– А вам что, платят, – парировал я, – за то, чтобы вы выплясывали вокруг ящиков посреди ночи? Что в ящике?
– Ничего в этом ящике нет, – заявил он, весело мотнув головой. – Знаю, вы сейчас просто обязаны сказать, что там лежит какой-нибудь покойник, но там нет ни покойника, ни покойницы. Шутка, ничего там нет, в этом ящике! А?
Прежде чем я смог переварить сказанное, он прошаркал в темноту, покачивая фонарем в руке. И скрылся за лестницей. Прозвучало несколько щелчков, и по карнизу под потолком заструился мягкий свет. Спрятанные от человеческих глаз лампочки осветили зал нежно, словно луна.
Однако при свете менее жутким это место не стало. Зал был очень широкий, с высокими потолками, мраморным полом и двумя рядами мраморных колонн, стоящих через каждые десять футов. В нем царила атмосфера бесприютности, так свойственная выставочным залам. В задней части, прямо напротив входных дверей, наверх поднималась широкая мраморная лестница, разделяясь, она вела в две открытые галереи, которые, по всей видимости, и образовывали второй этаж музея. Весь потолок был покрыт блестящими глазурованными плитками, зелеными и белыми, расположенными в шахматном порядке; эти цвета, как мне стало известно позднее, одновременно с массой прочей любопытной информации об этом месте, отсылали к багдадским мечетям.
Боковые стены были прорезаны четырьмя открытыми арками, по две на каждой; над арками красовались позолоченные надписи: «Персидский зал», «Египетский зал», «Базарный зал», «Зал восьми райских садов». Кроме них и больших бронзовых дверей в передней части здания, было еще три двери. Одна из них – та, через которую я вошел, – находилась слева от лестницы, если смотреть прямо на нее. Другая, точно такая же, – справа от лестницы. Третья же – почти в самом конце в стене справа (если все так же смотреть на лестницу), золоченая табличка на ней гласила: «Хранитель. Посторонним вход воспрещен», – она располагалась возле арки с надписью: «Зал восьми райских садов».
Хотя зал и не ломился от экспонатов, но посмотреть было на что. Правая боковая стена была увешана великолепными коврами, узоры которых всякий раз притягивали взгляд. Я даже и не знаю, как это описать. Дело было даже не в богатстве красок или искусности исполнения и даже не в образах, подобных наркотическим видениям, которые всплывали в мозгу при взгляде на них (к слову, узоры по большей части представляли собой цветы, рассыпанные по поверхности), дело, скорее, было в заключенной в них томной витальности. Их красота усиливала ощущение жуткой нереальности этого места. Через весь зал тянулся ряд плоских стеклянных витрин, в которых лежало оружие; взгляд машинально перемещался от ковров к оружию и обратно.
Настоящий отдых для глаз дарила расположенная между колонн, у левой стены, экспозиция, которая, в сущности, должна была выглядеть нелепо, но по какой-то причине таковой не казалась; это была выставка повозок и карет. Их там было пять, в этом лунном сиянии они выглядели огромными и уродливыми. Ближе всего ко мне стоял приземистый, ярко окрашенный, громоздкий открытый ящик, на табличке было написано: «Построена Уильямом Буненом, личным кучером королевы Елизаветы и первым каретных дел мастером в Англии, около 1564 г. Карета обтянута кожей, что подчеркивает королевский статус владелицы, однако корпус еще не подвешен на ремнях…» Я глядел на все это. Там была стеклянная карета семнадцатого века, позолоченная французская карета с гербом Бурбонов, выполненная в красных и зеленых тонах, диккенсовская почтовая коляска, на двери которой было написано: «Ипсвичский телеграф». И наконец, посередине расположился гигантских размеров экипаж, выкрашенный в черный и обтянутый кожей, с малюсенькими окнами, напоминающими скорее дверные глазки, установленный на арочных платформах высотой добрых пять футов.
Я ходил туда-сюда, и звук моих шагов гулким эхом разносился по залу, как вдруг из этого оцепенения меня вывел саркастический вопрос.
– Ну что, всё в целости и сохранности? – спрашивал Пруэн. Его морщинистые веки поднялись и опустились. Он ухарски сдвинул фуражку и подпер бока руками. – Никаких жертв похищения? Никаких трупов? Что-то мне сдается, тут и следа их нет.
Он резко замолчал, потому что я, вновь подойдя к бронзовым дверям, обнаружил какие-то следы. Прямой линией от дверей где-то на полдюжины футов по мраморному полу тянулся ряд черных отметин. Я вытащил свой фонарик. Это были следы ног; не резко очерченные отпечатки, скорее пятна, которые ясно указывали на то, что здесь кто-то ходил: некто прошел около двух ярдов, и затем следы исчезали. Можно было различить очертания каблука и острого носа ботинка. Следы были отпечатаны угольной пылью.
– Чего у вас там такое? – вдруг воскликнул Пруэн.
Я услышал его шаркающие шаги.
– Кто… – сказал я, – кто это здесь так наследил?
– Какое еще наследил?
– Да вот же. Вы же говорили, тут никого не было сегодня вечером?
– Ба-а, – отозвался Пруэн, – и всего-то? Я говорил, что здесь никого не было после десяти, когда музей закрылся, вот и все. Откуда мне знать? Тут до этого были дюжины посетителей… да не улыбайтесь… дюжины! У нас тут популярное место!
– Где находится ваш пост, когда вы при исполнении? То есть где вы стоите или сидите?
Он указал на стул слева от бронзовых дверей, если смотреть в глубину зала. С этого места открывался вид на ряд повозок с правой стороны, а также на ту часть зала, где находилась дверь, через которую я поднялся из подвала.
– Так, вы сидели здесь. И вы не видели, кто оставил эти следы?
– Нет, не видел.
– И вы, полагаю, можете объяснить, как так вышло, что кто-то пробрался сюда с улицы в ботинках, испачканных угольной пылью?
Глаза странно сверкнули за его маленькими очками, как будто он занервничал и вместе с тем исполнился решимости. Его нижняя губа дернулась.
– Позвольте-ка спросить, просто спросить: разве это мое дело? Это ваше дело. Следы, понимаете ли! – Он уже визжал. – Может, труп, который вы ищете, вошел сюда, когда еще был жив, а? И может, я схватил нож и прирезал его, а? А потом запихнул в одну из этих колясок или куда-нибудь под лавку в Базарном зале или еще лучше – в Райские сады или Арабский зал наверху… Чего вы там удумали?
У меня встал в горле ком. Я двинулся, довольно быстро надо сказать, к ряду повозок, оставив возмущенного Пруэна позади. Мой взгляд приковал к себе экипаж посередине, эта громадная повозка, обтянутая черной кожей, с тайными окошками и позолоченными дверными ручками. Надпись на табличке, подвешенной на ручке дверцы, гласила: «Английская повозка для путешествий, начало XIX века, сконструирована для путешествия по континентальной Европе. Она обеспечивала абсолютную приватность».
Меня догнал вопль Пруэна.
– Берегитесь! – вопил он. – Берегитесь, не трогайте ее, дружище! Там труп внутри! Там окровавленный труп лежит прямо в…
Затем его голос перерос в булькающий вопль.
Я вскочил наверх и повернул дверную ручку. Нечто выкатилось головой вперед, едва не обрушившись прямо на меня. Оно, казалось, выскочило оттуда как черт из табакерки, я видел его глаза. Оно пролетело поверх моего плеча; его ботинки зацепились за ступеньки экипажа; оно свесилось набок и шлепнулось на мраморный пол.
Там, на полу, растянулось на спине тело высокого мужчины, его руки и ноги разметались в стороны, словно у пряничного человечка, из пальцев выпала книжка в коричневом переплете. Мужчина этот был столь же безжизненным, как и пряничная фигурка. На нем было длинное темное пальто; на левой стороне груди оно топорщилось, словно шатер. Одернув полу пальто с этой стороны, я увидел белую ручку ножа, торчащую из окровавленной рубашки. Но не это приковало мой взгляд – не это и даже не смятый цилиндр у него на голове.
Это было как в кошмарном сне: на мертвеце были фальшивые бакенбарды и короткая спутанная борода, практически отлепившаяся от подбородка. Но накладные бакенбарды – они были черными.
Глава третьяТруп в музее
Знаете, господа, я думаю, порой даже обладатель самого рационального ума утрачивает способность мыслить здраво; в такие моменты можно только воспринимать и впитывать то, что происходит у тебя на глазах, пока твой здравый смысл находится в состоянии паралича. Вы скажете, это звучит как-то уж слишком высокопарно (ну или, скажем, бредово) для копа, а я вам отвечу, что это не вы стояли в Музее Уэйда перед той гротескной фигурой в накладных бакенбардах в двадцать пять минут первого ночи.
Я засек время, осматривая каждую деталь. На вид убитому было лет тридцать пять – сорок, хотя загримирован он был так, чтобы казаться намного старше. Даже его фальшивой бороде заботливо придали проблеск седины. Несмотря на некоторую округлость, у него было довольно красивое лицо; оно и в посмертии сохранило выражение ироничной дерзости. На его темноволосую голову был плотно надвинут потрепанный, но тем не менее тщательно вычищенный цилиндр. Широко раскрытые карие глаза, нос с высокой переносицей и легкой горбинкой, кожа со смуглым отливом. У него были черные усы, настоящие черные усы. Кожа на щеках и подбородке все еще поблескивала от гримерского клея, а почти отлепившиеся черные бакенбарды свисали с левой стороны его челюсти, держась на кусочке кожи размером с монету. Его челюсть отвисла и рот широко раскрылся. По моим прикидкам, он был мертв не меньше часа и не больше двух.
Как и цилиндр, его пальто было старым, рукава вытерлись со временем, однако же было видно, что за ним тщательно ухаживали. Натянув перчатки, я вновь отодвинул полу пальто. Вокруг его ворота обвивалась черная лента, на конце которой болталось пенсне. На убитом был вечерний костюм, такой же старый, как и все остальное, на жилете недоставало одной пуговицы; рубашка была изношенной, хотя к ней и был пришит новый воротничок неподходяще большого размера. Из груди – немного выше сердца, однако, судя по виду, погиб он, должно быть, мгновенно – торчала, выступая на пять дюймов, окровавленная рукоятка ножа, выполненная из слоновой кости. Я взглянул на его вытянутую правую руку, затем – на книгу, которая вывалилась из экипажа вместе с ним. Она была в потертом переплете из телячьей кожи и раскрылась при падении; казалось, на ее смявшихся страницах можно было вычитать еще более мерзкие тайны, касавшиеся этого дела.