистической, но сейчас она была просто мертвенной. Их боги — Берг, Шенберг и фон Веберн — воспринимались посещающей концерты публикой как большие мастера, возможно, не слишком понятные, но достойные почтения, как любой из трех «Б»[119].

Существовало еще одно крыло консерваторов, которые также считали двенадцатитоновую систему оптимальной. Эти люди сформировали стиль, названный «стохастической музыкой». Каждая нота соотносилась с какой-то цифрой, а музыкальные произведения создавались при помощи таблицы случайных чисел. Их библией, их базовым текстом, являлся трактат под названием «Действующая эстетика». Этот трактат, в свою очередь, был написан на основании дисциплины, именуемой «теория информации», ни одно слово которой, кажется, не имело никакого отношения к технике и методам композиции, которые были известны Штраусу. Идеалом, к которому стремились композиторы этого направления, была «универсальная» музыка — то есть полностью лишенная какого бы то ни было намека на индивидуальность композитора и воплощавшая универсальные Законы Случайности. Возможно, Законы Случайности имели свой собственный стиль; но Штраусу он напоминал манеру игры ребенка-идиота, которого научили барабанить по клавишам фортепиано, чтобы он не создавал более серьезных проблем.

Однако подавляющее число произведений попадало в категорию, которая носила вводившее в заблуждение название «научная музыка». Этот термин отражал всего лишь характер названий этих произведений. В них фигурировали космические полеты, путешествия во времени и другие подобные вещи романтического и маловероятного свойства. Трудно было вообразить что-то менее научное, чем эта музыка, которая состояла из смешения клише и разнообразных естественных звуков. В этом коктейле Штраус с ужасом узнавал современные ему образы, но искаженные и выхолощенные.

Наиболее популярной формой «научной музыки» были девятиминутные композиции, называющиеся «концертами», хотя их форма не имела ни малейшего сходства с формой классического концерта. Это была своего рода свободная рапсодия, отдаленно напоминающая рапсодии Рахманинова — очень отдаленно. Типичный образчик, именуемый «Песня космического пространства», сочинение некоего X.Валериона Краффта, начинался громким боем тамтамов. Затем весь оркестр исполнял гамму в унисон в сопровождении — на почтительном расстоянии — параллельного движения арфы и одного кларнета, играющих в размере 6/4. Когда гамма поднялась до высшей точки, ударили тарелки (forte possibile)[120], и весь оркестр разразился мажорным воплем — своего рода мелодией. Исключение составляли французские рожки, которые не спеша играли нисходящую гамму — очевидно, это должно было означать контрапункт. Вторую фразу темы подхватывала сольная труба с намеком на тремоло. Оркестр полностью сникал, готовясь произвести новый звуковой шквал, и тут — это мог предсказать и четырехлетний ребенок — фортепиано вступало со второй темой.

Позади оркестра стояла группа из тридцати женщин, готовая огласить зал хоровым вокализом, который, по всей видимости, изображал мрачные глубины космического пространства. Но в этот момент Штраус, наученный опытом, уже привык вставать и уходить.

К тому же он мог встретить в фойе Синди Нонисса, агента, с которым его познакомил доктор Крис. Этот человек устраивал работы возрожденного композитора, написанные ранее. Синди знал о привычке своего клиента покидать зал до окончания концерта и терпеливо ждал у бюста Карло Менотти. Правда, эти выходы посреди концерта нравились агенту все меньше и меньше. В последнее время он приветствовал Штрауса то бледнея, то заливаясь краской, подобно шесту, который служит вывеской парикмахера и переливается красно-белым.

— Вы не должны так поступать, — вспылил он после инцидента на концерте Краффта. — Вы просто не имеете права выходить, когда исполняют новую композицию этого автора. Он президент Межпланетного Общества Современной Музыки. Как я смогу убедить их принять вас, если вы продолжаете относиться к ним так неуважительно?

— А в чем, собственно, дело? — произнес Штраус. — Они же не знают меня в лицо!

— Вы не правы. Они знают вас очень хорошо и наблюдают за каждым вашим перемещением. Вы первый крупный композитор, которого возродили Скульпторы сознания, и МОСМ было бы радо вернуть вас обратно, заявив, что произошла ошибка.

— Почему?

— Ох, — вздохнул Синди. — На то есть масса причин. Скульпторы — снобы, члены МОСМ — тоже. Каждый из них стремится доказать другому, что только его искусство самое главное. И потом существует такая вещь, как конкуренция. Им было бы легче устроить вам провал, чем позволить выйти на рынок. Если честно, я думаю, что для вас лучше было бы возвратиться в прошлое. Я мог бы придумать какую-нибудь уважительную причину…

— Нет, — кратко ответил Штраус. — У меня есть работа, которую я хочу выполнить.

— Но в этом-то и дело, Рихард. Как мы сможем поставить оперу, написанную композитором, который не вступил в МОСМ? Это не то же самое, что написать какие-то сольные вещи или нечто, что не будет стоить труда…

— У меня есть работа, которую я хочу выполнить, — повторил Штраус и удалился.

И он работал. Этот труд поглощал его целиком, как ни один другой проект в течение последних тридцати лет его жизни. Он едва касался пером нотной бумаги: и перья, и бумагу было удивительно трудно достать. Штраус вдруг осознал, что его долгая музыкальная карьера не принесла ему стопроцентной уверенности, ему сложно было определить критерии, по которым он мог бы оценивать правильность своего творческого поиска. Старые хитрости оживали и тысячами роились в его мозгу. Необычный звук вдруг возникал на пике мелодии вместо ожидаемого. Застывшие напряженные интервалы. Нагромождение струнных, трепещущих на высоких обертонах в неустойчивой точке кульминации. Музыкальные фразы, вспыхивающие, подобно молнии, то в одной группе оркестра, то в другой. Мерцание меди, смешок кларнетов, смешение красок, подчеркивающие драматическую напряженность.

Но ничто из этого не удовлетворяло его теперь. Да, он мог довольствоваться этими приемами в течение большей части своей жизни, он заставил их воплотиться в череде изумительных произведений. Но теперь наступило время изобрести что-то новое. Некоторые прежние хитрости теперь даже отталкивали его. Как он мог упорно думать на протяжении десятков лет, что скрипки, кричащие в унисон где-то в стратосфере, — настолько интересное звучание, чтобы несколько раз подряд использовать этот прием в одной композиции, не говоря уже обо всех его сочинениях?!

И никто, с удовлетворением отмечал он, никогда не приближался к началу нового периода своей жизни и творчества, будучи вооруженным лучше, чем он. У него был не только собственный опыт, который жил в его памяти и к которому он мог беспрепятственно обратиться. Помимо этого, он был вооружен непревзойденной техникой оркестровки; даже враждебные критики не могли ему в этом отказать. Теперь, когда он, в некотором смысле, взялся за первую свою оперу — первую после пятнадцати предшествующих! — у него имелись все возможности создать шедевр.

И он был исполнен этого намерения. Существовало, конечно, множество незначительных помех. Одна из них заключалась в поиске старомодной нотной бумаги, а также перьев и чернил. Лишь немногие из современных композиторов, как он выяснил, записывали свою музыку в прежнем смысле этого слова.

Подавляющее большинство использовало магнитофонные записи. Они соединяли вместе кусочки тонов и звуков, вырезанных с разных лент, накладывали одну запись на другую и вносили изменения в полученный результат при помощи сложной системы кнопок и ручек, комбинируя их разными способами.

С другой стороны, почти все композиторы 3-V группы сами писали звуковую дорожку, быстро строча зубчатые волнистые строки. После того как дорожка проходила через считывающее устройство, аппарат воспроизводил звуки, подобные звучанию оркестра, даже с сохранением обертонов и всего прочего. Последние могикане, которые все еще фиксировали свои сочинения на бумаге, делали это с помощью музыкальной пишущей машинки. Устройство, которое предложили Штраусу, представляло собой ее усовершенствованный вариант. У машинки были мануалы и педали, как у органа. Она примерно вдвое превосходила размерами обычную и позволяла получать весьма качественную партитуру.

Но композитора вполне устраивал собственный почерк, тонкий и очень разборчивый, и он не пожелал отказываться от удовольствия писать партитуру вручную, хотя он смог найти в продаже лишь одно перо, да и то быстро затупилось. Это был мостик, соединяющий его с собственным прошлым. Вступление в МОСМ также оказалось связанным с некоторыми неприятными моментами, хотя Синди изрядно потрудился над политической платформой Штрауса. Представитель Общества, который экзаменовал композитора на право влиться в их ряды, выслушивал его ответы с таким же интересом, с каким, вероятно, ветеринар изучает своего четырехтысячного заболевшего теленка.

— Есть опубликованные сочинения?

— Да, девять симфонических поэм, около трехсот песен…

— Нет, не тогда, когда вы были живы, — произнес экзаменатор с некоторой тревогой. — Я имею в виду, с тех пор как Скульпторы вас вернули.

— С тех пор как Скульпторы… а, я понял. Да, струнный квартет, два цикла песен…

— Хорошо. Альфия, запишите: «песни». Играете на каком-нибудь инструменте?

— На фортепиано.

— Хм… — заметил представитель МОСМ, изучая свои ногти. — О, хорошо. Вы играете музыку с листа? Или вы используете скрайбер или звуковые клипсы? Или Машину?

— Я играю с листа.

— Хорошо.

Экзаменатор усадил Рихарда перед пюпитром, по освещенной поверхности которого перематывалась бесконечная лента подсвечиваемой снизу бумаги. На свитке была изображена увеличенная до гигантских масштабов звуковая дорожка.

— Просвистите мне эту мелодию и назовите инструменты, которые ее могут исполнять.

— Я не читаю Musikstichein, — ледяным тоном произнес Штраус, — и их записи тоже. Я использую стандартную нотацию, на нотной бумаге.

— Альфия, запишите: «читает только ноты», — потребовал представитель и положил лист партитуры, отпечатанной на серой бумаге, на пюпитр поверх стекла. — Насвистите мне это.

«Это» оказалось популярной мелодией под названием «Лидер, Гуляка и источник кредитов Длинный нос», которая была написана в 2159 году при помощи Хит-машины и исполнялась одним политиканом под псевдогитару во время предвыборной гонки. (В некотором отношении, как отметил Штраус, Соединенные Штаты действительно не очень изменились.) Песенка приобрела такую бешеную известность, что ее мог промурлыкать кто угодно, просто услышав название. Для этого было совершенно необязательно знать ноты. Штраус просвистел мотив и для очистки совести добавил:

— Начинается с си-бемоль.

Экзаменатор подошел к выкрашенному в зеленый цвет пианино и нажал засаленную черную клавишу. Инструмент был ужасающе расстроен: звук, извлеченный из него, оказался куда ближе к стандартным 440 герц[121], нежели к си-бемолю. Не обратив на это внимания, представитель Общества сказал:

— Действительно. Альфия, запишите: также знает бемоли. Хорошо, сынок. Теперь вы — член МОСМ. Очень приятно, вы теперь один из нас. Немногие сегодня могут читать эту нотацию старого стиля. Большинство полагают, что слишком хороши для этого.

— Благодарю вас.

— По моему ощущению, если она устраивала старых мастеров, то вполне может устраивать и нас. У нас с тех пор не появлялось музыкантов, подобных им, как мне кажется. За исключением доктора Краффта, конечно. Это были великие люди, эти старинные композиторы — люди вроде Шилкрита, Стейнера, Темкина и Перла… и Уилдера и Яннсена. Настоящий goffin.

— Doch gewiss, — вежливо ответил Штраус.

Но работа быстро продвигалась. Теперь благодаря мелким сочинениям у него имелся небольшой собственный доход. Люди, казалось, почувствовали особый интерес к композитору, который вышел из лабораторий Скульпторов сознания. К тому же Штраус был вполне уверен, что материал и сам по себе достаточно хорош, чтобы бойко продаваться.

А задуманная опера росла и росла под его пером, свежая и новая, как его вторая жизнь, основанная на знании и опыте, как его долгая богатая память.

Первой проблемой было найти либретто. Он попытался обнаружить что-либо подходящее среди сценариев, обычно использовавшихся для 3-V, хотя с самого начала сомневался в результате. Его сомнения подтвердились. Невозможно было увидеть что-то хорошее в этих туманных формах, изобилующих непонятными технологическими инструкциями. В конечном итоге, третий раз на протяжении своей карьеры, он обратился к пьесам, написанным на чужом для него языке. А подобрав произведение, впервые решился писать оперу на языке оригинала.

Он выбрал пьесу Кристофера Фрая «Обнаруженная Венера». По мере того как Штраус воплощал свой замысел, он все больше убеждался, что это идеальное во всех отношениях оперное либретто. Фактически это была комедия с запутанным клубком забавных перипетий. Но стихи отличались глубиной, а образы сами просились в музыку. Плюс затаенное течение пронзительной осенней трагедии, листопада и осыпающихся яблонь — совсем в духе полной противоречий драматической смеси, которую фон Гофманшталь обеспечил ему в «Кавалере роз», «Ариадне на Наксосе» и «Арабелле».

Увы, Гофманшталя уже нет в живых. Но сейчас Рихард имел дело с другим давно умершим драматургом, столь же одаренным. Перед композитором открывались неограниченные возможности. Например, второй акт заканчивается пожаром — какой это подарок для композитора, которому оркестровка и контрапункт так же важны, как и воздух и вода! Или взять момент, где Перпетуа выстрелом выбивает яблоко из руки Герцога. Возникшая на мгновение единственная мимолетная цитата могла бы напомнить зрителю бессмертного «Вильгельма Телля» Россини, но это прозвучало бы как легкая ироническая сноска! И длинный финальный спич Герцога, начинающийся словами:

Сожалею ли я о себе? При имени Морталити

Я сожалею о себе. Ветви и сучья,

Бурые холмы, долины, теряющиеся в тумане,

Рябь на озере…

Это была речь для великого трагического комика в духе Фальстафа. Это был гармоничный союз смеха и слез, перемежающийся сонными комментариями Ридбека, чьим звучным храпом (тромбоны, никак не менее пяти, con sordini[122]?) опера плавно завершалась. Что могло быть лучше? И тем не менее он пришел к пьесе только после серии самых невероятных провалов. Сначала он планировал написать откровенно грубоватый фарс, в духе «Молчаливой женщины». Помня, что в прежние дни Цвейг написал для него либретто, переделав драму Бена Джонсона, Штраус начал разыскивать английские пьесы периода сразу после Джонсона.

Вскоре он столкнулся с непреодолимыми трудностями, обратившись к ужасному образчику героических куплетов под названием «Сохраненная Венеция» некоего Томаса Отуэя. Пьеса Фрая следовала в сборнике непосредственно после данного сочинения. Сначала он заглянул в нее исключительно из любопытства: зачем драматургу двадцатого века использовать название в духе восемнадцатого, да еще явный каламбур[123]? После того как он прочитал пару страниц пьесы Фрая, незначительная проблема каламбура абсолютно перестала его беспокоить. Удача снова вернулась к нему. У него была опера. Синди творил чудеса, готовя постановку. Дату премьеры назначили прежде, чем партитура была завершена. Это напомнило Штраусу радость тех тяжелых дней, когда Fuerstner схватил с его рабочего стола только что оконченную партитуру «Электры», еще пахнущую чернилами, и бросился к граверу, чтобы опубликовать ее в срок. Сейчас ситуация была не менее сложной. Некоторые части партитуры были еще не переписаны набело, другие существовали только в клавире, кое-что было отпечатано старым способом, а так не годилось для современной постановки. В такие моменты у Синди, кажется, прибавлялось седых волос.

Но «Обнаруженная Венера» под пером Штрауса близилась к завершению и, как обычно, обещала быть законченной в срок. Запись музыки в черновике была адски изнурительной работой. И все-таки возможность создать нечто совершенно новое приносила композитору такое ощущение полноты жизни, какое не дало странное пробуждение в лаборатории Бэркуна Криса со всеми туманными воспоминаниями о собственной смерти. Штраус с удовлетворением обнаружил, что еще вполне сохранил свою прежнюю способность почти без усилий оркестровать клавир. И ему не мешало ничто: ни Синди, вполголоса ворчащий у него в комнате, ни устрашающее буханье невидимых ракет, которые, взмывая над городом, преодолевали звуковой барьер.

Когда опера была завершена, у него в запасе оставалось еще два дня до начала репетиций. Однако с этим процессом Рихарду не хотелось иметь ничего общего. Технология постановок в этом веке столь тесно переплелась с электронным искусством, что сводила весь его опыт в этой области — его, Kapellmeister[124], мастера, превосходящего их всех! — до уровня несчастного примитива.

Он не возражал. Написанная им музыка должна была говорить сама за себя. Между тем он нашел для себя благодарное занятие на этот репетиционный месяц, в течение которого, казалось, все забыли о его существовании. Штраус возвратился в библиотеку. Там он лениво и беспорядочно читал старые стихи, блуждая в поисках текстов, которые могли бы подойти для песен. Он знал, это лучше, чем беспокоиться из-за современных поэтов, ведь те ничего не говорили ему. Однако его современники-американцы (то есть американцы начала XX века) могли, как он полагал, дать ему ключ к пониманию Америки 2161 года, а если к тому же какое-нибудь их стихотворение ляжет на музыку, то ничего лучшего и быть не могло.

Эти поиски дарили ему возможность расслабиться, и он позволил себе отдаться этому удовольствию. Наконец он наткнулся на запись, которая ему особенно понравилась: стихи, которые читал надтреснутый старый голос с гнусавым акцентом Айдахо — это была гнусавость 1910 года, забытой молодости Штрауса. Имя поэта было Паунд. Его голос повествовал:

…души великих людей

Иногда проходят сквозь нас,

И мы растворяемся в них, и мы

Не сохраняем отпечатков их душ.

Значит, я Данте пространства, и я

Франсуа Вильон, король баллад и вор;

И я столь свят, что не могу писать,

Чтобы «Кощунство» не было написано против моего имени;

Это — не для мгновения. Пламя пришло.

Словно в самом центре каждого из нас сияет сфера,

Подсвеченная снизу, расплавленное золото, которая есть «Я»,

И в нем формы отражают сами себя:

Христос, или Джон, или улыбка Флорентины;

И словно ясное пространство — не есть форма,

Налагаемая вслед за тем,

Так, что мы отказываемся от всего, что временно,

И они, Мастера Душ, продолжают жить.

Рихард улыбнулся. Этот урок повторялся снова и снова, начиная с Платона. Это стихотворение было описанием его собственного случая — иллюстрации своего рода метапсихической теории. Он сам пережил это и сейчас двигался по описанному пути. Стихотворение заслуживало того, чтобы написать маленький гимн в честь своего возрождения и гениального озарения поэта.

Череда торжественных, словно исполняемых на затаенном дыхании аккордов, сопровождающих речитатив, звучали в его ушах. Трепетная, сосредоточенная тишина в начале… и затем трагический пассаж, в котором великие имена Данте и Вильона зазвенят, как колокола времени… Он сделал несколько заметок в своей записной книжке и только после этого возвратил катушку на полку.

«Это доброе предзнаменование», — подумал он.

И наступил вечер премьеры. Зрители, наполнившие зал, 3-V камеры, движущиеся в воздухе на невидимых опорах, и Синди, вычисляющий свою долю от гонорара клиента (это напоминало сложную пьесу, которую его пальцы исполняли на калькуляторе, и основным правилом, похоже, было то, что один плюс один равнялось десяти). Зал был до отказа забит людьми всех социальных слоев, словно предстояло цирковое представление, а не опера.

Как ни странно, в зале присутствовало пятьдесят Скульпторов сознания, аристократично отчужденных, одетых в униформу, напоминающую их хирургические костюмы, только черного цвета. Они заняли несколько соседних рядов недалеко от авансцены, которую вскоре должны были заполнить гигантские 3-V фигуры (реальные певцы выступали на небольшой сцене на цокольном этаже), чьи пропорции казались чудовищно искаженными. Однако Штраус решил, что это будет принято в расчет, и отогнал от себя неприятную мысль.

Когда Скульпторы появились, по залу прокатилась волна шепота и вместе с ней, словно подводное течение, странное возбуждение, смысл которого для Рихарда остался непонятен. Он не стал пытаться вникнуть в подобную реакцию; его охватило напряжение, как всегда в день премьеры, несмотря на весь многолетний опыт.

Идущий непонятно откуда мягкий свет в зале погас, и Штраус поднялся на подиум. Перед ним лежала открытая партитура, но он сомневался, что она ему понадобится. В непосредственной близости, распиханные среди музыкантов, торчали неизбежные 3-V камеры, готовые транслировать его изображение певцам на сцене.

Зал стих. Момент настал. Его палочка взлетела, затем решительно опустилась, и звуки увертюры хлынули из оркестровой ямы.

Какое-то время он погружался во всегда мудреное дело соединения огромного оркестра в единое целое и чутко зондировал музыкальную паутину, трепещущую под его рукой. Как только его контроль укрепился, задача стала немного проще, и он смог уделить больше внимания звучанию оркестра.

Решительно, происходило что-то странное. Конечно, в его жизни случались неожиданные сюрпризы, например, когда сочетание тембров оказывалось совершенно другим, нежели он ожидал; это случалось с каждым композитором, даже самым опытным. Бывали моменты, когда певец, исполняя фразу, которая оказывалась более трудной, чем ожидалось, издавал звуки, словно наступили на хвост кошке (хотя сегодня никто ни разу не сфальшивил; это была самая лучшая оперная труппа из всех, с кем ему доводилось работать).

Но это были незначительные детали. Все перекрывало ощущение, что что-то идет не так. Он потерял не только возбуждение, которое всегда испытывал в день премьеры — в конце концов, оно не могло оставаться на одном уровне весь вечер, — но и весь интерес к происходящему на сцене и в оркестровой яме. Штраус начал уставать; дирижерская палочка в его руке становилась все тяжелее. В то время как второе действие должно было быть наполнено страстным излиянием чувств и пронизано солнечным светом, он чувствовал себя таким утомленным, что не хотел ничего, кроме как возвратиться за свой стол и продолжать работать над тем гимном.

Второе действие закончилось — оставалось только одно, последнее. Он едва слышал аплодисменты. Двадцатиминутного отдыха в его уборной хватало в обрез, чтобы восстановить необходимые силы.

И вдруг, в середине последнего действия, он все понял.

В этой музыке не было ничего нового. Прежний Штраус слышался в каждом такте, в каждой ноте — но более слабый, более выхолощенный, чем когда-либо. По сравнению с сочинениями композиторов вроде Краффта его опера, звучащая в этом зале, действительно могла показаться шедевром. Но его самого не обманешь. Его решимость, его стремление отказаться от старых клише и старой манеры, его желание сказать нечто новое — все это ничего не значило против силы привычки. Быть перенесенным в жизнь означало перенести в эту новую жизнь все неизгладимые черты своего прежнего стиля, неизменные, как рефлексы. Ему было достаточно взять в руки перо, и они пересилили все его сознательные намерения. Творческие рефлексы имели такую же власть, как и те, что заставляют отдернуть палец от пламени.

Его глаза видели ясно, его тело чувствовало себя молодым. Но он был стариком, глубоким стариком. Еще тридцать пять таких лет? Никогда. Он уже сказал все это столетием раньше. Почти полстолетия потребовалось, чтобы сказать то же самое снова, но слабее и немощнее, осознавая, что даже это обесцененное столетие должно рано или поздно распознать в нем только тень прошлого блеска. Нет, никогда, никогда. Он тупо осознал, что опера заканчивается. Аудитория в восторге аплодировала. Этот звук был ему хорошо знаком. Они так же отвратительно орали на премьере «Дня мира», одобряя музыканта, которым он был. Сейчас звук казался ему еще более бессмысленным: возгласы невежества, не более того.

Штраус медленно повернулся. С изумлением и удивительным чувством облегчения он увидел, что рукоплескания, оказывается, предназначались не ему, а доктору Бэркуну Крису.

Крис стоял среди Скульпторов сознания и раскланивался. Коллеги один за другим пожимали ему руку. Смысл происходящего стал более понятен, когда доктор вышел в проход и направился к подиуму. Поднявшись, он пожал безвольную руку композитора, и крики в зале стали совершенно исступленными.

Бэркун поднял руку. Овации смолкли, наступила чуткая тишина.

— Благодарю вас, — отчетливо произнес он. — Дамы и господа, прежде чем мы простимся с мистером Штраусом, я позволю себе еще раз сказать ему, какой честью для нас было услышать этот свежий образец его мастерства. Я уверен, никакие аплодисменты не могут быть достаточной благодарностью за это.

Овации бушевали пять минут и продолжались бы еще столько же, если бы доктор Крис не остановил их.

— Мистер Штраус, — сказал он, — в тот момент, когда я скажу вам определенную фразу, вы поймете, что ваше имя — Джером Бош[125]. Вы родились в нашем столетии, и жизнью ваша связана с ним целиком и полностью. Наложения памяти, которые заставили вас принять маску великого композитора, его персону[126], исчезнут. Я сообщаю это вам, чтобы вы поняли, почему эти люди аплодируют не только вам, но и мне.

Волна одобрительных аплодисментов.

— Искусство Скульптора сознания — создание искусственных личностей для эстетического наслаждения — никогда уже не сможет достичь таких высот. Вам следует понять, что как Джером Бош вы не имели совершенно никаких музыкальных способностей. Мы приложили много усилий, чтобы найти человека, который был бы совершенно не в состоянии воспроизвести даже самую простую мелодию. Однако мы смогли повторить на таком неперспективном материале не только личность, но и гений великого композитора. Этот гений полностью принадлежит вам — персоне, которая мыслит себя как Рихард Штраус. Здесь нет ни малейшей заслуги человека, ставшего добровольцем для скульптуры. Это ваше торжество, и эти аплодисменты — в вашу честь.

Теперь овация стала совершенно неудержимой. Штраус с кривой улыбкой наблюдал, как раскланивается доктор Крис. Подобное ваяние разума отличалось трезвой жестокостью, так свойственной этому веку, но импульс к ней, конечно, существовал всегда. Это был тот же импульс, который заставлял Рембрандта и Леонардо превращать трупы в произведения искусства.

Что же, это искусство заслужило соответствующую плату в духе lex talionis: око за око, зуб за зуб — и неудачу за неудачу.

Ни в коем случае он не станет сообщать доктору Крису, что «Штраус», которого тот создал, лишен гения. Этот «Штраус» был пустой оболочкой, сохранявшей видимость содержания. Эта нераскрытая шутка должна навсегда остаться со Скульптором, который оказался неспособен услышать пустоту в музыке, теперь сохраненной на 3-V лентах.

В этот момент волна протеста охватила его и заставила кровь закипеть. «Я буду собой, — подумал он, — я буду Рихардом Штраусом, пока не умру, и никогда не стану Джеромом Бошем, который не в состоянии воспроизвести даже самую простую мелодию!» Его рука, все еще держащая дирижерскую палочку, резко взлетела, словно для того, чтобы нанести или отразить удар — он не мог сказать.

Он позволил ей снова опуститься и наконец поклонился — не зрителям, а доктору Крису. Он ни о чем не жалел, когда тот повернулся к нему, чтобы произнести слова, которые должны были снова погрузить его в забвение. За исключением одного. Теперь он никогда не сможет воплотить то стихотворение в музыке.

Расплата

Человек в белой куртке остановился у двери с надписью «Преобразовательный Проект — Полковник X.X.Маджетт, Офицер-Командующий» и подождал, пока сканер осмотрит его. Он проходил через эту дверь тысячу раз, но сканер так тщательно выполнял свою работу, словно никогда прежде его не видел.

Так было всегда, потому что фактически всегда была вероятность, что прибор действительно никогда его не видел, что бы там ни думали способные ошибаться человеческие существа, которым он отдавал рапорт. Сканер тщательно изучил его маленькое жилистое тело, начиная со стриженной ежиком головы и заканчивая непроницаемыми для любых реактивов ботинками, совместил его силуэт с образцом, проверяя посетителя на вкус и запах так, будто тот был залежавшимся апельсином.

— Имя? — спросил он наконец.

— Карсон, Сэмюэль, 32–454-0698.

— Занятие?

— Медицинский руководитель, Ре-Эд 1.

Пока Карсон ждал, далекое тяжелое сотрясение докатилось до него сквозь гранитную толщу над головой. В тот же миг буквы на двери — как и все прочее, что он видел — задрожали, и острая боль пронзила голову. Это была сверхзвуковая составляющая взрыва — безвредная, если не считать того, что она всегда причиняла ему боль и пугала.

Цвет огонька на дверном сканере, бывший до этого желтым, опять поменялся на красный, и машина начала всю работу заново, так как звуковая бомба перезагрузила ее. Карсон терпеливо вынес повторную проверку, еще раз назвал свое имя, серийный номер и миссию и на сей раз дождался зеленого. Он вошел, на ходу разворачивая кусок дешевой папиросной бумаги, который нес с собой.

Маджетт, оторвав взгляд от стола, наконец спросил:

— Что на сей раз?

Врач бросил перед ним кусок бумаги и сказал:

— Резюме: реакция прессы на речь Хэмлина прошлой ночью. Общее настроение против нас. До тех пор пока мы не заставим Хэмлина изменить решение, протест против Преобразования солдат прежде гражданского населения будет работать на наше поражение в войне. Стремление снова жить на поверхности зрело много лет; теперь появилась цель, на которой можно сосредоточиться. Крепкий, грузный, такой же низкорослый, как Карсон и с такими же серыми, коротко подстриженными волосами, Маджетт грыз карандаш, читая резюме. Год назад Карсон обязательно сказал бы ему, что никому в Ре-Эд не доставило бы удовольствия грызть случайные предметы даже изредка, не говоря уже о том, чтобы это вошло в привычку; сейчас же он просто ждал. Теперь не было ни мужчины, ни женщины, ни ребенка из уцелевших тридцати пяти миллионов «здравомыслящих» людей Америки, кто не был бы подвержен подобному тику после двадцати пяти лет подземной жизни.

— Он знает, что это невозможно, разве нет? — резко бросил Маджетт.

— Конечно, нет, — с нетерпением ответил Карсон. — Он знает истинную суть проекта не лучше, чем другие люди. Он думает, что Преобразование, которое мы проводим, является чем-то вроде техники выживания… Так же думают и газеты, ты же прекрасно видишь, что они пишут на первых страницах.

— Хм. Если бы мы сперва взяли газеты под контроль…

Карсон ничего не ответил. Маджетт прекрасно знал, что все аспекты гражданской жизни находятся под контролем военных и что человеческому сознанию необходима хотя бы видимость свободомыслия — видимость, которая не может сохраняться без хоть какой-то опоры на действительность.

— Допустим, мы это сделаем, — продолжил наконец Маджетт. — Положение Хэмлина в Государственном департаменте лишает нас возможности заставить его замолчать. Но у нас должна быть возможность объяснить ему, что ни одно незащищенное человеческое существо не сможет жить на поверхности, независимо от того, сколько знаков отличия оно имеет за умение мастерить из дерева или за оказание первой помощи. Вероятно, мы даже смогли бы взять Хэмлина в небольшую поездку наверх; держу пари, он никогда такого не видел.

— А что если он там умрет? — холодно спросил Карсон. — Мы и так теряем три пятых каждой партии, а Хэмлин неопытен…

— Возможно, это было бы лучше всего, не так ли?

— Нет, — ответил Карсон. — Это выглядело бы как специально запланированная акция. На следующее утро газеты заставили бы бурлить все население.

Маджетт тяжело вздохнул, оставив еще один двойной ряд вмятин на карандаше.

— Должен же быть какой-то выход, — сказал он.

— Он есть.

— Ну?

— Привести его сюда и просто показать, что мы делаем. Преобразовать его, если необходимо. Если мы сообщим газетам, что он прошел курс… Ну, кто знает, они просто могут возмутиться тем, что он злоупотребил своими привилегиями государственного служащего.

— Мы нарушим наш основной принцип, — задумчиво произнес Маджетт. — Верните Землю людям, которые сражаются за нее. Но все же план имеет некоторые достоинства…

— Хэмлин уже в вестибюле, — заметил Карсон. — Привести его?

В течение второй недели войны — недели, названной Смертью городов, — радиоактивность никогда особенно не превышала опасного уровня. Последние остатки благоразумия, сохранившиеся у высшего командования обеих сторон, не позволяли применять оружие со встроенным самоликвидатором, сбрасывать кобальтовые бомбы и постоянно отравлять территории. Генералы все еще помнили, что нейтральная территория, неважно насколько опустошенная, все же является нейтральной.

Но все это не относилось к биологической войне. Ее можно было контролировать: болезни, с которыми не умели справляться, никогда не использовались против врага. Конечно, могли быть некоторые промахи, но расплата…

Промахи случались. Но в основном биологическая война себя оправдывала. Сильнейшие лихорадки захлестывали Землю, словно волны, одна за другой. В уцелевших после бомбежки городах тишину нарушали только громыхание грузовиков, везущих груды вздувшихся трупов к братским могилам, и единичные выстрелы; но вскоре прекратились и они, а грузовики стояли рядами, ржавея.

Но человеческие существа не были единственными жертвами. Выпущенные болезни поражали животных и растения. Пшеничная ржавчина, рисовая плесень, кукурузные болезни, свиная холера, птичьи воспаления выбрасывались в воздух из секретных лабораторий или распылялись на большой высоте в реактивном потоке с помощью эскадрильи ракет. Желатиновые капсулы, начиненные жаберной гнилью, дождем падали на обширные рыбные угодья Ньюфаундленда, Орегона, Японии, Швеции и Португалии. Сотни видов животных были отобраны в качестве вторичных носителей человеческих болезней, их заразили и выпустили для переноса инфекции своим собратьям.

Выяснилось, что небольшие количества антибиотиков тетрациклиновой серии, долгое время использовавшиеся в качестве пищевых добавок для быстрого наращивания массы скота, также могли служить для выращивания самых больших москитов из всех когда-либо виденных, способных преодолевать большие расстояния против ветра и переносить необычайно интересный новый вид малярии и желтой лихорадки…

К тому времени, когда война окончилась, все оставшиеся в живых находились на милю под землей.

Навсегда.

— Я все еще не в состоянии понять, почему, — произнес Хэмлин, — если, как вы настаиваете, вам известны методы Преобразования солдат для жизни на поверхности, вы не можете сделать то же для гражданского населения. Или наоборот.

Заместитель министра, высокий худощавый человек с лысиной на макушке и выпуклым лбом, разговаривал со странным неопределенным акцентом опытного дипломата, хотя дипломатическая служба прекратила свое существование с полвека тому назад.

— Мы как раз хотим попытаться растолковать вам это, — ответил Карсон. — Но мы думали, что сначала постараемся объяснить еще раз, почему, на наш взгляд, это было бы неправильно, не говоря уже о физической невозможности.

Конечно, все стремятся как можно быстрее попасть наверх. Даже люди, смирившиеся с этими бесконечными пещерами и коридорами, мечтают о лучшей участи для своих детей — проблеске солнечного света, небольшом дожде, листопаде. Это сейчас более важно для всех нас, чем война, в которую мы больше не верим. Она даже не имеет военного смысла, так как у нас теперь недостаточно сил, чтобы занять вражескую территорию, а у врагов нет сил, чтобы занять нашу. Мы понимаем все это. Но нам также известно, что враг полон решимости довести войну до конца. В своих пропагандистских передачах они заявляют, что хотят нас уничтожить, и ваше министерство докладывает, что, похоже, именно так и есть. Таким образом, было бы просто самоубийством прекратить воевать с ними. Вы все еще согласны со мной?

— Да, но я не вижу…

— Подождите еще минуту Если нам придется сражаться дальше, мы должны иметь в виду, что та из сторон, которая первой выведет людей на поверхность — чтобы иметь возможность атаковать важные цели, а не просто держать их в изоляции среди морей чумы, — будет победившей стороной. Они тоже это осознают. У нас есть веские причины считать, что у них есть преобразовательный проект, который продвинут так же далеко, как наш.

— Взгляните на это следующим образом, — неожиданно вступил в разговор полковник Маджетт. — Сейчас мы в безвыходном положении. Диверсант случайно определяет местоположение одного из подземных городов и пускает туда чуму. Иногда это наш город, иногда их. Но это происходит постоянно — просто одно из занятий, которым мы, волей-неволей, предаемся, пока можем. Если мы первыми доставим войска на поверхность, то будем в состоянии в срочном порядке провести разведку их важных объектов и выдвинуть ультиматум о безоговорочной капитуляции. Они примут его. Другие действия будут равносильны медленному самоубийству, которое происходит и сейчас.

Хэмлин скрестил руки.

— Вы, джентльмены, читаете мне лекцию о политике, будто я никогда не слышал этого слова. Я прекрасно знаком с вашими аргументами в пользу первоочередной отправки наверх солдат. Вы считаете, что знаете мои доводы в пользу того, чтобы начать с гражданского населения, но вы ошибаетесь, потому что некоторые из них не обсуждались за пределами министерства. Я собираюсь привести некоторые; думаю, они заслуживают особого внимания.

Карсон пожал плечами:

— Я бы очень хотел, чтобы вы меня убедили, господин секретарь. Действуйте.

— Доктор Карсон, вам лучше других должно быть известно, насколько наше подземное общество близко к психологическому распаду. Например, число подростковых банд, бродящих по этим коридорам, увеличилось на 400 % с тех пор, как начали распространяться сплетни о Преобразовательном проекте. Или еще: количество отдельных немотивированных преступлений, совершенных лишь для того, чтобы отвлечь совершившего от мучительной монотонности жизни, которую мы все ведем, в настоящее время превысило общее количество всех других вместе взятых.

А что касается подлинного безумия, то из еще не госпитализированных тридцати пяти миллионов людей есть четыре миллиона потенциальных преступников, каждый из которых мог бы прямо сейчас совершить преступление на почве ранней параноидальной шизофрении — и тогда наша промышленность пострадала бы от потери рабочей силы больше, чем от врага. Каждый из этих четырех миллионов человек представляет серьезную опасность для общества, но как мы можем обойтись без них? И что мы можем сделать с нераспознанными, не наблюдавшимися в клинике случаями, которых, возможно, в два раза больше? Сколько мы еще сможем проработать в таких условиях?

Карсон потер бровь.

— Я и не подозревал, что все зашло настолько далеко.

— Очень далеко, — ледяным тоном произнес Хэмлин, — и положение все ухудшается. Ваш проект способствует этому. Полковник Маджетт упомянул о проникновении чумы в изолированные города. Рассказать вам, как пал Луисвилл?

— Предполагаю, опять шпион, — сказал Маджетт.

— Нет, полковник, не шпион. Банда мятежников. Я хорошо знаком с вашим лозунгом «Земля тем, кто сражается за нее». Известен ли вам народный лозунг?

Они ждали. Хэмлин улыбнулся и сказал:

— «Давайте умрем на поверхности.» Они захватили местное военное отделение, убили городскую администрацию и открыли шахту на поверхность. Около тысячи людей заполнили ее фактически доверху. Через двадцать четыре часа город был мертв. Зачинщиков предупреждали, что это может случиться, но предупреждение их не испугало, как не защитило и благоразумных горожан, не принимавших участия в событиях.

Хэмлин неожиданно подался вперед.

— Люди не станут дожидаться своей очереди быть преобразованными. Они устанут, до безумия устанут жить на дне норы. Они просто уйдут, джентльмены, оставив мир врагу… или, что более вероятно, крысам. Сейчас только у них есть иммунитет ко всем болезням.

Последовала долгая пауза. Наконец Карсон мягко спросил:

— Почему же у нас нет иммунитета ко всем болезням?

— А? Ну… новые поколения. Они никогда не болели.

— Среди нас еще остались люди, пережившие войну: люди, переболевшие одной или несколькими (некоторые до пяти) новыми болезнями, захлестнувшими мир, и все же выздоровевшие. У них до сих пор сохраняется иммунитет. Это факт: мы их проверяли. Взяв пробы, мы выяснили, что ни одна из сторон не выпускала новые заболевания более десяти лет. Против всех известных у нас имеются иммунизационные средства: сыворотки, антибиотики и тому подобное. Думаю, вам, как и всем, делают прививки каждые шесть месяцев, возможность заболевания невелика, а если и возникают инфекции, то они должны протекать легко, — говоря это, Карсон угрюмо смотрел на младшего секретаря. — Теперь ответьте мне на один вопрос: почему, несмотря на все меры защиты, каждый человек в открытом городе умирает?

— Не знаю, — ответил Хэмлин, внимательно смотревший на них. — Судя по вашим показаниям, некоторые из них будут выздоравливать.

— Должны, — сказал Карсон. — Но этого не происходит. Почему? Потому что сама природа заболеваний изменилась с тех пор, как мы ушли под землю. Сейчас повсюду в мире существуют виды бактерий, способные обходить все иммунные механизмы человеческого тела. Проще говоря, если такие микробы проникнут в ваш организм, он не сможет распознать их как захватчиков. Он не будет вырабатывать антитела. В результате микробы смогут размножаться без всякого труда, и вы умрете. Как и мы все.

— Понимаю, — произнес Хэмлин. Казалось, самообладание необычайно быстро вернулось к нему. — Я не ученый, джентльмены, но то, о чем вы говорите, делает наше положение определенно безнадежным. И все же, очевидно, у вас есть ответ.

Карсон кивнул:

— Есть. Но вам важно понять ситуацию, иначе ответ не будет ничего значить для вас. Итак, для вас сейчас очевидно, что никакое Преобразование мозга человека, будь это солдат или мирный житель, не поможет ему выжить на поверхности?

— Вполне очевидно, — с явной доброжелательностью ответил Хэмлин.

Карсон слегка оживился, а секретарь продолжил:

— Но если вы не преобразовываете его мозг, что тогда? Может, рефлексы?

— Нет, — сказал Карсон. — Лимфатические узлы и селезенку.

На тонких губах Хэмлина появилась насмешливая улыбка:

— Вам следовало бы выбрать лучший источник информации, — заметил он. — Если то, что вы говорите, правда (а я допускаю, что так и есть), тогда термин «преобразовать» не просто неправильный — он полностью вводит в заблуждение. Если бы вы с самого начала выбрали менее вызывающее и более точное название, я бы не причинил вам и половины теперешних неприятностей.

— Я согласен, что нам дали плохой совет, — ответил Карсон. — Но не совсем по этим причинам. Да, название вводит в заблуждение: это одновременно и характеристика, и функция названий сверхсекретных проектов. В данном случае название «Преобразование», как оказалось, неудачное: оно подвергло людей, выбравших его, роковому соблазну. Хотя, вообще говоря, оно точное.

— Игра слов, — произнес Хэмлин.

— Вовсе нет, — вмешался Маджетт. — Мы собирались поделиться с вами теоретическим обоснованием нашего проекта, господин секретарь, но теперь вам придется просто принять его. Фактически, способность организма отличать собственные клетки от чужеродной ткани — скажем, пересаженной кожи или бактерий, вторгшихся в кровь, — не является наследственной. Это приобретенное свойство. Немного поразмыслив, вы увидите, что так и должно быть. Клетки организма тоже умирают, и от них приходится избавляться. Что бы произошло, если бы удаление этих клеток вызывало реакцию антител, как происходит при разрушении чужеродных клеток? Мы бы умерли от анафилактического шока, еще будучи младенцами.

По этой причине организму приходится учиться выборочно удалять клетки. Человеческое тело полностью усваивает урок лишь по прошествии месяца после рождения. В течение этого времени новорожденный младенец защищен антителами, которые он получает с молозивом, «первым молоком», из груди в течение трех или четырех дней с момента рождения. Он не может вырабатывать собственные; это, так сказать, не позволено до тех пор, пока он не научится очищать организм, не пуская в ход защитные механизмы. Любые мертвые клетки с отметкой «свои» должны быть уничтожены каким-либо другим путем.

— Это кажется достаточно понятным, — сказал Хэмлин. — Но к чему вы об этом говорите?

— Сейчас мы в таком положении, что различие между собственным и чужеродным больше не работает. Эти бактерии стали «своими» с помощью мутации. Другими словами, некоторые из их белковых молекул, возможно молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты, имеют конфигурацию или «опознавательные единицы», идентичные нашим клеткам, и организм не может их различить.

— Но как это связано с Преобразованием?

— Очень просто, — ответил Карсон. — То, чем мы здесь занимаемся, это наложение на клетки тела — на все из них — нового набора опознавательных единиц под руководством лимфатических узлов и селезенки, которые являются органами, производящими антитела. Новые единицы достаточно сложны, и возможность копирования бактерий в процессе эволюции даже при усиленном отборе слишком мала, чтобы принимать её во внимание. Вот что такое Преобразование. Если хотите, мы покажем вам, как оно происходит.

Хэмлин затушил пятую сигарету в пепельнице Маджетта и задумчиво сложил вместе кончики пальцев. Карсон попытался угадать, сколько понятий о распознавательных метках впитал младший секретарь. Надо было признать, что он удивительно быстро схватывал абстрактные понятия, но конкретную теорию об иммунитете — как и все остальное в иммунологии — было практически невозможно объяснить неспециалисту, не важно, насколько умному.

— Этот процесс, — нерешительно произнес Хэмлин, — он занимает много времени?

— Около шести часов на каждого, и одновременно мы можем работать лишь с одним человеком. Понятно, что к концу века мы рассчитываем на вывод в поле не более семи отрядов. Если мы хотим быстро завершить войну, это должны быть профессионалы.

— Значит — никаких мирных жителей, — подытожил секретарь. — Понятно. Окончательно вы меня не убедили, но, в любом случае, давайте посмотрим, как это делается.

Оказавшись внутри, младший секретарь старался изо всех сил, чтобы всё как следует рассмотреть. Комната, вырезанная в скале, была приблизительно две сотни футов высотой. Большую ее часть занимал корпус Преобразовательного монитора, механизма высотой с пятнадцатиэтажный дом и площадью примерно с городской квартал. Часовые охраняли его со всех сторон, и поверхность машины кишела техниками.

— Невероятно, — пробормотал Хэмлин. — Такой огромный объект и может обрабатывать только одного человека за раз?

— Вы правы, — откликнулся Маджетт. — К счастью, ему не приходится воздействовать непосредственно на каждую клетку. Он работает через кровь, преобразуя клетки посредством небольших изменений в химии сыворотки.

— Изменений какого рода?

— Ну, — начал Карсон, старательно подбирая каждое слово, — это более или менее кладбищенский секрет, господин секретарь. Мы можем открыть вам следующее: машина использует огромную массу кристаллинов, сложных сахаров, они ведут себя как протеины, от которых зависит группа крови. Они внедряются в сыворотку в небольших количествах, под контролем ежесекундных анализов крови. Расчеты, с помощью которых определяются количество и конкретная природа каждого введенного химического препарата, очень сложны. Поэтому устройство имеет такие размеры. В общем, оно работает как искусственная почка.

— Я видел искусственные почки в больницах, — нахмурившись, произнес Хэмлин. — Они довольно компактные.

— Потому что их функция — удалять продукты обмена из крови пациента и восстанавливать жидкостный и электролитический баланс. Это лишь самые несущественные функции почек у высших млекопитающих. Основная же задача этого органа — химический контроль иммунитета. Если бы Вернет и Феннер знали это в 1949, когда формулировалась теория об иммунитете, мы уже давно бы имели Преобразование.

— Машина обязана своими размерами по большей части вычислительной секции, — подчеркнул Маджетт. — В организме эти вычисления проводит мозговой ствол, как орган, поддерживающий гомеостаз. Но мы не можем иметь мозговой ствол снаружи; он не находится под сознательным контролем. Как только тело будет преобразовано, оно переподготовит недоступный нам гипоталамус.

Неожиданно две вращающиеся двери у основания машины распахнулись, и оттуда появился передвижной операционный стол, направляемый двумя сопровождающими. На нем лежал человек, до подбородка накрытый белой простыней. Лицо пациента было неподвижным и почти таким же белым.

Хэмлин с явным замешательством смотрел на стол, выезжающий из огромной полости. Он спросил:

— Этот процесс — он болезненный?

— Нет, не совсем, — ответил Карсон. Его ужасно интересовало, чем был вызван вопрос, но он не осмеливался показывать это. — Но любая неосторожность с иммунными механизмами может привести к появлению симптомов: лихорадка, общее недомогание и т. д. Мы стараемся защитить наших людей, сперва проводя легкую шоковую анестезию.

— Шок? — повторил Хэмлин. — Вы имеете в виду электрошок? Я не понимаю, как…

— Зовите это стрессовой анестезией. Мы даем человеку стероидный препарат, действие которого похоже на анестезию, которую организм вырабатывает в моменты сильнейшего стресса — скажем, на поле битвы или сразу после серьезного ранения. Она действует быстро и не имеет побочных эффектов. Между прочим, в этом нет секрета; применяемое лекарство — это 21-гидроксипрегнан-3,20-дионсукцинат натрия, использовавшийся еще в 1955.

— О, — только и вымолвил младший секретарь. Звучное название химического соединения произвело, как и надеялся Карсон, ритуально успокаивающий эффект.

— Джентльмены, — с колебанием произнес Хэмлин. — Джентльмены, у меня к вам довольно… довольно необычная просьба. И, я боюсь, достаточно эгоистичная. — Короткий нервный смешок. — Эгоистичная во всех смыслах, извините меня за каламбур. Вы можете не колеблясь отказать мне, но…

Казалось, он не способен продолжать. Карсон мысленно скрестил пальцы и вступил в разговор:

— Вы хотели бы сами пройти процесс?

— Ну да. Да, именно так. Это кажется нецелесообразным? Мне следует знать, что я поддерживаю, не так ли? Знать это самому, из личного опыта, а не только из теории? Конечно, я понимаю, что нарушаю ваши принципы, но уверен, что вы не обратите это в какое бы то ни было политическое преимущество. И, возможно, не будет большим прегрешением, если вы преобразуете лишь одного простого человека наряду с семью тысячами ваших солдат.

Получилось, с Божьей помощью! Лицо Карсона, смотрящего на Маджетта, оставалось непроницаемым. Нельзя соглашаться слишком быстро.

Но Хэмлина было уже не остановить:

— Ваши сомнения мне понятны. Возможно, вы считаете, что я пытаюсь получить какое-нибудь преимущество или даже попасть на поверхность раньше моих последователей. Для вашего успокоения я с радостью пойду в ряды вашей наступательной армии. Не пройдет и пяти лет, как я смогу научиться некоторым техническим навыкам, полезным экспедиции. Все требующиеся документы будут подписаны незамедлительно.

— Едва ли это необходимо, — заметил Маджетт. — После вашего Преобразования мы сможем просто сообщить об этом и сказать, что вы согласны присоединиться к наступательной кампании, когда придет время.

— А, — произнес Хэмлин, — вот в чем проблема. Нет, это поставит меня в трудное положение. И если нет другого пути…

— Извините, мы ненадолго, — сказал Карсон. Хэмлин кивнул, и доктор отвел Маджетта в сторону, чтобы их не могли услышать.

— Не переиграйте, — пробормотал он. — Вы перегибаете палку с этим разговором об огласке, полковник. Секретарь предлагает нам взятку, но он достаточно умен, чтобы понять, что цена, которую вы предлагаете, равна всей его политической карьере — он не станет платить так много.

— Что тогда? — хрипло прошептал Маджетт.

— Найти кого-нибудь, кто подготовит нечто вроде неофициального контракта, который Хэмлин предлагает подписать. Наложить на него гриф секретности, так что его вообще нельзя будет показать прессе. Наш секретарь достаточно хорошо знает, что такая секретность может быть нарушена, если наша политика когда-либо опередит президентскую проверку — и это удержит его от проведения такой проверки. Не стоит требовать слишком многого. Когда он будет преобразован, ему придется пять лет жить со знанием того, что он может жить наверху в любое время, когда захочется — и у него нет ограничений, которые есть у наших людей. Держу пари, он свалит до того, как пройдут пять лет — и скатертью дорожка.

Они вернулись к Хэмлину, который рассеяно напевал, наблюдая за машиной.

— Я убедил полковника, — сказал Карсон, — что, когда придет время, ваши услуги в армии могут быть весьма ценными, господин секретарь. Если вы подпишете бумаги, то для вашей безопасности мы поместим их под гриф секретности, и тогда, думаю, мы сможем внести вас в сегодняшнюю программу процедур.

— Благодарю вас, доктор Карсон, — ответил Хэмлин. — Благодарю от всей души.

Через пять минут после инъекции Хэмлин, безучастный ко всему, исчез за вращающимися дверьми. Однако часовое обсуждение возможных последствий, проведенное в уединении офиса Маджетта, не принесло результатов.

— Это наш единственный шанс, — произнес Карсон. — Мы надеялись добиться этого от его визита, должным образом подстроенного под обстоятельства. Все сводится к одному: Хэмлин пошел на риск, и он это знает.

— Но, — спросил Маджетт. — думаете, он был прав? Что насчет всех этих разговоров о массовом безумии?

— Я уверен, это правда, — голос Карсона дрожал, несмотря на все попытки доктора контролировать его. — В течение следующих пяти лет здесь будет тяжелее, чем когда-либо, полковник. Наше единственное утешение в том, что у неприятеля должна быть точно такая же проблема, и если мы сможем выбить их на поверхность…

— Тсс! — сказал Маджетт.

Карсон замолчал. Он удивился, почему сканер продержал человека за дверью так мало времени, а потом без всякого предупреждения пропустил его. Неужели проклятое создание нельзя научить стучаться?!

Вошедший был служащим гематологического отдела.

— Здесь предварительное краткое изложение по вашему «пациенту X», доктор Карсон, — сказал он.

Отсалютовав Маджетту, служащий вышел. Карсон приступил к чтению. Через мгновение он покрылся холодным потом.

— Полковник, взгляните на это. Я ошибся. Ужасно ошибся. Я не видел образца, подобного образцу группы крови Хэмлина с тех пор, как был студентом-медиком, да и тогда это был всего лишь наглядный пример, а не живой пациент. Взгляните на этот образец с генетической точки зрения — миграционные факторы.

Он передал протокол через стол. Маджетт не был ученым, но он был необыкновенно способным администратором, из тех, что считают своей прерогативой знать частности, на которых в конечном счете основывается любой проект. Он едва ли прочел больше половины копии, когда его брови взлетели вверх.

— Карсон, мы не можем отправить этого человека в машину! Он…

— Он уже там, полковник, и вы это знаете. Если мы прервем процесс раньше срока, мы убьем его.

— Так давайте убьем его, — отрезал Маджетт. — Скажем, что он умер во время процесса. Страна будет нам только благодарна.

— Это вызовет адское количество неприятностей. Кроме того, у нас нет свидетельских показаний.

Маджетт взволнованно помахал протоколом.

— Это не доказательство ни для кого, кроме гематолога.

— Но, Карсон, этот человек — диверсант! — выкрикнул Маджетт. — Ни у кого, кроме азиата, не может быть такого состава крови! И он также не может быть продуктом плавильного котла — он классическая смесь, вполне возможно грузин. И каждое действие, произведенное им с тех пор, как мы впервые о нем услышали, было нацелено конкретно на нас — а еще более конкретно на то, чтобы обманом заставить нас поместить его в машину!

— Согласен, — угрюмо проговорил Карсон. — Надеюсь только на то, что у врага не очень много столь же блестящих агентов.

— Одного достаточно, — ответил Маджетт. — Он, несомненно, будет загружен катализирующими ядами до последнего эритроцита крови. Как только машина примется за его лимфу, мы пропали: перепрограммирование компьютера займет годы, если это вообще будет возможным. Процесс просто необходимо остановить!

— Остановить? — изумился Карсон. — Но он уже остановлен. Меня беспокоит другое. Машина прекратила работу 50 минут назад.

— Не могу поверить! Как она могла? У нее же нет необходимой информации!

— Конечно, есть. — Карсон подался вперед, забрал у полковника карандаш и сделал аккуратную пометку возле одной из записей протокола. Маджетт уставился на помеченный пункт.

— Тромбоциты Rh VI? — пробормотал он. — Но какое отношение это имеет к… Ах да, понимаю. Этого типа тромбоцитов сейчас вообще не существует среди нашего населения, не так ли? По крайней мере, я никогда не видел его раньше.

— Нет, — по-волчьи ухмыляясь, ответил Карсон. — Он никогда не был распространен на Западе, а погром 1981 уничтожил его. Об этом знает только машина. Как только она сделает ему стандартную прививку анти-IV, его тромбоциты начнут разлагаться, и он будет признан негодным из-за начинающейся тромбоцитонии. — Он засмеялся. — Для своей собственной защиты! Но…

— Но он получает в машине закись азота, и в любом случае будет находиться под наркозом в течение шести часов — также для собственной защиты, — перебил Маджетт, глядя на Карсона с идиотской усмешкой. — Выйдя оттуда, он будет считать, что его преобразовали, и пошлет врагам сообщение, что отравил нашу машину, так что они будут уверены в том, что смогут выбить нас наверх. И он пойдет кратчайшим путем — по поверхности.

— Да, — согласился Карсон. — Конечно, он пойдет по поверхности и обязательно умрет. Но что это даст нам? Мы не сможем скрыть, что он лечился здесь, если вообще будет проведено какое-либо расследование. А его смерть даст основания думать, что мы занимаемся мошенничеством. Общественность не давала нам покоя все это время! Тем не менее мы не заплатили музыканту — мы убили его. И «тромбоциты Rh VI» не будут достаточным объяснением ни для прессы, ни для последователей Хэмлина.

— Это меня не волнует, — проворчал Маджетт. — Кто об этом узнает? Он уйдет из нашей лаборатории крепким и здоровым. Он не умрет до тех пор, пока не выберется на поверхность. После этого мы сможем сочинить неплохой некролог для прессы. Героический государственный чиновник, известный политик, которому не терпелось вывести своих последователей на поверхность, умер от излишней поспешности. Преобразовательный проект с сожалением напоминает каждому, что никакая технология не опробована полностью…

Маджетт выдержал долгую паузу, во время которой успел прикурить — весьма необычное действие для человека, никогда не курившего.

— Собственно говоря, Карсон, — произнес он, — это естественно.

Карсон согласился с ним. Казалось, это должно было сработать. А «Хэмлин» получит такое сложное свидетельство о смерти, какое заслужил — не официально, конечно, но в умах тех, кто знает правду. Причиной его смерти, когда она наступит, будет объявлена тромбоцитония, из-за которой его забраковала Преобразовательная машина — а тромбоцитония является болезнью младенцев. Если вы не станете как дети…

Анемия новорожденного была подходящей причиной для признания его негодным к наземной жизни.

Доктор тяжело вздохнул, даже не заметив, что сдерживал дыхание.

— Это правда, — мягко произнес он. — Пора расплатиться с музыкантом.

— Когда? — спросил Маджетт.

— Когда? — удивленно повторил Карсон. — Ну, до того как он станет как дети.

Сигнал

1

Джозеф Фабер слегка опустил газету. Увидев на садовой скамейке девушку, смотревшую на него, он улыбнулся вымученно смущённой улыбкой женатого человека, считающего ворон, и снова уткнулся в газету.

Он был абсолютно уверен, что выглядит как постоянно занятый, безобидный гражданин средних лет, наслаждающийся воскресным отдыхом от бухгалтерии и семейных обязанностей. Он был также вполне уверен, что, несмотря на официальные инструкции, даже если он и не выглядит таковым, это не будет иметь большого значения. Эти задания «юноша встречается с девушкой» всегда были успешными и никогда ещё не требовали его вмешательства.

Между прочим, газета, которую он использовал для прикрытия, интересовала его значительно больше, чем выполняемая работа. Десять лет назад, когда Служба завербовала его, он только начинал подозревать очевидное; теперь же, после десятилетнего пребывания агентом, он всё ещё поражался тому, как гладко проходят действительно важные события. Опасные события — а не свидания.

Взять, к примеру, дело Туманности Чёрной Лошади. Несколько дней назад все газеты и комментаторы начинали свои репортажи с сообщений о возмущениях в этом районе, и тренированный глаз Джо сразу же выхватил основное. Назревало что-то крупное.

Наконец всё тайное стало явным: из Туманности Чёрной Лошади внезапно появились сотни кораблей, армада, вобравшая в себя более чем столетние усилия целого звёздного скопления. Это была атака, проводимая жестоким и наиболее изуверским образом…

И, конечно, Служба не зевала. Она послала в три раза больше кораблей в тщательно просчитанную точку Вселенной, чтобы уничтожить всю армию, когда та изверглась из Туманности. Это была настоящая бойня, атака противника провалилась ещё до того, как обычный гражданин мог бы начать высчитывать, куда она была направлена — и снова добро восторжествовало над злом.

Естественно.

Вдруг его внимание привлек звук шуршащих по гравию шагов. Он посмотрел на часы. Они показывали 14:58:03. Это было время, когда «юноша должен был встретиться с девушкой».

Ему были даны строжайшие указания ни в коем случае не препятствовать этой встрече и действовать по инструкции, регламентирующей подобные ситуации. И, как обычно, ему ничего не оставалось больше делать, кроме как наблюдать. Встреча неизменно завершалась в нужное время и в заданной точке без какого-либо вмешательства со стороны Джо. Так было всегда.

Естественно.

Вздохнув, он сложил газету, улыбаясь парочке — конечно, это был тот самый человек — и, словно нехотя, двинулся прочь. Интересно знать, что бы случилось, если бы он отклеил фальшивые усы, бросил газету на траву и ускакал прочь с радостными воплями. Он подозревал, что ход истории не изменился бы даже на мгновение, но у него и в мыслях не было экспериментировать.

В парке было хорошо. Двойное солнце согревало дорожку и зелень, но совсем не тем губительным жаром, который придёт позже, летом. В общем, Рэндолф был самой комфортабельной планетой из тех, на которых он побывал за много лет, возможно, немного отсталой, но в то же время спокойной.

От Земли Рэндолф находился на расстоянии чуть более ста световых лет. Интересно все-таки, каким образом в штабе Службы, находящемся на Земле, узнали, что свидание состоится именно здесь и точно в 14:58:03.

Или, например, как штаб Службы смог с микрометрической точностью напасть из засады на большой межзвёздный флот, очевидно, не располагая другими сведениями, кроме пространных комментариев в газетах и по телевидению за последнюю неделю.

Пресса на Рэндолфе, так же как и везде, была свободной. Она печатала любые новости, которые удавалось получить. Чрезвычайное скопление кораблей Службы в районе Чёрной Лошади, так же как и где-либо ещё, было бы незамедлительно замечено и обнародовано. Служба не запрещала подобные сообщения ни по причинам безопасности, ни по любым другим. Но средства массовой информации ничего такого не говорили, а только: а) армада ошеломляющих размеров без предупреждения вырвалась из Туманности Чёрной Лошади, и б) Служба была к этому готова.

Сейчас стало уже банальным, что Служба была всегда ко всему готова. Вот уже в течение двух столетий у неё не случалось провала или даже оплошности. И речи не могло быть о фиаско, этом волнующе звучащем слове, относительно возможности того, что свидание могло не произойти. Джо остановил кеб. Уже внутри он освободился от усов, лысины, морщин на лбу — всего того, что придавало ему беззаботно дружелюбный вид. Водитель наблюдал за всем этим процессом в зеркало заднего вида. Джо поднял глаза и встретился с ним взглядом.

— Простите меня, мистер, вас не беспокоит, что я вас увидел без усов? Должно быть, вы человек Службы.

— Верно. Доставите меня в Службу HQ?

— Конечно.

Водитель запустил двигатель, и кеб мягко поднялся на заданную высоту.

— Первый раз я так близко общаюсь с человеком Службы. Я едва поверил своим глазам, увидев, как вы снимаете лицо. Вы выглядели совершенно не так, как сейчас.

— Иногда приходится, — озабоченно ответил Джо.

— Бьюсь об заклад. Не удивительно, что вы знаете все обо всем до того, как оно случается. У каждого из вас, должно быть, тысяча лиц, ваша собственная мать не узнала бы вас, а? Вас не волнует, что я теперь в курсе того, как вы, замаскировавшись, суете нос в чужие дела?

Джо ухмыльнулся. Усмешка вызвала слабое тянущее ощущение на его щеке прямо рядом с носом. Он оторвал торчащий кусок ткани и критически его осмотрел.

— Конечно, нет. Маскировка — это элементарная часть работы Службы. Любой может догадаться об этом. Собственно говоря, мы не часто ее применяем — только на очень простых заданиях.

— О, — водитель был слегка разочарован. Он помолчал минуту, а затем заключил: — Иногда я думаю, что Служба, должно быть, путешествует во времени. Предметы, которые они перетаскивают… Ну вот мы и на месте. Удачи, мистер.

— Спасибо.

Джо пошел прямо в офис Красны. Красна, уроженец Рэндолфа, обученный на Земле, хотя и подчинялся земному штабу, был себе на уме. Его лицо носило выражение спокойной и жесткой уверенности — выражение, характерное для представителей Службы, даже для тех, у кого не было лиц, чтобы носить его.

— Юноша встретил девушку, — кратко сказал Джо. — В нужное время и в нужной точке.

— Хорошая работа, Джо. Сигарету? — Красна толкнул пачку через стол.

— Нет, не сейчас. Хотел бы поговорить с тобой, если у тебя есть время.

Красна нажал на кнопку, и похожий на поганку стул выдвинулся из пола позади Джо.

— Что у тебя на уме?

— Ну, — осторожно начал Фабер, — я удивляюсь, почему ты только что выразил мне одобрение за несделанную работу.

— Ты сделал работу.

— Нет, — решительно ответил Джо. — Юноша встретился бы с девушкой независимо от того, был бы я здесь, на Рэндолфе, или же вернулся назад на Землю. Дела истинной любви идут с завидным постоянством. Это относится ко всем случаям свиданий, прошедшим как у меня на глазах, так и у любого другого агента, с которым я сравнивал записи.

— Ну хорошо, — улыбаясь, сказал Красна. — Они проходят именно так, как нам нравится и именно так, как мы ожидаем. Но, Джо, нам хочется иметь кого-то рядом, кого-то с репутацией изобретательного человека, просто на случай, если возникнет что-либо из ряда вон выходящее. Как ты мог заметить, такого практически не бывает. Но — если бы было?

Джо фыркнул.

— Если то, что вы делаете, — всего лишь попытка создать предпосылки для будущего, любое вмешательство агента Службы отбросит нас дальше от цели. Мне известно многое о такой возможности.

— И что заставляет вас думать, что мы пытаемся строить будущее?

— Это очевидно даже для хопперов на вашей собственной планете; тот, который привез меня сюда, например, предполагает, будто Служба путешествует во времени. И правительствам, и населению в целом известно, что Служба ликвидирует серьёзные беспорядки на протяжении столетий и никогда ещё не было ни единой неудачи. — Джо пожал плечами. — И агенту не нужно сопровождать большого количества свиданий, чтобы понять: Служба таким образом охраняет будущих детей этих встреч. Следовательно, Служба знает, какими будут эти дети, и у неё есть причины хотеть, чтобы их будущее существование было гарантировано. Что ещё можно заключить из всего этого?

Красна достал сигарету и не спеша закурил; очевидно, он хотел обдумать свой ответ.

— Ничего, — наконец ответил он. — Конечно, у нас есть определённое предвидение. Мы не смогли бы создать себе имя только на шпионаже. Но, несомненно, есть и другие способы: например, генетика и операционное исчисление, теория игр, передатчик Дирака — целый арсенал, и, конечно, во всём этом велика роль предвидения.

— Понимаю, — ответил Джо, усевшись поудобнее. Передумав насчёт сигареты, он тоже закурил. — Но всё это не стыкуется с безошибочностью — и в этом качественное отличие, Крас. Возьмём, например, дело армады Чёрной Лошади. Предположим, что в тот миг, когда армада появилась, Земля услышала об этом от Дирака и начала снаряжать свою флотилию. Но ведь нужно определенное время для того, чтобы сосредоточить в одном месте корабли и людей, даже если система оповещения мгновенна.

— Флотилия Службы уже была наготове. Она так долго и без суеты создавалась, что никто этого даже не заметил до самого дня битвы. Лишь окружающие планеты начали что-то отслеживать и беспокоиться. Но они не слишком тревожились. Служба всегда побеждает — это подтверждено статистическими данными на протяжении столетий. Столетий! Боже, ты не представляешь, сколько времени заняла бы у нас подготовка операции без Дирака! Дирак дает нам преимущество от десяти до двадцати пяти лет в действительно сложных случаях на окраинах галактики, но не более того.

Внезапно Джо почувствовал, что докурил сигарету до конца и обжег губы, и сердито отшвырнул её прочь.

— Это разные вещи, — сказал он, — знать в общих чертах, как собирается действовать враг или какие дети будут у заданной пары в соответствии с законами Менделя. Это значит, что у вас есть способ очень подробно предсказать будущее. Это противоречит тому, чему меня учили, но я вынужден верить тому, что вижу.

Красна рассмеялся. Казалось, он искренне доволен.

— Это очень грамотное представление. Думаю, ты помнишь, что был впервые привлечён в Службу, когда начал удивляться, почему известия всегда хорошие. Всё меньше и меньше людей удивляются этому сейчас; это стало частью их повседневной жизни. — Он встал и провёл рукой по волосам. — Теперь ты перешёл на следующую ступень. Поздравляю с повышением, Джо.

— В самом деле? — недоверчиво воскликнул Джо. — Я пришёл сюда с мыслью, что могу быть уволен.

— Нет. Подойди поближе, и я покажу тебе кое-что интересное.

Красна снял крышку со стола, открыв небольшой экран. Джо послушно встал и обошел вокруг стола туда, где он мог видеть чистую поверхность.

— У меня есть типовая обучающая запись, посланная мне неделю назад в предвидении, что ты будешь готов к ее просмотру. Гляди.

Красна прикоснулся к пульту. В центре экрана появилась небольшая световая точка и снова исчезла. В то же время послышался короткий звуковой сигнал. Затем на экране появилось изображение.

— Как ты и подозревал, Служба вездесуща, — сказал Красна. — Вот то, что началось несколько столетий назад.

2

Дана Лье, отец которой был голландцем, а мать родилась на Целебесе, опустилась на стул, который указал ей капитан Робин Вейнбаум, и в ожидании скрестила ноги. Иссиня-черные волосы девушки сияли в свете ламп. Вейнбаум насмешливо смотрел на нее. Отец, давший девушке ее целиком европейское имя, был пикантно вознаграждён, ибо в красоте его дочери не было ничего европейского. На взгляд стороннего наблюдателя Дана казалась особенно хрупкой девой Бали, несмотря на западное имя, одежду и уверенность в себе. Сочетание, уже миллионами признанное пикантным — теми миллионами, которые наблюдали ее телевизионную колонку — и Вейнбаум, на первый взгляд, также нашел ее очаровательной.

— Как одна из ваших самых последних жертв, — начал он, — я не уверен, что вы оказали мне честь, мисс Лье. Некоторые из моих ран до сих пор кровоточат. Но я сильно озадачен целью вашего посещения. Вы не боитесь, что я нанесу ответный удар?

— У меня не было намерения атаковать лично вас, и не думаю, что я это сделала, — серьезно ответила девушка. — И так достаточно ясно, что наша разведка по уши влезла в дело Эрскина. Сказать об этом было моей работой. Очевидно, вы должны были пострадать, так как вы глава Бюро, но в этом не было злого умысла.

— Слабое утешение, — сухо произнес Вейнбаум. — Но тем не менее спасибо.

Евразийская девушка пожала плечами.

— Это в любом случае не то, за чем я сюда пришла. Скажите, капитан Вейнбаум, вы когда-нибудь слышали о компании, называющей себя Межзвездная Информация?

Вейнбаум покачал головой.

— Звучит, как сыскное Бюро. В наше время это не очень лёгкое дело.

— Это именно то, что я подумала, впервые увидев шапку их письма. Но само письмо было не таким, какое написала бы частная фирма. Разрешите мне прочитать отрывок из этого послания.

Пошарив своими тонкими пальцами в кармане, она вытащила листок бумаги. Вейнбаум автоматически отметил, что это была простая перепечатка: она принесла с собой только копию, оставив оригинал дома. Тогда копия должна быть неполной — возможно, умышленно.

— Звучит примерно так: «Дорогая мисс Лье, как телекомментатору с широкой аудиторией и серьёзными возможностями вам необходимо иметь доступ к лучшим источникам информации. Мы бы хотели предложить вам наши бесплатные услуги в надежде доказать, что мы лучше, чем любой из источников информации на Земле. Поэтому ниже мы предлагаем несколько предсказаний относительно событий, которые произойдут на Геркулесе и в так называемом районе Трёх привидений. Если эти предсказания исполнятся не меньше, чем на 100 %, мы просим вас принять нас на службу в качестве ваших корреспондентов в этих районах, на условиях, которые будут согласованы позже. Если же предсказания окажутся неправильными в любом аспекте, вам не нужно далее принимать нас во внимание».

— Н-да, — протянул Вейнбаум. — Это самоуверенные ребята, и это странное сочетание. Три привидения составляют только маленькую звездную систему, зато район Геркулеса может включать целое звёздное скопление и даже целую галактику, что составляет значительную часть неба. Этим вступлением они пытаются сообщить вам, что имеют тысячи собственных местных корреспондентов, может быть столько же, сколько и у правительства. Если так, то уверен, что они хвастаются.

— Но это действительно может быть так. Но перед тем, как принять решение, послушайте одно из двух предсказаний. — Письмо зашуршало у Даны в руке. — В 03:16:10 в день года 2090 межзвездный лайнер Хесс типа Бриндиси будет атакован в окрестностях системы Трёх привидений четырьмя…

Вейнбаум сидел прямо, как стрела, на своем вращающемся стуле. Его голос задрожал от плохо скрываемой тревоги:

— Дайте мне посмотреть это письмо!

— Сейчас, — ответила девушка, спокойно поправляя юбку. — Очевидно, предчувствие меня не подвело. Я продолжаю: четырьмя хорошо вооруженными кораблями с опознавательными огнями флота Хаммерсмита-2. Корабль в это время будет находиться в точке с координатами 88-А-тета-88-алеф-Д, и, по существу, он будет…

— Мисс Лье, — проговорил Вейнбаум, — извините, что снова прерываю вас, но то, что вы уже сказали, позволит заключить вас под стражу, как бы громко ни протестовали ваши спонсоры. Я не знаю об этом Межзвёздном Бюро, а так же о том, действительно ли вы получили письмо, подобное тому, которое сейчас цитируете. Но могу сказать вам, что вы выказали знание информации, которая известна только вашему покорному слуге и ещё четырём людям. Слишком поздно напоминать вам, что всё сказанное может быть использовано против вас; всё, что я могу сказать сейчас, это то, что вам самое время замолчать!

— Так я и думала, — ответила она, нисколько не обеспокоившись. — Известно, что затем упомянутый лайнер пересечет эту точку и закодированное время совпадает с временем Вселенной. И на самом деле Бриндиси будет иметь на борту сверхсекретные средства связи?

— Вы умышленно пытаетесь заставить меня заключить вас под стражу? — вспылил Вейнбаум, заскрежетав зубами. — Или это всего лишь трюк, задуманный, чтобы показать мне, что в моем собственном отделе полно утечек информации?

— Можно повернуть и так, — признала Дана. — Однако нет, Робин, я была как могла искренна с вами. Я предлагаю вам честную сделку и не подвела бы вас. Если эта неизвестная организация обладает такой информацией, она, вероятно, легко получила её оттуда, откуда намекает: с поля сражения.

— Невозможно.

— Почему?

— Потому что информация о вопросе ещё даже не достигла моих собственных агентов на поле сражения, следовательно, она не смогла бы достигнуть Хаммерсмита-2, не говоря уж о системе Трёх привидений! Вы знаете, что письма следует доставлять на кораблях. Если мне нужно послать приказы на ультракоротких волнах моему агенту в Трёх привидениях, то ему пришлось бы ждать триста двадцать четыре года до их получения. На корабле он сможет получить их чуть более чем за два месяца. Данные приказы находятся в пути к нему пять дней. Даже если кто-то прочитал их на борту лайнера, они не могут быть отправлены в Три Привидения быстрее, чем путешествуют сейчас.

Дана кивнула темноволосой головой.

— Хорошо. Тогда остается только утечка информации в вашем штабе?

— Да, конечно, — ухмыляясь, ответил Вейнбаум. — Лучше ответьте, кем подписано это письмо?

— Подписано: Дж. Шелби Стивенс.

Вейнбаум включил селекторную связь:

— Маргарет, поищите в бизнес-справочнике фирму, называющуюся Межзвёздная Информация, и выясните, кто её владелец.

— Разве вы не интересуетесь остальной частью предсказания? — спросила Дана Лье.

— Вы уверены в этом? Там говорится о том, как называется средство связи?

— Да.

— Что же это?

— Коммуникатор Дирака.

Вейнбаум тяжело вздохнул и снова включил селектор:

— Маргарет, позовите доктора Вальда. Скажите ему, чтобы он все бросил и поторопился. Что-нибудь удалось выяснить?

— Да, сэр, — ответил селектор. — Этой фирмой владеет один человек, Дж. Шелби Стивенс из Рико-Сити. Она была зарегистрирована в этом году.

— Арестуйте его по подозрению в шпионаже.

Дверь широко открылась и вошёл доктор Вальд. Его рост составлял шесть с половиной футов, у него были очень светлые волосы, и выглядел он неуклюжим и добрым, хотя и не слишком умным.

— Познакомьтесь, эта молодая леди — наша типографская немезида, Дана Лье. Дана, доктор Вальд — изобретатель коммуникатора Дирака, о котором у вас имеется чертовски много информации.

— Он уже отправлен? — спросил Вальд, изучая девушку с молчаливой медлительностью.

— Да, и более того — намного более. Дана, вы, по сути, неплохая девушка, и, по некоторым причинам, я доверяю вам, хотя в моей профессии доверять кому-либо глупо. Я задержу вас до Дня Года, независимо от того, будет телепередача или нет. Вместо этого я хочу сейчас попросить вас разобраться в этом деле и собираюсь объяснить почему.

— Давайте.

— Я уже упоминал о том, как медленно осуществляется связь между звёздами. Нам приходится доставлять корреспонденцию на кораблях так же, как мы делали до изобретения телеграфа. Сверхвысокие энергии позволяют нам превышать скорость света, но не сильно и только на границах на действительно большие расстояния. Вам это понятно?

— Конечно, — ответила Дана. Она казалась немного раздражённой, и Вейнбаум решил побыстрее ей всё рассказать. После всего сказанного следовало признать, что она информирована лучше, чем средний обыватель.

— Что нам было уже давно необходимо, — сказал он, — так это некий способ мгновенной передачи сообщения из одного места в другое. Любое запаздывание по времени, независимо от того, каким бы малым оно не казалось сначала, имеет тенденцию к увеличению при увеличении расстояний. Рано или поздно мы должны получить этот мгновенный способ, или у нас не будет возможности посылать сообщения из одной системы в другую достаточно быстро для того, чтобы поддерживать наш контроль над близлежащими районами космоса.

— Подождите, — вставила Дана. — Я всегда думала, что ультракороткие волны быстрее света.

— Теоретически это так, физически — нет. Вам это понятно?

Она покачала своей темноволосой головой.

— В двух словах, — сказал Вейнбаум. — Ультракороткие волны — это излучение, а всё излучение в открытом космосе ограничено скоростью света. Путь, который мы используем с ультракороткими волнами, — это старое применение теории управления волнами, в которой настоящая передача энергии происходит при скорости света, но воображаемая скорость фазы выше. Но этот выигрыш в скорости передачи невелик — с помощью ультракоротких волн мы доставляем сообщение на Альфа Центавра за год вместо почти четырёх. На более длинные расстояния этого недостаточно.

— А разве нельзя ещё более ускорить процесс, — спросила девушка, нахмурившись.

— Нет. Представим себе пучок ультракоротких волн между нами и Центавром в виде гусеницы. Сама гусеница двигается достаточно медленно, точно со скоростью света. Но импульсы, проходящие по её телу, идут быстрее, чем она сама — это так, если вы когда-нибудь наблюдали за гусеницей. Но числу импульсов есть физический предел, и мы его уже достигли. Возможности фазовой скорости полностью использованы. Вот почему нам необходимо нечто более быстрое. Долгое время релятивистские теории лишали нас надежды получить что-нибудь быстрее, даже скорость управляемой волны с большим периодом не опровергает эту теорию; она просто нашла ограниченную математическую воображаемую петлю в них. Но когда Тор начал разбираться в вопросе скорости распространения импульса Дирака, он нашел ответ. Коммуникатор, который он разработал, похоже, способен действовать на больших расстояниях, на любом расстоянии, мгновенно — и он может разрешить вопрос о приложении теории относительности к данному предмету.

Лицо девушки выразило крайнее изумление.

— Не уверена, что меня обманули все технические точки зрения, — сказала она. — Но если бы у меня было какое-то представление о политической подоплёке всего этого…

— …Вы бы держались подальше от моего офиса, — угрюмо закончил Вейнбаум. — Хорошо, что вы этого не сделали. Бриндиси выносит модель коммуникатора Дирака к периферии для окончательной проверки. Предполагается, что корабль свяжется со мной оттуда в заданное земное время, которое мы рассчитали очень тщательно, чтобы учесть остаточные преобразования Лоренца и Ми льне, сопутствующие полету, и многие другие временные феномены, которые вам совсем ничего не скажут. Если сигнал поступит в заданное время, тогда кроме суматохи, которую это создаст среди физиков-теоретиков, когда мы раскроем секрет, у нас будет постоянный коммуникатор, и мы сможем объединить весь обитаемый космос в одну временную зону. И мы будем иметь огромное преимущество перед любым нарушителем, которому приходится прибегать к ультракоротким волнам местного масштаба и к письмам, перевозимым кораблями в длительных рейсах.

— Нет, — сердито подытожил доктор Вальд, — если это уже стало известным.

— Остается выяснить, что именно известно, — сказал Вейнбаум. — Принцип работы устройства довольно специфический, Тор, и одно название не скажет многого даже искусному ученому. Я думаю, что таинственный осведомитель Даны не вдавался в технические детали… Или вдавался?

— Нет, — ответила девушка.

— Говорите правду, Дана. Я знаю, что вы замалчиваете часть письма.

Она слегка вздрогнула.

— Хорошо — да, замалчиваю. Но там нет ничего технического. Это другая часть предсказания, раскрывающая число и класс кораблей, которые вы пошлете на защиту Бриндиси. Между прочим, там говорится, что их будет достаточно. И я никому ничего не сказала, чтобы увидеть, не противоречит ли это остальному. Если нет, я думаю, я бы стала корреспондентом.

— Если нет, — твердо произнес Вейнбаум, — вы бы стали преступником. Посмотрим, что сможет сделать читающий мысли Дж. Как-его-там Стивенс в подземелье форта Яфанк.

3

Вейнбаум зашёл в камеру Стивенса, закрыл за собой двери, передал ключи охраннику и уселся на ближайшую табуретку. Заключенный улыбнулся слабой благожелательной улыбкой пожилого человека, отложив свою книгу в сторону. Вейнбаум знал, что с тех пор, как его люди поработали над ней, книга представляла собой всего лишь томик приятных, безобидных стихов поэта новой династии Нимса.

— Оказались ли наши предсказания точными, капитан? — спросил Стивенс высоким музыкальным голосом, похожим на детское сопрано.

Вейнбаум кивнул. — Вы до сих пор не хотите рассказать нам, как вы это сделали?

— Но я уже рассказал, — запротестовал глава компании. — Наша разведывательная сеть радиотрансляционных установок — лучшая во Вселенной, капитан. Как показали события, она даже превосходит вашу замечательную организацию.

— Могу признать: её результаты превосходны, — мрачно произнес Вейнбаум. — Если бы Дана Лье проигнорировала ваше письмо, мы бы потеряли Бриндиси и преобразователь Дирака. Между прочим, предсказывало ли ваше подлинное письмо точное число кораблей, которое мы бы послали?

Стивенс любезно кивнул; при этом его аккуратно подстриженная белая борода слегка выпятилась вперёд.

— Этого я и боялся. — Вейнбаум подался вперёд. — Стивенс, у вас есть преобразователь Дирака?

— Конечно, капитан. Как иначе смогли бы мои корреспонденты передавать мне информацию с эффективностью, которую вы наблюдали?

— Тогда почему же наши приёмники не уловили передачи ваших агентов? Доктор Вальд говорит, что передачи Дирака улавливаются всеми без исключения устройствами, настроенными на них. На данной стадии мы передаем настолько мало, что почти с абсолютной точностью уловили бы любое сообщение, не исходившее от наших приборов.

— Не сочтите меня невежливым, но я отказываюсь отвечать на этот вопрос, — слегка дрожащим голосом произнес Стивенс. — Я старик, капитан, и это разведывательное агентство — основной источник моего дохода. Если бы я рассказал вам, как мы действуем, мы бы лишились всех преимуществ перед вашей службой, кроме ограниченной свободы от секретности, которой мы обладаем. Квалифицированные юристы заверили меня, что я имею право действовать в частном Бюро расследований, лицензированном должным образом, в любой области, которую я захочу выбрать; И у меня есть право хранить мои методы в тайне, как так называемую «интеллектуальную собственность» моей фирмы. Если вы хотите использовать нашу службу — очень хорошо. За соответствующую плату мы будем полностью снабжать вас гарантированной информацией. Но наши методы — это наша собственность.

Робин Вейнбаум криво усмехнулся.

— Мистер Стивенс, я далеко не наивный человек, и моя служба так же не наивна. Вам, как и мне, хорошо известно, что правительство не может разрешить вам действовать не по найму, снабжая сверхсекретной информацией любого, кто заплатит за нее, даже если вы получили эту информацию не путем шпионажа — что, между прочим, я не исключаю. Если вы сможете в точности воспроизвести это представление с Бриндиси по своему желанию, нам придётся использовать только ваши службы. Короче говоря, вы становитесь гражданским служащим моего Бюро.

— Полностью, — по-отечески улыбнулся в ответ Стивенс. — Мы, конечно, предвидели это. Однако мы рассматриваем другие соглашения, в частности с Эрскиным. Если нам придётся работать исключительно для Земли, возможно, наши тарифы будут включать и компенсацию за отказ от других выгодных предложений.

— Почему же? Патриотично настроенные общественные служащие работают на свои правительства себе в убыток, если не могут иначе.

— Мне это прекрасно известно. Я вполне готов отказаться от других предложений. Но мне требуется плата.

— Сколько? — спросил Вейнбаум, до боли сжав кулаки.

Казалось, Стивенс задумался, медленно покачивая старчески седой головой.

— Нужно посоветоваться с моими компаньонами. Однако на первый случай будет достаточно суммы, равной той, которая расходуется на ваше Бюро, с последующими переговорами.

Вейнбаум резко вскочил, широко открыв глаза:

— Старый пират! Ты не хуже моего знаешь, что я не могу тратить весь бюджет на одну единственную гражданскую службу! Тебе разве не приходило в голову, что большинство гражданских компаний, работающих на нас, действуют по дополнительным контрактам, и что нашим гражданским служащим оплачивают только один кредит в год, по их собственному выбору? Ты требуешь почти две тысячи кредитов от своего собственного правительства и в то же время настаиваешь на легальной защите, которую оно и так предоставляет тебе, чтобы позволить тем фанатикам на Эрскине увеличить цену!

— Цена умеренная, — заявил Стивенс. — Оплата соответствует работе.

— В этом ты не прав. Изобретатель устройства работает на нас. Мы можем найти способ применения устройства, которым ты торгуешь, менее чем за половину суммы, которую ты просишь. Можешь быть полностью уверен в этом.

— Опасное заблуждение, капитан.

— Возможно. Скоро увидим! — Вейнбаум свирепо посмотрел на невозмутимого старика. — Я уполномочен заявить вам, что вы свободны, мистер Стивенс. Мы не смогли доказать, что вы получили информацию каким-либо незаконным способом. Вы классифицировали факты, которые были в вашем распоряжении. И ваша привилегия как гражданина — делать догадки, независимо от образования. Но рано или поздно мы с вами справимся. Если бы вы были благоразумны, вы могли бы оказаться с нами в хороших отношениях, ваш доход был бы гарантирован политически, и вы стали бы полноценной уважаемой личностью. Теперь же, однако, вы — объект цензуры и даже представить себе не можете, насколько это может быть унизительно. Я позабочусь о том, чтобы вы это узнали. Больше не будет сенсаций для Даны Лье или для кого-либо ещё. Я хочу видеть подробную копию любого документа, который вы предоставляете любому клиенту вне Бюро. Каждое слово, нужное мне, будет использовано, и вам заплатят за него один цент — именно столько ФБР платит любому анонимному осведомителю. Всё, что покажется мне бесполезным, будет уничтожено без сожаления. Со временем у нас появится модификация Дирака, которую используете вы, и когда это случится, вы вконец разоритесь.

Вейнбаум перевёл дух, поражённый собственной яростью.

Высокий голос Стивенса прозвучал в глухой камере без окон:

— Капитан, я нисколько не сомневаюсь, что вы можете проделать всё это со мной, хотя и не полностью. Но это ни к чему не приведет. Я бесплатно дам вам прогноз. Он гарантирован, как и все наши предсказания. Вот он: вы никогда не найдёте такой модификации. Возможно, я сам дам ее вам, но вы никогда не найдёте ее самостоятельно и не отнимете у меня. В скором времени вы не сможете прочитать ни слова из копии. Хоть вы и орудие правительства, я могу позволить себе подождать, пока вы выйдите из игры.

— Все это пустые угрозы, — ответил Вейнбаум.

— Это факты. То, что сказали вы, и есть пустые угрозы — болтовня, ни на чём больше не основанная, кроме как на надежде. Я, однако, знаю, о чем говорю… Но давайте завершим дискуссию. Она бесцельна; вам необходимо увидеть, как я докажу свою точку зрения. Спасибо за предоставленную свободу. Мы продолжим наш разговор при других обстоятельствах — дайте подумать — да, 9 июня 2091 года. Тот год, думаю, будет полностью наш.

Стивенс снова взял свою книгу, с безвредным и добрым выражением кивая Вейнбауму; руки его старчески дрожали. Вейнбаум беспомощно двинулся к двери и повернул ключ. Сквозь закрывающуюся решетку до него донесся голос заключенного:

— Да, счастливого Нового года, капитан.

Вейнбаум мчался обратно в свой офис, злой как тысяча чертей, имея довольно мрачное представление о своем возможном будущем. Если окажется, что второй прогноз Стивенса будет таким же феноменально точным, как и первый, капитан Робин Вейнбаум вскоре будет торговать поношенной форменной одеждой.

Он бросил свирепый взгляд на свою секретаршу Маргарет Соме; она не отвела глаза, так как слишком давно его знала, чтобы испугаться.

— Есть что-нибудь? — спросил капитан.

— Доктор Вальд ждет вас в вашем офисе. Получено несколько полевых сообщений и пара Дираков лично вам. Удалось что-нибудь со старым чудаком?

— Это, — важно ответил он, — большой секрет.

— Уф. Это значит, что кроме Дж. Шелби Стивенса никто так и не знает ответа.

Внезапно Вейнбаум потерял присутствие духа и бросил:

— Вы совершенно правы. Именно так и есть. Но рано или поздно мы принудим его раскрыться. Нам придётся это сделать.

— Вы это сделаете, — сказала Маргарет. — Есть ещё что-нибудь для меня?

— Нет. Сообщите канцелярским работникам, что сегодня короткий день, затем послушайте музыку, или пообедайте, или что-нибудь на выбор. Мне и доктору Вальду нужно отправить несколько частных телеграмм, и, хотя я горько ошибаюсь, есть личная бутылочка водки для опорожнения.

— Правильно, — заметила секретарша. — Выпейте её за меня, шеф. Я знаю, что после водки хорошо пить пиво, и послала за ним.

— Если вы вернётесь после того, как я напьюсь в стельку, — добавил Вейнбаум, чувствуя себя уже немного лучше, — я поцелую вас за вашу заботу. Думаю, это надолго задержит вас у стерео.

Когда он выходил из офиса, она сдержанно сказала вслед:

— Конечно, так и будет.

Однако, как только дверь закрылась, его настроение стало почти таким же мрачным, как и до этого. Несмотря на свою относительную молодость — ему было только пятьдесят пять, — он находился в службе уже долгое время, и ему не нужно было рассказывать о возможных последствиях, которые могли иметь место, если преобразователь Дирака попадет в частные руки. Если бы когда-нибудь в Галактике существовала Федерация Человека, во власти Дж. Шелби Стивенса было разрушить её еще до ее появления. И, казалось, с этим ничего нельзя было бы поделать.

— Привет, Тор, — мрачно сказал он. — Передай бутылку.

— Привет, Робин. Чувствую, дела плохи. Рассказывай.

Вейнбаум кратко посвятил его в курс дела.

— И самое плохое во всём этом то, — закончил он, — что сам Стивенс предсказывает, будто мы не найдем модификацию Дирака, которую он использует, и, следовательно, нам придётся купить её за назначенную им цену. Почему-то я верю ему, но не могу понять, как это возможно. Если бы мне пришлось рассказать Конгрессу, что я собираюсь полностью потратить свои ассигнования на единственную гражданскую службу, меня бы выгнали не позднее трёх следующих сессий.

— Возможно, это не настоящая цена, — предположил учёный. — Если он хочет поторговаться, то, естественно, начнёт с требований, далеко превосходящих его реальные запросы.

— Несомненно, несомненно… но, кладя руку на сердце, Тор, если бы у меня была возможность избежать этого, я бы отказался дать даже единственный кредит старому негодяю. — Вейнбаум вздохнул. — Ладно. Давай посмотрим, что пришло нам из поля.

Тор Вальд молча отодвинулся от стола Вейнбаума, в то время как офицер развернул сообщение и включил экран Дирака. Записи, о которых упоминала Маргарет, были аккуратно сложены рядом с ультрафоном, устройством, которое ещё несколько дней назад Вейнбаум считал безнадёжно устаревшим. Он заправил первую в Дирак и повернул главный рычаг в положение «пуск».

Экран тут же стал белым, и громкоговорители издали почти сразу же прекратившийся рёв — сигнал, который, как уже знал Вейнбаум, имел продолжительный диапазон от 30 до 18 000 колебаний в секунду. Затем свет и шум исчезли, словно их и не было; вместо этого появилось знакомое лицо и раздался голос подчиненного Вейнбаума из Рико-Сити.

— В методе работы преобразователей в офисах Стивенса нет ничего необычного, — без всякого вступления доложил служащий. — И нет никаких местных сотрудников Межзвёздной Информации, кроме одной очень глупой стенографистки. Всё, чего мы смогли от неё добиться, это фраза, что Стивенс «такой приятный старичок». Нет причин думать, что она дурачится: она абсолютно глупа, из породы тех, что думают, будто Бетельгейз — это то, чем индейцы красят свою кожу. Мы искали что-то вроде списка или зашифрованной таблицы, которые помогли бы протянуть ниточку к полевым служащим Стивенса, но всё безрезультатно. Сейчас мы устанавливаем на стыке улиц круглосуточные часы Динвиди. Какие будут указания?

Вейнбаум надиктовал на чистую полоску бумаги следующее: «Маргарет, когда в следующий раз вы будете посылать сюда какие-либо записи Дирака, первым делом уберите из них этот проклятый сигнал. Скажите ребятам в Рико-Сити, что Стивенса освободили и что я в целях безопасности приступаю к прослушиванию его переговоров по ультрафону и по местным линиям — уверен, мы сможем убедить суд, что прослушивание необходимо. Также (и будьте абсолютно уверены, что зашифровали это) велите им начать прослушивание немедленно, независимо от того, разрешит это суд или нет. Вероятно, я напечатаю для них более полную проповедь. Мы не можем играть в куличики со Стивенсом: его возможности слишком велики. И, Маргарет, отправьте сообщение с курьером и отдайте общий приказ больше не использовать Дирак, за исключением тех случаев, когда расстояние и время превышают среднюю величину. Стивенс уже признался, что он может получать сообщения Дирака».

Он отложил микрофон и мрачно уставился на деревянное эриданское покрытие своего стола. Вальд вопросительно кашлянул и подал водку.

— Извини, Робин, — сказал он, — но мне следовало подумать о том, что это сработает двояко.

— Так же, как и мне. Но следует признать, что мы никогда не получали ничего кроме слухов как от Стивенса, так и от его агентов. Я не могу придумать способ, которым можно чего-либо добиться, но, очевидно, он существует.

— Хорошо, давай ещё раз обдумаем проблему и посмотрим, что мы имеем, — сказал Вальд. — Я, конечно, не хочу говорить так перед лицом молодой леди (я имею в виду мисс Лье, а не Маргарет), но правда то, что Дирак, по сути, старое устройство. И на самом деле я сомневаюсь, существует ли способ передачи по нему сообщения, который нельзя обнаружить — изучение теории при этом условии может дать нам нечто новое.

— При каком условии? — спросил Вейнбаум. Тор Вальд намного опережал его в этом вопросе.

— Дело в том, что передача Дирака не обязательно доходит до всех коммуникаторов, способных принять её. Если это так, то причины, по которым это происходит, должны вытекать из теории.

— Понимаю. Продолжим рассуждение. Я просматривал досье Стивенса, пока вы разговаривали, и могу сказать, что это тёмный лес. Там нет никакой секретной информации о пресловутом главе компании, кроме открытия офиса в Рико-Сити. Голову даю на отсечение, он использовал псевдоним, когда я первый раз разговаривал с ним. Я спросил, что значит «Дж.» в его имени, на что он ответил: пусть это будет Джером. Но кто скрывается за этим псевдонимом…

— Возможно ли, что он использует собственные инициалы?

— Нет, — ответил Вейнбаум. — Обычно только глупцы так делают. Более умные либо меняют местами слоги, либо вообще исключают любую связь с собственным именем. Это люди с серьезными эмоциональными проблемами, люди, которые предпочитают оставаться неизвестными, но дают ключи. И ключи эти в действительности — крик о помощи, желание открыться. Конечно, мы работаем в этом направлении: нельзя ничем пренебрегать, но я уверен, что Дж. Шелби Стивенс — не такой человек. — Вейнбаум резко встал. — Ладно, Тор, что на первом месте в твоей технической программе?

— Так… Я предполагаю, что нам следует начать с проверки используемых частот. Возьмем прием Дирака: он работает очень хорошо, так же, как и всегда. Это движение позитрона через кристаллическую решётку, сопровождающееся колебаниями де Брогля, которые, по сути, являются преобразованными колебаниями электрона в любой точке Вселенной. Таким образом, если мы управляем частотой и движением позитрона, мы управляем положением электрона — заставляем его появляться в цепях преобразователя в нужном месте. После всего этого остаётся лишь усилить вспышки и прочитать сигнал.

Вейнбаум, нахмурившись, покачал светловолосой головой.

— Если Стивенс выведывает сообщения, которые мы не принимаем, мое первое предположение заключается в следующем: он разработал хорошо настроенную цепь, которая более чувствительна, чем наша, и так или иначе протаскивает свои сообщения под нашими. Насколько я могу судить сейчас: единственный способ, которым это можно сделать, — что-то действительно фантастическое в методе точного контроля частоты его позитронной пушки. Если это так, то логично будет вернуться к началу наших испытаний и повторить наши дифракции, чтобы посмотреть, сможем ли мы повысить точность измерений частот позитрона.

Ученый делал это заключение с таким мрачным видом, что завеса безысходности окончательно накрыла Вейнбаума, пытающегося приободрить собеседника.

— Непохоже, чтобы ты ожидал обнаружить что-то новое.

— Нет. Видишь ли, Робин, в физике кое-что изменилось по сравнению с двадцатым веком. В те времена предполагалось, что физика безгранична — классическое заявление было сформулировано Вейлем, который сказал: «Основное свойство материи — это её неисчерпаемость». Теперь нам известно, что это не так, за исключением дистанционных ассоциативных видов пути. Физика в наше время — ограниченная и самодостаточная наука; она по-прежнему охватывает огромные области, но её больше нельзя считать бесконечной. В физике элементарных частиц это более очевидно, чем в любом другом разделе науки. Половина проблем, возникавших у физиков прошлого столетия, была связана с геометрией Евклида — вот почему они так часто использовали усложнённую релятивистскую теорию, — а эту геометрию линий можно бесконечно подразделять. Когда Кантор доказал, что, говоря математическим языком, бесконечность действительно существует, казалось, это окончательно решит и вопрос о возможности существования бесконечной физической Вселенной.

Взгляд Вальда стал рассеянным, и он сделал паузу, чтобы быстро проглотить такую порцию лакричной водки, которая заставила бы волосы Вейнбаума встать дыбом.

— Помнится, человек, который много лет назад преподавал нам теорию цепей в Принстоне, говорил, что существует множество бесконечных пространств. То был безумный старик!

Вейнбаум поспешно схватил бутылку.

— Продолжай, Тор.

— О, — прищурился Вальд. — Да, теперь мы знаем, что геометрия, которую можно применять к элементарным частицам, таким как позитрон, ни в коем случае не Евклидова. Это геометрия не линий, а точек, геометрия Пифагора. Если вы измерили один из параметров, вы можете делать это до необходимого предела, и не важно, какое количество вы измеряете. С этой точки зрения, Вселенная становится прерывистой и дальнейшее усовершенствование ее невозможно.

Я бы тоже сказал, что наши измерения частот позитрона уже исчерпали свой предел. Во Вселенной нет элемента с большей плотностью, чем плутоний. Тем не менее у нас получаются одинаковые значения частоты при дифракции через кристаллы плутония и через кристаллы осмия — ни малейшего различия. Если Дж. Шелби Стивенс оперирует на языке долей этих величин, то он совершает действие, которое органисты называют «мгновенной игрой». Таковое действие вы можете представлять в теории, но на самом деле его невозможно осуществить. Ик.

— Ик? — переспросил Вейнбаум.

— Извини. Это просто икота.

— Хорошо, возможно, Стивенс каким-то образом перестроил орган?

— Если он перестроил метрическую систему Вселенной, чтобы зарегистрировать частную фирму, копирующую следы, — твёрдо сказал Вальд, — то я не вижу причины, по которой мы не можем противостоять ему… ик… объявив всю Вселенную несуществующей и пустой.

— Ладно, ладно, — усмехнулся Вейнбаум. — Я не намеревался заводить твои аналогии так далеко — просто спросил. Но, в любом случае, давай продолжим работу. Мы не можем позволить Стивенсу выйти сухим из воды. Если всё, касающееся частоты, окажется таким безнадёжным, каким представляется, попробуем что-нибудь ещё.

Вальд сычом уставился на бутылку с водкой.

— Прелестная задача, — сказал он. — Я когда-нибудь пел тебе песню, которая в Швеции называется «Нат-ог-Даг»?

— Ик, — высоким фальцетом, к собственному удивлению, ответил Вейнбаум. — Прости. Нет. Давай послушаем.

Компьютер занимал целый этаж здания Безопасности; его, по-видимому, одинаковые группы лежали бок о бок на полу вдоль выдвинутой вперёд патологической структуры, «заполняющей пространство» петли Пеано. К выходному концу был подсоединён пульт управления с большим телевизионным экраном в центре, около которого расположился доктор Вальд. Вейнбаум молчал, нетерпеливо заглядывая через его плечо.

Экран показывал некий образец, который, кроме того что был нарисован зелёным цветом на тёмно-сером фоне, по структуре сильно напоминал хорошо отполированное красное дерево. Фотографии похожих образцов были прикреплены к столу справа от ученого, а некоторые просто валялись на полу.

— Вот оно, — выдохнул Вальд. — И я не удержусь от фразы «об этом я и говорил». Робин, ты вынудил меня подтвердить около половины основных постулатов физики элементарных частиц, поэтому я и потратил так много времени несмотря на то, что это был первый проект, который мы начали.

Он выключил экран.

— Определённо, у Дж. Шелби больше нет лазеек.

— Если бы ты сказал «это окончательно», вот была бы шутка, — угрюмо сказал Вейнбаум. — Посмотри… разве здесь не может скрываться ошибка? Если не по твоей вине, Тор, то по вине компьютера? В конце концов, он настроен на работу с элементами заряда современной физики; не следует ли нам разъединить цепи, которые содержат это смещение, до того, как устройство будет выполнять данные нами инструкции, связанные с элементами заряда?

— «Разъединить», говорит он, — усмехнулся Вальд, непроизвольно потирая бровь. — Мой друг, смещение существует в любом устройстве, потому что оно функционирует везде, на одних и тех же элементах заряда. Это не повод для вычитания группы; нам пришлось добавить ещё одну с собственным смещением, чтобы скорректировать исправления, которые компьютер в противном случае внес бы в наши инструкции. Техники решили, что я спятил. Теперь, по прошествии пяти месяцев, я доказал, что был прав.

Вейнбаум криво улыбнулся над собственной недогадливостью.

— А что насчёт остальных планов?

— Между прочим, некоторое время назад всё это было осуществлено. Мы вместе со служащими проверили каждую отдельную запись Дирака, которую получили после освобождения Дж. Шелби из Яфанка, на любой признак взаимомодуляции, побочных сигналов или ещё чего-нибудь в этом роде. Ничего, Робин, абсолютно ничего. Это наш конечный результат по всем статьям.

— Который оставляет нас на исходных позициях, — заключил Вейнбаум — Все планы наблюдения привели к той же мёртвой точке. Я сильно подозреваю, что Стивенс не рискнул звонить своим служащим из домашнего офиса, хотя, казалось, был абсолютно уверен, что нам никогда не удастся перехватить эти звонки, как не удавалось до сих пор. Даже наша местная станция перехвата сообщений не зафиксировала ничего, кроме звонков секретаря Стивенса, назначающего деловые встречи с различными клиентами, существующими и потенциальными. Любую информацию, которую он сейчас продает, он передает лично, а не из офиса; наши жучки, расставленные там, ничего не уловили.

— Это должно очень сильно ограничить сферу его деятельности, — возразил Вальд.

Вейнбаум кивнул:

— Без сомнения, но он не проявляет никаких признаков беспокойства по этому поводу. Например, в последнее время он не мог послать какие-либо сведения на Эрскин, потому что наша последняя неразбериха с этой командой обернулась очень хорошо для нас, даже несмотря на то, что пришлось использовать Дирак для посылки приказов нашему эскадрону. Если он и подслушивал нас, то даже не пытался ничего передать. По его словам, он занимается вымогательством, — Вейнбаум сделал паузу. — Подожди минуту, сюда идет Маргарет. И, судя по её шагам, я бы сказал, что она задумала нечто особенно неприятное.

— Клянусь, это так, — мстительно сказала Маргарет Соме. — Провалиться мне на этом месте, если я не угадала. В конце концов команда Аи Ди вычислила Дж. Шелби Стивенса при помощи одного только голосового компаратора.

— Как он работает? — поинтересовался Вальд.

— Мерцающий микрофон, — нетерпеливо ответил Вейнбаум. — Разделяет интонации на отдельные, как правило ударные, слоги и совмещает их. Обычная поисковая техника Аи Ди, как раз на случай такого рода, но это занимает так много времени, что мы обычно получаем информацию другими средствами. Ну, не стойте как истукан, Маргарет. Кто он?

— Он, — усмехнулась Маргарет, — ваша любимая звезда телеэкрана мисс Дана Лье.

— Они спятили! — сказал Вальд, уставившись на нее.

Вейнбаум постепенно оправился от первого шока.

— Нет, Тор, — наконец сказал он. — Нет, это вполне вероятно. Если женщина собирается маскироваться, есть два типажа, которые она может использовать: юноша и старик. А Дана настоящая актриса, это для нас не новость.

— Но… но зачем она это сделала, Робин?

— Вот это мы сейчас и будем выяснять. Так значит, мы бы не получили модификацию Дирака своими силами, а? Ладно, есть другие способы получить ответы, кроме физики элементарных частиц. Маргарет, у вас есть ордер на арест этой девушки?

— Нет, — ответила секретарша. — Я хотела, чтобы вы сами разобрались с этим. Вы даете мне полномочия, и я посылаю ордер — не раньше.

— Язвительное дитя. Тогда отправьте его, и хвала моим усилиям. Пошли, Тор, расколем этот орешек.

Когда они выходили из компьютерного зала, Вейнбаум внезапно остановился, словно громом пораженный, и начал что-то бормотать.

— Что случилось, Робин? — спросил Вальд.

— Ничего. Меня все еще волнуют эти предсказания. Какое сегодня число?

— Ммм… Девятое июня. А что?

— Проклятие, «Стивенс» предсказал, что именно в этот день мы встретимся снова! Что-то подсказывает мне, что все будет не так просто, как кажется.

Если Дана Лье и имела какое-то представление о том, во что она втянулась (учитывая тот факт, что именно она являлась «Дж. Шелби Стивенсом»), было совсем не похоже, что это ее пугало. Она с присущей ей безмятежностью сидела напротив Вейнбаума, курила свою вечную сигарету и ждала, скрестив ноги так, что ее колено указывало прямо на офицерский нос.

— Дана, — начал Вейнбаум, — на сей раз мы собираемся узнать все и не будем церемониться. Просто (на случай, если вы не знаете этого) есть конкретные законы, связанные с передачей ложной информации офицеру охраны, по которым мы можем посадить вас в тюрьму как минимум на пятнадцать лет. Во-первых, это Устав о запрещении использования средств сообщения с целью обмана, во-вторых, различные местные законы, запрещающие трансвестизм, псевдонимы и так далее. Мы, очевидно, могли бы накопить достаточно добавочных сроков, чтобы держать вас в Яфанке до тех пор, пока у вас действительно не вырастет борода. Так что я советую вам открыться.

— У меня самой есть такое намерение, и я без колебаний это сделаю, — ответила Дана. — Я знаю, практически слово в слово, как будет продолжаться этот разговор, какую информацию я собираюсь вам выдать и когда именно. Даже в курсе, сколько вы собираетесь за нее заплатить. Я знала все это много месяцев назад. Поэтому у вас не будет оснований меня задерживать.

— То, что вы говорите, мисс Лье, — покорно произнес Тор Вальд, — означает, что будущее предопределено и вы можете прочитать его до мельчайших деталей.

— Именно так, доктор. Обе эти вещи являются правдой.

На минуту воцарилось молчание.

— Хорошо, — угрюмо согласился Вейнбаум. — Говорите.

— Прекрасно, капитан Вейнбаум, заплатите мне, — спокойно ответила Дана.

Вейнбаум хрюкнул.

— Но я вполне серьезна, — сказала она. — Вы все еще не располагаете сведениями, что именно мне известно о коммуникаторе Дирака. Меня не заставишь этого рассказать, угрожая тюрьмой и тому подобным. Видите ли, я знаю наверняка, что вы не собираетесь отправлять меня в Яфанк, или давать мне наркотики, или еще что-нибудь в этом роде. Наоборот, я знаю, что вы заплатите мне, поэтому будет глупо говорить что-либо, пока вы этого не сделаете. В конце концов, вы покупаете настоящий секрет. Как только я открою его вам, вы и вся Служба сможете читать будущее, как это делаю я, и тогда подобная информация потеряет для меня всякую ценность.

Вейнбаум на минуту погрузился в молчание. Наконец он сказал:

— Дана, у вас сердце из чистейших денег, так же как и колено с невидимым прицелом. Я не собираюсь сообщать вам мою цель, невзирая на то, что может или не может сказать о ней будущее. Я не собираюсь выдавать ее вам, потому что способ, которым мое правительство — и ваше — управляет вещами, делает такую цену невозможной. И действительно ли это ваша цена?

— Это моя истинная цена… но есть и другая. Предложение — это мой следующий выбор. Цена, которую бы я назначила, делится на две части: а) чтобы меня взяли в вашу Службу на пост ответственного офицера; и б) выйти замуж за капитана Робина Вейнбаума.

Вейнбаум выплыл из своего кресла. У него было такое ощущение, будто окрашенное медью пламя на целый фут вырывается из его ушей.

— Все из… — начал он, но не смог продолжать: у него пропал голос.

Позади него, где стоял Вальд, раздалось что-то похожее на грубый хохот скандинавского типа, прерванный обмороком. Дана сама, похоже, слегка улыбалась.

— Видите ли, — сказала она, — я не направляю свое лучшее и самое меткое колено на каждого мужчину, которого встречаю.

Вейнбаум медленно и аккуратно опустился обратно в кресло.

— Спокойно, не беги к ближайшему выходу, — произнес он. — Первым делом женщины и похожие на детей офицеры охраны. Мисс Лье, вы пытаетесь внушить мне мысль, что вы прошли сквозь это тщательно разработанное мошенничество — борода и все остальное — из пылающей страсти к моей унылой и низкооплачиваемой персоне?

— Не совсем, — ответила Дана Лье. — Я также хочу работать в Бюро. Однако, капитан, разрешите мне поставить вас перед жизненным фактом, с которым, как мне кажется, вы вообще не сталкивались. Вы признаете, что я могу в деталях читать будущее, а следовательно, оно предопределено?

— Если Тор способен примириться с этим, думаю, я тоже могу — условно.

— В этом нет ничего условного, — твердо сказала Дана. — Вернемся в недалекое прошлое. Итак, когда я только столкнулась с этим… э… этим явлением, то одной из первых вещей, которую я выяснила, было то, что мне предстоит пройти сквозь маскарад с «Дж. Шелби Стивенсом», пробиться в персонал Бюро и выйти замуж за тебя, Робин. В то время я одновременно и удивилась, и взбунтовалась. Я не хотела служить в Бюро, мне нравилась моя независимая жизнь телекомментатора. Я не хотела выходить за тебя замуж, хотя была бы не прочь немного пожить с тобой — скажем, месяц или около того. И самое главное, маскарад поразил меня своей нелепостью.

Но факты — упрямая вещь. И я собиралась осуществить всё предсказанное. Не было альтернативы: ни причудливых «стволов времени», ни отправных точек, которые можно изменить, чтобы тем самым модифицировать будущее. Мое будущее, так же как и ваше, доктор Вальд, также как и будущее любого другого, было предопределено. Мои желания не имели никакого значения. Причинно-следственной связи, как я решила для себя, просто не существует. Одно следует за другим просто потому, что события в космическом времени так же устойчивы, как материя и энергия.

Это была самая горькая из всех пилюль. Пройдет много лет, прежде чем я проглочу её до конца, да и вы тоже. Доктор Вальд придёт в себя немного раньше. Во всяком случае, я была мысленно убеждена, что все должно идти именно так, и мне пришлось отстаивать собственное душевное здоровье. Я сознавала, что не смогу ничего изменить, но мне пришлось снабдить себя мотивами, чтобы, по крайней мере, защититься. Или, иначе говоря, просто очевидными рационалистическими объяснениями. Кажется, мы вольны это делать: благоразумный наблюдатель просто следует за гонкой сквозь время и не в силах влиять на события, но он способен комментировать, объяснять, изобретать основания своих поступков. Это хорошо, потому что никто не может действовать из побуждений, не имеющих никакого личного значения.

Итак, я запаслась очевидными мотивами. Постановив выйти за вас замуж и зная, что этого не избежать, я постаралась убедить себя, что люблю вас. Теперь это так. С тех пор как я решила поступить на службу в Бюро, я продумала все преимущества этой работы перед работой телекомментатора и обнаружила, что получился внушительный список. Вот мои мотивы.

Но с самого начала они, конечно, отсутствовали. На самом деле за любыми нашими действиями нет никаких мотивов. Все действия установлены. То, что мы называем поводом, — просто беспомощная реакция рассудительного наблюдателя, который достаточно умён, чтобы почувствовать приближение какого-либо события. Такой индивид сознает, что не может предотвратить это событие, и вместо этого ищет аргументы в пользу его желательности.

— Ух ты! — громко сказал Вальд.

— «Ух ты, или Полная галиматья» — вот как можно это назвать! — согласился Вейнбаум. — Перед нами актриса, Тор, так что не ударим в грязь лицом. Дана, напоследок я приберег действительно трудный вопрос. Этот вопрос — как? Как ты вышла на эту модификацию преобразователя Дирака? Помни, в отличие от квалификации «Дж. Шелби Стивенса», нам известна твоя квалификация. Ты не учёный. Да, среди твоих дальних родственников были высокоинтеллектуальные люди, но это не означает…

— Я дам вам несколько ответов на этот вопрос, — кивнула Дана Лье. — Выберите тот, который вам больше понравится. Они все правдивы, хотя то и дело противоречат друг другу.

Начнем с того, что вы, конечно же, правы относительно моих родственников. Если вы заново проверите моё досье, то обнаружите, что эти так называемые «дальние» — единственные, кто выжил в нашем роду, кроме меня. Когда они умерли, все их поместья перешли ко мне, хотя я им седьмая вода на киселе. Среди их имущества я и обнаружила набросок мгновенного коммуникатора, основанного на опрокидывании волн де Брогля. Материалы были сырыми и, в основном, выше моего понимания, потому что я, как вы говорите, не учёный. Но они меня заинтересовали: я смутно догадывалась, сколько это может стоить — и не только в денежном выражении.

Мой интерес подогрели два случайных стечения обстоятельств — совпадения, которые не могли быть вызваны просто причинно-следственными связями, но могли иметь место в мире неизменных событий. Во-первых, большую часть моей взрослой жизни я так или иначе была связана с индустрией коммуникаций, в основном с телевидением. Более того, я ежедневно пила кофе с инженерами-связистами. Сначала я усвоила терминологию, затем некоторые методики и, наконец, получила немного настоящих знаний. Кое-что из того, чему я научилась, нельзя было приобрести никак иначе. Некоторые вещи, обычно доступные только высокообразованным людям, таким, как доктор Вальд, я узнала случайно — в перерывах между поцелуями или во время других развлечений, присущих богемной среде телевизионщиков.

К своему удивлению, Вейнбаум почувствовал, что слова «в перерывах между поцелуями» участили его дыхание. Непроизвольно он быстро спросил:

— Каково же второе совпадение?

— Утечка сведений из вашего Бюро.

— Дана, мне нужны доказательства.

— Делайте, как вам нравится.

— Я не могу делать, как мне нравится, — раздражённо сказал Вейнбаум. — Я работаю на правительство. Поступали ли эти сведения лично вам?

— Сначала нет. Именно поэтому я продолжала настаивать, что, возможно, существует такая утечка, и намекала на это публично, в своей программе. Я надеялась, что вы сможете изолировать её внутри Бюро прежде, чем мой довольно незначительный контакт с ней будет потерян. Когда я спровоцировала вас на собственную защиту, то рискнула самостоятельно вступить в непосредственный контакт с осведомителем. Первая же часть секретной информации, которую я получила, была конечной точкой, необходимой мне, чтобы собрать коммуникатор Дирака. Когда прибор был смонтирован, оказалось, что он способен на большее, нежели просто осуществлял связь — он предсказывает будущее. И я могу сказать вам почему.

Вейнбаум задумчиво ответил:

— По-моему, это не так уж трудно понять. Отвлекаясь от философии, это даже придаёт некий смысл делу «Дж. Шелби Стивенса». Старик приобретает известность как человек, знающий о преобразователе Дирака больше, чем Служба, и он охотно идет на переговоры с каждым, у кого есть деньги. А источник утечки информации продолжает работать на вас — больше, чем на враждебные правительства.

— Именно так всё и было, — сказала Дана. — Но не это было причиной или целью маскарада Стивенса. Я уже подробно объяснила вам, почему это случилось.

— Хорошо, но лучше бы вы разоблачили упомянутый источник до того, как человеку удастся скрыться.

— Не раньше, чем это будет оплачено. В любом случае, предотвратить бегство уже невозможно. Теперь, Робин, я продолжу и дам тебе другой ответ на вопрос, почему мне удалось найти этот частный секрет Дирака, а тебе — нет. Те объяснения, которые я давала до сих пор, были причинно-следственными, более удобными для вас. Но я хочу внушить вам, что все очевидные причинно-следственные связи случайны. Не существует понятия «причина», как не существует и понятия «следствие». Я знаю тайну, потому что я должна была узнать ее. Это событие было установлено, и те обстоятельства, которые, как кажется, могут объяснить, почему я нашла её, нельзя объяснить причинно-следственными связями. Короче говоря, вы, со всем вашим превосходным оборудованием и мозгами, не нашли её по одной единственной причине: потому что вы не нашли её. История будущего говорит, что не нашли.

— У меня остаётся только один выбор — заплатить, так? — печально произнес Вейнбаум.

— Боюсь, что так — и мне нравится это не больше, чем тебе.

— Тор, что ты думаешь по этому поводу?

— Всё это не впечатляет, — рассудительно ответил Вальд. — Однако логика в этом есть. Детерминистская Вселенная, которую рисует мисс Лье, была характерной чертой старых релятивистских теорий и, предположительно, имеет даже более длинную историю. По большому счету я бы сказал, что, насколько мы поверим этому рассказу, настолько будем опираться на её так называемый метод прочтения будущего. Если он действительно нагляден, тогда и остальное становится вполне вероятным — философия и тому подобное. Если нет, остаётся изумительное актёрское мастерство плюс немного метафизики, которая, согласуясь с личностью, не оригинальна для мисс Лье.

— Вы говорите так, будто я вас подготовила, доктор Вальд, — заметила Дана. — Мне бы хотелось обратить ваше внимание ещё на одно обстоятельство. Я могу читать будущее, поэтому у «Дж. Шелби Стивенса» никогда не возникала необходимость в частной шпионской сети и ему никогда не требовалось отправлять сообщения Дирака с риском, что вы их перехватите. Все, что ему нужно было делать, это давать предсказания по данным прибора, неизменно надежным.

— Понимаю, — сухо сказал Вейнбаум. — Хорошо, Дана, давай поставим вопрос следующим образом: я тебе не верю. Возможно, что-то из рассказанного тобой и соответствует истине, но по большому счету — ты лжешь. Хотя если ты действительно говоришь правду, то определённо заслуживаешь места в персонале Бюро — было бы чертовски опасно отпускать тебя. Ну а женитьба — более или менее второстепенное дело для всех, кроме нас с тобой. Это тебя ни к чему не обязывает; я хочу быть купленным не более тебя. Итак, если ты скажешь мне, где находится источник информации, будем считать эту часть вопроса закрытой. Я ставлю это условие не в качестве платы, а потому что не хочу быть помолвленным с девушкой, которую могут расстрелять как шпиона в течение месяца.

— Я понимаю, — ответила Дана. — Робин, твой источник — Маргарет Соме. Она — служащий Эрскина и никакая не пустышка. Это высокообразованный человек, хорошо знающий своё дело.

— Проклятие! — вскричал поражённый Вейнбаум. — Тогда птичка уже улетела: она первая сказала мне, что тебя опознали. Очевидно, Соме поступила на эту работу с целью придерживать спешную почту и быть в курсе последних новостей, чтобы всегда иметь возможность вовремя сбежать.

— Правильно. Но вы поймаете её послезавтра. А ты теперь на крючке, Робин.

Вальд сдержанно кашлянул.

— Я принимаю свою судьбу с радостью, — сказал Вейнбаум, глядя на свои колени. — Теперь расскажи, как тебе удалось совершить этот головокружительный трюк. Если это согласуется с твоей предыдущей информацией, думаю, тебя примут в Бюро и все санкции в отношении тебя будут аннулированы. В противном случае, возможно, мне придется целовать новобрачную через тюремную решетку.

Дана рассмеялась.

— Секрет очень прост. Он в сигнале.

Челюсть Вейнбаума отпала.

— Сигнал? Шум Дирака?

— Верно. Вы не поняли этого, потому что посчитали сигнал просто помехой и приказали мисс Соме вырезать его со всех лент перед тем, как послать их вам. А мисс Соме, подозревавшая об истинной значимости шума Дирака, была более чем счастлива так поступить, предоставляя чтение сигнала исключительно «Дж. Шелби Стивенсу» — который, как она считала, собирался стать клиентом Эрскина.

— Объясните, — напряженно произнес Тор Вальд.

— В точности как вы и полагали, каждое послание Дирака улавливается любым приемником, способным обнаружить его. Любым — включая первый из когда-либо созданных (то есть ваш, доктор Вальд), включая сотни тысяч, которые будут существовать в Галактике в двадцать четвертом веке, бесчисленные миллионы, созданные в тридцатом веке, и так далее. Сигнал Дирака — это одновременный прием каждого из посланий Дирака, которые когда-либо были или будут посланы. Между прочим, общее количество этих посланий ограниченно и сравнительно невелико. Даже если вы разобьете каждое послание на отдельные «биты», их будет намного меньше действительно больших определенных чисел, например количества электронов во Вселенной.

— Конечно, — воскликнул доктор Вальд. — Конечно! Но, мисс Лье… как вы настроились на индивидуальные послания? Мы пробовали дробные позитронные частоты и зашли в тупик.

— Я даже не знала, что дробные позитронные частоты существуют, — призналась Дана. — Нет, это просто — так просто, что удачливый дилетант вроде меня может добиться успеха. Вы улавливаете отдельные послания из сигнала с помощью отставания времени. Все послания приходят в одно и то же мгновение, в мельчайшую из существующих временную долю, иногда называемую «хрононом».

— Да, — заметил Вальд. — Это время, требующееся электрону, чтобы перейти с одного квантового уровня на другой. Это особенность измерения времени по Пифагору.

— Спасибо. Очевидно, никакой обычный физический приемник не может реагировать на столь краткое послание, по крайней мере, именно так я сперва подумала. Но так как в самом аппарате есть реле, переключатели, различные формы обратной связи и тому подобное, то сигнал приходит к выводящему концу в виде сложной пульсации, которая «расплескалась» вдоль временной оси на целую секунду или более. Вы можете усилить этот эффект, записывая «расплесканный» сигнал на высокоскоростную ленту таким же образом, каким записывали бы любое событие, которое хотели бы изучить в замедленном движении. Затем вы настраиваете различные параметры в вашем приемнике, чтобы увеличить одну остановку и уменьшить остальные, а с помощью подавляющей шум техники убираете фон.

Тор Вальд нахмурился.

— После всего проделанного у вас бы все равно оставались сильные искажения. Вам бы пришлось подбирать сообщения…

— Как я и делала; небольшая лекция Робина об ультракоротких волнах навела меня на эту мысль. Я поставила перед собой цель выяснить, каким образом канал ультракоротких волн переносит так много сообщений одновременно, и обнаружила, что вы отбираете поступающую пульсацию каждую тысячную секунды и передаете на один короткий высокий сигнал только тогда, когда волна определенным образом отклоняется от среднего значения. Я не особо верила, что это сработает с сигналом Дирака, но, как оказалось, сработало так же успешно: 90 процентов оказались такими же понятными, как первоначальная передача, прошедшая через подавляющее устройство. Конечно, я узнала из сигнала уже достаточно, чтобы привести свой план в исполнение, но теперь любое голосовое сообщение в нем было доступным и кристально ясным. Если же вы подберете три коротких сигнала каждую тысячную секунды, вы даже можете уловить музыку (слегка искаженную, но достаточно четкую, чтобы понять, какие инструменты играют), а это самая точная проверка средств связи.

— Возникает один вопрос, не совсем относящийся к теме, — сказал Вейнбаум, для которого технический разговор становился слишком сложным. — Дана, вы говорите, что знали направление, которое примет эта беседа, но она не записывается, и я не вижу причины, по которой какое-либо ее резюме было бы впоследствии передано Дираком.

— Это правда, Робин. Однако, когда я уйду отсюда, я сама отправлю такое резюме, с помощью собственного Дирака. И это не подлежит сомнению, потому что я уже получила послание из сигнала.

— Другими словами, вы собираетесь позвонить самой себе — в прошлое.

— Именно, — ответила Дана. — Это не настолько полезная техника, как вы могли подумать вначале, потому что опасно делать подобные передачи, пока события все еще развиваются. Вы можете «сообщить детали назад» только после того, как данная ситуация подошла к завершению. Зная, однако, что, используя Дирак, вы имеете дело со временем, вы можете добиться некоторых очень странных вещей от этого прибора.

Сделав паузу, она улыбнулась.

— Я слышала, — живо продолжила она, — голос президента нашей Галактики из 3480 года, провозглашающего объединение Млечного Пути и Магелланова облака. Я слышала командира межзвездного крейсера, путешествующего с 8873 по 8704 вокруг планеты Ханшера, которая вращается вокруг звезды на краю NGC 4725. Он взывал о помощи через одиннадцать миллионов световых лет, но о какой помощи он просил или будет просить, остается за пределом моего понимания. И ещё многое другое. Когда вы будете проверять мои слова, вы тоже услышите всё это и тоже изумитесь свойствам времени.

Вейнбаум и Вальд уже казались изумлёнными.

Её голос слегка помрачнел:

— Большинство голосов в сигнале Дирака взывают о помощи, а вы услышите их за десятилетия или столетия до того, как их обладатели попадут в беду. Вы будете чувствовать себя обязанным ответить на каждый призыв и постараться помочь. И, слушая следующие сообщения, вы будете говорить: «Добрались ли мы — доберёмся ли мы туда вовремя? Поняли ли мы вовремя?»

И вы не будете ни в чем уверены. Вы узнаете будущее, но большую его часть просто не поймете. Чем дальше в будущее вы начнете углубляться, тем более непонятными станут сообщения. Вам придется признать, что время будет следовать собственным путём до тех пор, пока не накопится достаточно информации, которая позволит осмыслить эти отдаленные сообщения.

Эффект «длинной трубы», как я понимаю. Мы не сможем знать все: наше существование полностью выхвачено из потока времени и целиком открыто для обозрения лишь с одной стороны. Вместо этого Дирак, в сущности, просто перемещает бусины сознания из настоящего в будущее на определённое расстояние. Пятьсот или пять тысяч лет — все это можно будет увидеть. Отсюда вступает в действие закон уменьшающихся возвращений (или, другими словами, шумовой фактор начинает неравномерно распределять информацию), и наблюдатель продолжает путешествовать во времени с первоначальной скоростью, но слегка опережает самого себя.

— Похоже, ты много размышляла об этом, — медленно произнес Вальд. — Страшно представить, что могло бы случиться, если бы менее честный человек наткнулся на сигнал.

— Этого не было в планах.

Стало тихо, и Вейнбаум почувствовал что-то, похожее на слабое разочарование. Как будто обещано было больше, чем получили; как вкус свежего хлеба по сравнению с его запахом, как открытие, что шведская народная песня «Нат-ог-Даг», исполненная Тором Вальдом, — не что иное, как «Ночь и День» Кола Потера, только на другом языке. Робин узнал это чувство: это было необычное ощущение охотника, закончившего охоту, или прирожденного детектива, наконец составившего версию совершенного преступления. Но, посмотрев на улыбающуюся Дану Лье ещё мгновение, он был почти доволен.

— Есть ещё одно обстоятельство, — сказал он. — Не хочется быть скептиком, но мне нужно посмотреть все это в работе. Тор, когда мы сможем создать образец и подавляющее устройство, описанные Даной, и испытать их?

— Через пятнадцать минут, — ответил доктор Вальд. — Почти все необходимое уже имеется в нашем большом приемнике ультракоротких волн, и не составит особого труда добавить к нему высокоскоростное записывающее устройство. Я сделаю это прямо сейчас.

Он вышел. Вейнбаум и Дана с минуту не отрываясь смотрели друг на друга. Затем с чувством мрачной решимости офицер Службы безопасности встал и обнял свою невесту, предвкушая сопротивление.

Этот первый поцелуй задумывался чисто для проформы. Но к тому времени, как Вальд вернулся в офис, последняя была существенно вытеснена чувством. Ученый остановился, положив свою ношу на стол.

— Все к этому и шло, — заметил он. — Ладно, мне пришлось обшарить всю библиотеку, чтобы найти запись Дирака, на которой еще остался сигнал. Минуту, сейчас я соединю все необходимое…

Вейнбаум использовал эту минуту, чтобы прийти в себя, хотя до конца это так и не удалось ему. Затем две ленточки записи начали жужжать, словно рой пчёл, и звук сигнала Дирака заполнил комнату. Вальд остановил прибор, снова включил его и очень медленно запустил грязную запись в противоположном направлении.

Из микрофона послышался отдалённый гул голосов. В тот момент, когда Вейнбаум напряжённо склонился вперёд, один голос четко и громко сказал, перекрывая другие:

— Приветствую Земное Бюро. Лейтенант Ти. Эл. Матьюз со станции NGC 6341 на Геркулесе. Дата передачи — 13.22.2091. Мы проходим последнюю точку на орбитальной кривой, заданной вами, и сама кривая указывает на маленькую систему, на расстоянии около двадцати пяти световых лет от здешней базы; у нее даже нет названия на наших картах. Разведчики обнаружили населенную планету, укрепленную по меньшей мере вдвое лучше, чем мы ожидали, поэтому нам нужен другой крейсер. У нас на сигнале есть ваше разрешение, но мы ждем, как было приказано, чтобы получить его в настоящем. NGS 6341, Матьюз. Конец связи.

На мгновение ошарашенный — ничто не могло подготовить его к такому ошеломляющему факту — Вейнбаум, очнувшись, схватил карандаш и с бешеной скоростью начал писать. Как только голос затих, он отшвырнул карандаш и восхищенно посмотрел на доктора Вальда.

— Семь месяцев тому вперед! — сказал он, зная, что улыбается как идиот. — Тор, ты знаешь, какая проблема у нас была с этой иголкой в Геркулесовом стоге сена! Матьюзу только предстоит придумать этот трюк с орбитальной кривой, по крайней мере, он еще не приходил ко мне с этим, и пока нет даже намека на то, что решение этой проблемы займет всего шесть месяцев. Компьютеры рассчитали, что на это уйдет еще три года.

— Это новая информация, — серьезно согласился доктор Вальд.

— Ради бога, не останавливайся на этом! Давай послушаем еще!

На этот раз Вальд совершил ритуал намного быстрее. Из громкоговорителя раздалось:

— Насентампен. Эддетомпик. Беробсилом. Эймкаксетчок. Санбетогмов. Датдектамсет. Доматросмит. Конец связи.

— Ну и словечки! — присвистнул Вальд. — Что все это значит?

— Это то, о чем я говорила, — ответила Дана Лье. — По меньшей мере, половина получаемой информации столь же непонятна. Я предполагаю, именно таким будет английский язык через тысячи лет.

— Нет, это не так, — возразил Вейнбаум. Он закончил писать, но был все еще поглощен услышанным, несмотря на сравнительную краткость передачи. — Во всяком случае, не данный образец. Это шифр, леди и джентльмены, так как можете быть уверены, что ни один язык не состоит исключительно из четырехсложных слов. Более того, это версия нашего кода. Я не могу расшифровать его очень быстро (прочтение данного сообщения отнимет много времени даже у специалиста), но я разобрал дату и уловил некоторый смысл. Это 12 марта 3022, и там происходит что-то вроде массовой эвакуации. Послание, похоже, является обычным приказом.

— Но зачем нам понадобится код? — поинтересовался Вальд. — Это внушает опасения, что кто-то подслушает нас — кто-то, у кого тоже есть Дирак. Это может все запутать.

— Конечно, может, — ответил Вейнбаум. — Но, представляется мне, мы это выясним. Запустим ее еще раз, Тор.

— Попробовать на этот раз получить изображение?

Вейнбаум кивнул. Минуту спустя прямо перед ним возникло чье-то зеленое лицо, напоминавшее оживший дорожный знак в шлеме. Хотя у существа не было рта, громкоговоритель Дирака достаточно ясно произносил:

— Приветствую, шеф. Говорит Таммос, NGS 2287, дата передачи по моему календарю Гор 60, 302, по вашему календарю 2 июля 2973. Это паршивая маленькая планета. Все воняет кислородом, прямо как на Земле. Важно, что аборигены принимают нас. Ваш гений благополучно родился. Подробный рапорт придет позже. NGC 2287, Тамос. Конец связи.

— Хотелось бы мне получше знать мой Новый Общий Каталог, — сказал Вейнбаум. — Не тот ли это М 41 в Канис Мэджор, который с красной звездой в центре? Мы там будем использовать не гуманоидов? В любом случае, что это было за существо? Ладно, не важно, запускайте её снова.

Доктор Вальд опять запустил устройство. Почувствовав лёгкое головокружение, Вейнбаум прекратил записывать. Все будет позже, всё, что только можно. Сейчас ему хотелось только смотреть и слушать, всё больше и больше картин и голосов из будущего. Они были лучше, чем водка, даже с последующим глотком пива.

4

Обучающая запись закончилась, и Красна нажал на кнопку. Экран Дирака погас и беззвучно убрался обратно в стол.

— Нет, они не увидели дороги к нам, — сказал он. — Например, они не поняли, что когда какая-то часть правительства узнает слишком много информации, то какой бы малой эта фракция ни была изначально — она обязательно захватывает власть. Таким образом Бюро преобразовалось в Службу и выкинуло прочь всех остальных.

С другой стороны, не похоже, чтобы те люди боялись, что правительство, знающее почти все, будет управлять путем твёрдой диктатуры. Этого не могло случиться и не случилось, потому что чем больше вы знаете, чем шире становится поле ваших возможных действий, тем более динамичное общество вам необходимо. Жёстко регламентированное общество просто не смогло бы распространиться на другие звёздные системы.

— Я бы подумал, что могло, — медленно произнес Джо Фабер. — В конце концов, если вам заранее известно, что собирается делать каждый…

— Но мы не знаем, Джо. Это просто популярная фантастика — или, если тебе так больше нравится, что-то, отвлекающее внимание. К тому же не всё в космосе проходит через Дирак. Мы можем подслушать только те события, которые передаются в виде сообщений. Разве ты заказываешь обед по Дираку? Конечно, нет. До сих пор ты ни разу в жизни не транслировал ни слова по Дираку.

И дело не только в этом. Любая диктатура основывается на предположении, что правительство может каким-то образом контролировать мысли людей. Теперь мы знаем, что сознание наблюдателя — единственная свободная вещь во Вселенной. Не глупо стараться контролировать его, в то время как физика доказывает, что это невозможно? Вот почему Служба и не думает о Полиции Мыслей. Мы заинтересованы только в действиях. Мы — Полиция Событий!

— Но почему? — спросил Джо. — Если вся история предопределена, почему мы так беспокоимся, например, о назначениях свиданий? Встречи ведь произойдут в любом случае.

— Конечно, — немедленно согласился Красна. — Но смотри, Джо. Наши интересы, как интересы правительства, зависят от будущего. Мы действуем таким образом, как будто будущее так же реально, как прошлое, и до сих пор не разочаровывались: Служба оправдывает себя на 100 процентов. Но что бы случилось, если бы мы перестали наблюдать за событиями? Мы не знаем и не осмеливаемся попробовать. Несмотря на очевидность того, что будущее предопределено, нам приходится брать на себя роль опекуна неизбежности. Мы верим в постулат: ничто не может пойти неправильно… Но нам приходится действовать исходя из философского предположения, что история помогает только тем, кто помогает сам себе.

Именно поэтому мы охраняем огромное количество ухаживаний непосредственно до контракта и даже после него. Нам приходится убеждаться, что каждый отдельный человек, упомянутый в любой из передач Дирака, родится. Наша обязанность как Полиции Событий — сделать события будущего возможными, потому что они — решающие для нашего общества, даже самые незначительные из них. Это огромная задача, поверь мне, и с каждым днем она становится все больше и больше. Очевидно, так будет всегда.

— Всегда? — переспросил Джо. — А как насчет общественности? Ведь она узнает об этом рано или поздно? Очевидность нарастает с ужасающей скоростью.

— И да и нет, — ответил Красна. — Множество людей догадываются обо всем уже сейчас, так же как и ты. Но число новичков, необходимых Службе, растет быстрее. Оно всегда опережает число любителей, ищущих ключи к правде.

Фабер глубоко вздохнул и заметил:

— Ты воспринимаешь все вышесказанное так, словно это такое же обычное дело, как сварить яйцо, Крас. Тебя никогда не удивляли некоторые вещи, которые ты получаешь из сигнала? Например, передача, которую Дана Лье получила от Кейнса Венатичи, с корабля, путешествовавшего назад во времени? Как такое возможно? Какая могла быть цель? Это…

— Позволь, позволь, — перебил Красна. — Я не знаю и не переживаю из-за этого. И тебе не стоит. Событие происходит в слишком далеком будущем, чтобы нам о нем беспокоиться. Мы не можем оценить его смысла, поэтому бесполезно пытаться его понять. Если бы англичанин из 1600 года узнал об Американской революции, он бы посчитал ее трагедией; англичанин в 1950 году смотрел бы на это совершенно по-другому. Мы в таком же положении. Мы точно так же не в силах адекватно истолковать сообщения, которые получаем из действительно далекого будущего.

— Думаю, я понимаю, — произнес Фабер. — Полагаю, что со временем, после того, как поработаю с Дираком, я привыкну к этому. Позволено ли мне это по рангу?

— Да. Но, Джо, первым делом я хочу сообщить тебе правило этикета Службы, которое никогда не должно нарушаться. Тебе не разрешат находиться рядом с микрофоном Дирака до тех пор, пока это правило навсегда не врежется в твою память.

— Я весь во внимании, Крас, поверь мне.

— Хорошо. Слушай: в передаче Дирака никогда не должна упоминаться дата смерти работника Службы.

Джо моргнул, почувствовав холодок. Причина, на которой основывалось правило, казалась жесткой, но очевидной была ее предельная доброта. Он сказал:

— Я не забуду этого. Мне самому хочется этой защиты. Премного благодарен, Крас. Каково мое новое поручение?

— Для начала, — ответил Красна, ухмыляясь, — самая простая работа, которую я когда-либо давал тебе здесь, на Рэндольфе. Отправляйся и найди мне своего водителя кеба — того самого, который упоминал путешествия во времени. Он опасно близок к правде; в определённой степени ближе, чем был ты.

Найди его, и приведи ко мне. Служба готова принять новичка!

ВОСПАЛЕНИЕ СОВЕСТИ, ИЛИ ТРАГЕДИЯ ПОЛЮСОВ