Пусть горят ваши сердца – я колен не преклоню! Рук, что свободу обрели, вновь не сковать врагу;
Грома раскатом шлю песни свои, И где слышат их, там бьют молнии![17]
Нет-нет, сэр Герберт, ни к чему подталкивать меня к продолжению повествования. Этими строками я… тяну время лишь потому, что… мне неприятно вспоминать о том, что я увидел, вновь взобравшись на ящик. Поверьте мне, это была квинтэссенция ужаса, однако позвольте мне описать все настолько прозаично, насколько это возможно.
Как я уже упоминал, мне открывался вид на противоположную сторону зала, где располагался ряд повозок. Напротив, несколько под углом, но не настолько далеко, чтобы не попадать в мое поле зрения, находилась гигантская черная повозка, о которой я уже вам рассказывал. Все члены банды, которых я прежде видел, собрались в передней части зала, возле двери с надписью «Персидский зал»; они стояли с другой стороны, в начале того ряда повозок, и не могли видеть того, что видел я. До меня доносилось приглушенное эхо их бормотания и болтовни, но я их не слушал. Ведь дверца той черной повозки начала медленно открываться.
У меня на глазах, в этом синеватом лунном сиянии, стала открываться дверца повозки. Она была настолько большой, что внутри ее человек мог бы стоять в полный рост, и человек внутри таки стоял, слегка нагнувшись и уставившись на какую-то глыбу у своих ног, правой рукой он приоткрыл дверцу пошире, чтобы впустить внутрь больше света. Этот человек был одет в форму констебля; первым делом я подумал, что наконец явилась полиция, но тут же вспомнил, как главарь рассказывал, что один из членов его банды вырядился в полицейскую форму. Ногой придерживая дверь открытой, он наклонился и мощными рывками принялся поднимать с пола ту глыбу. И тут я увидел голову и понял, что это тело человека; ряженый полицейский подхватил тело под руки и потянул его наверх. И вот, поддерживая тело одной рукой, он взял его за затылок, видимо за волосы или шляпу (на нем был плотно надвинутый цилиндр), и повернул его голову, чтобы рассмотреть лицо.
Мертвое лицо, сэр Герберт, оно смотрело на меня через весь зал широко распахнутыми глазами, заплывшими белесой пеленой. Он был бородатым, его рот открылся. Черное пальто на мертвеце было расстегнуто, и я видел, что из груди у него торчит нечто светлое, напоминающее по виду слоновую кость. И тут я все понял.
В этот момент в другом конце музея раздался пронзительный голос блондинки. Из передней части зала она не могла видеть того ужаса, который творился в повозке. Блондинка звала ряженого констебля, обращаясь к нему «дорогой», и эта нежность в присутствии мертвеца производила леденящий душу эффект. Она спрашивала, чего это он «ушел скакать по повозкам в такое-то время».
Он тут же среагировал, и по его реакции я понял, что он виновен. Все еще придерживая тело одной рукой, он соскочил с повозки в мою сторону, затем другой рукой он захлопнул дверь прямо перед лицом трупа. Признаюсь, я вздрогнул от оглушительного стука, с которым захлопнулась дверца повозки, она будто ударилась о голову мертвеца, который пытался выбраться наружу, я вздрогнул вновь, услышав ласковый ответ «констебля», который эхом отразился от музейных сводов.
– Все в порядке! – крикнул он. – Я оставил свою дубинку в одной из повозок, вот и все. Все в порядке, правда, нам надо сматываться отсюда, и как можно скорее. Концерт, кажется, сорван, так чего нам тут торчать? Девчонки, давайте вас куда-нибудь подбросим, а нам с Джерри, Сэмом и Роном надо еще кое о чем поболтать.
Бакстер направился по центральному проходу.
– Что значит «сматываться»? – спросил он. – Все же в порядке, да?
– Да, да!.. – крикнул тот в ответ с натянутой улыбкой, как вдруг обернулся, поднял взгляд и посмотрел через весь зал прямо мне в глаза.
Отверстия в решетке вентиляции, конечно, находились очень близко друг к другу, но было совершенно невозможно разглядеть сквозь нее мои черты; хотя и смутного силуэта головы было достаточно. Я еще не скоро забуду вид этой неподвижной фигуры в полицейской форме и шлеме, отбрасывающей синеватую тень на белый мраморный пол среди призрачных колонн. И хотя его глаза скрывала тень от шлема, казалось, они сверкали, бегая из стороны в сторону; я увидел движущуюся вниз по его щеке сверкающую точку, это была капля пота, выкатившаяся из-под шлема.
– Кто это там в лифте? – спросил он.
– Это узник Джерри, сидит за решеткой в темнице сырой, – хихикнула блондинка. – А что?
– Хочу с ним побеседовать, – ответил «полицейский».
Еще до того, как он успел заговорить, я стал действовать, повинуясь какому-то безумному импульсу, и даже сейчас ни капли об этом не сожалею. Спрыгнув с ящика, я стал бить топориком по окошку в дверце. От первого удара стекло треснуло, от второго и третьего – вылетело из рамы, так что я смог просунуть туда руку и нащупать снаружи щеколду. Как только я это сделал, то услышал звериный рев Холмса, вызванный, очевидно, звуком разбивающегося стекла: «Он сбегает!» И вскоре фальшивый констебль заорал более низким голосом: «Надо его остановить, предупреждаю вас! Вы не знаете зачем, и даже не спрашивайте, но у нас будут большие неприятности, если он выберется и притащит сюда полицию».
Эти слова побудили меня приложить еще больше усилий, я ощутил даже какой-то первобытный восторг, особенно когда услышал, как они со всех ног несутся в кабинет. Отворив двери лифта, я выбросил топорик, потому как теперь у меня была лишь одна цель, и ринулся к двери, чтобы успеть запереть ее до того, как они до нее доберутся. И, о да, я был на коне! Уже когда волна топота приблизилась, я повернул ключ в замке и прислонился к двери с затуманенным взором, но полный непоколебимой решимости. Теперь вопросы собственного достоинства следовало отложить на потом. Твердым шагом я прошел в уборную и обнаружил, что на раковину вполне можно забраться (хотя изогнутая поверхность гладкого фарфора и не позволяла твердо стоять на ногах), взгромоздиться оттуда на подоконник и вытолкнуть оконную створку. Падение с такой высоты не представляло большой опасности, к тому же моему успешному побегу способствовало и то, что слева от окна проходила прочная водосточная труба из какого-то рыже-коричневого металла. Я, конечно, не самый сильный человек, но вопли за спиной подстегнули меня к действию.
И хотя дверь все еще была заперта и не пропускала звук, я слышал их приглушенные голоса через вентиляцию, ведь двери лифта оставались открытыми.
– Он отсюда не уйдет, – прозвучал голос доктора Гейбла.
– А я тебе говорю, уйдет! – проревел в ответ голос ряженого констебля. – Он может вылезти из окна в уборной. Не спорьте, давайте наружу и перехватите его у черного хода, а не то туши свет! Я прикрою спереди.
Иного стимула для этого дикого спуска по трубе мне и не потребовалось. Я очутился в саду или на заднем дворе, обнесенном высокими стенами, но благословенный лунный свет озарил его для меня и показал мне железные ворота с прутьями в дальней стене. Я побежал туда и протянул к ним руки в мольбе об избавлении. Но ворота оказались заперты.
Позади меня раздавался треск. На фоне черного силуэта музея из открытой двери по тропинке растянулась полоска света. Теперь мой цветущий оазис обернулся жестокими зыбучими песками, и единственным, о чем я мог думать, было то, как скрыться от этого света, ибо мои преследователи собирались схватить меня во дворе. Как только они двинулись по тропинке в сторону дальних ворот, я пригнулся к земле, не имея никакого четкого плана, что делать дальше. Будучи на значительном расстоянии от них, я обнаружил кое-что еще: рукой я нащупал какую-то железную скобу или шип, в стене торчало несколько таких шипов, образующих подобие лестницы.
Я не помню, как взбирался по этой лестнице, я лишь чувствовал, что по ту сторону меня ждет свобода. Но продлилась она недолго. Ибо стоило мне, едва дыша, взобраться на стену, как мне в глаза ударил яркий свет. Я разглядел внизу силуэт ненавистного полицейского шлема, там стоял мой враг, фальшивый констебль. Он что-то произнес, но мой разум находился в таком раздрае, что я ничего не запомнил, ибо в моих ушах все еще стоял его крик: «Я прикрою спереди!»
Не зря говорят, что нет ярости сильнее, чем ярость загнанного в угол. А я был загнан в угол, и в тот момент я просто взорвался. Выбор был такой: или он, или я, и я был готов или в одиночку схватить убийцу, или погибнуть. Я не буду долго останавливаться на последующих событиях, в ходе которых я в приступе безумия бросился на него со стены. Перед тем как я лишился чувств от удара, лишь одна мысль терзала меня, а именно что я, священнослужитель, только что зверски напал на ни в чем не повинного человека.
Доктор Иллингворт горестно опустил голову, закрыл лицо руками и надолго замолчал. Тут я вставил свою ремарку:
– Но что было дальше, доктор? Это же еще не конец, правда?
– Это все, о чем я могу сколько-нибудь связно вам поведать, – сказал он и вздрогнул, – это… в двух словах, это конец. Затем были вспышки, блики и чернота.
– Тем не менее в своем письме вы упоминали угольную яму…
– Угольная яма! – воскликнул он так, будто я ткнул его в бок булавкой. – Всемилостивые Небеса, угольная яма! Это я!.. Что ж, смею сказать, сэр Герберт, чудесно, что вы располагаете хоть какой-то информацией о туманном периоде с одиннадцати до половины двенадцатого, хотя я сам ничего понять не могу! Раз они были преступниками, а ничто на свете не переубедит меня в этом, то почему не убили меня, когда я был полностью в их власти? Правда заключается в том, что я ничего не помню об угольной яме. А стало быть… Следующим, что я могу припомнить со всей четкостью, было ощущение, что я трясусь из стороны в сторону в каком-то автомобиле, голова при этом у меня просто раскалывалась, а в глаза то и дело бил мерцающий свет. Насколько я смог понять, это был тесный салон такси. Я ощутил резкий запах спирта, который исходил, по всей видимости, от моей собственной одежды, возле меня сидела какая-то черная фигура и прижимала бутылку к моему рту. Слабым голосом я спросил, где нахожусь.