А пока всего доброго. Крепко целую вас всех. <…>
Твой Петя
Кембридж, 6 июля 1922 г.
Дорогая Мамочка!
В последних твоих, как и Лёниных, письмах звучит недовольство моими письмами, и я слышу в них упреки. Я думаю, что вы отчасти правы, упрекая меня, так как действительно я не был хорошим корреспондентом это последнее время, но ты, я думаю, сама знаешь, что если не пишется, так ничего не поделаешь, и я только исполнял твою просьбу писать раз в неделю. Но, дорогая моя, ты не должна быть строга ко мне. К сожалению, о всех тех волнениях и беспокойствах, которых у меня очень и очень много, я не могу писать, так как они очень сложны, и, чтобы их разобрать. надо очень и очень много писать, но не это главное затруднение, а то, что я, [будучи] предоставлен более года самому себе, так привык все переживать в самом себе, что мне прямо как-то трудно извлекать это наружу.
Я попробую тебе в общих чертах осветить мое положение. Представь себе молодого человека, приезжающего во всемирно известную лабораторию, находящуюся при самом аристократическом и консервативном университете Англии, где обучаются королевские дети. И вот в этот университет принимается этот молодой человек, никому не известный, плохо говорящий по-английски и имеющий советский паспорт. Почему его приняли? Я до сих пор это не знаю. Я как-то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это».
И вот первое, что он встречает тут, этот молодой человек, это заявление от Резерфорда «Если вы вместо научной работы будете заниматься коммунистической пропагандой, то я это не потерплю». Все сторонятся этого молодого человека, все боятся себя скомпрометировать знакомством с ним.
Я вижу, что играть можно только ва-банк. Я беру работу очень трудную, почти не верю сам в ее удачный исход и часто-часто думаю, что все кончится крахом. Но мне повезло. Правда, я работал часто почти до обморочного состояния. Но брешь пробита теперь. Это, конечно, счастье. Но стоило оно мне много сил.
Не думайте, что я тут в сытости, в покое блаженствую. Те моральные страдания, которые мне пришлось пережить за это время, конечно, не давали мне возможности наслаждаться жизнью. У меня постепенно становится ощущение, что я уподобляюсь все более и более какой-то долбильной машине, которая пробивает туннель через скалу. Это только часть тех затруднений. Не стоит описывать все другие, связанные вообще с устойчивостью положения здесь. Я не могу поэтому часто отвечать на те вопросы, которые задает мне Лёня в письмах, так как положение такое, которое я сам с трудом понимаю.
Что касается моих друзей физиков, то я нисколько не удивлен [их] отношением ко мне. Я все это ждал от Н. Н. [Семенова] тоже. Но это пройдет. Но сейчас я жду волны неудовольствия со стороны моих друзей и со стороны Абрама Федоровича тоже. Я вижу больше психологических оснований для этого, чем рациональных. Я приготовлен к этому и чувствую, как принять. Самое лучшее уподобиться тростнику, который сгибается при ветре, чтобы потом, когда ветер пройдет, подняться. Если бы тростник не сгибался, легкий ветер уже сломал бы его тонкий стебель <…>
Н. Н. пишет мне: «Ты уйдешь от нас и никогда не сольешься с англичанами, и будешь ты ни русским, ни англичанином». Он, конечно, хватает [через край], я никогда не покину Россию, но все же он отчасти прав: разрыв у меня неминуем с нашими физиками, и я его не боюсь.
Дело в том, что у меня теперь другие авторитеты и другие точки зрения, чем у них в Петрограде, так как я примкнул к другой школе. Методы работы тоже иные. Дело в том, что у нас в России все кроилось по немецкому образцу и с английским ученым миром было мало общего. Из русских физиков я не упомню ни одного, который долго работал в Англии. Но Англия дала самых крупных физиков, и я теперь начинаю понимать почему. Английская школа чрезвычайно широко развивает индивидуальность и дает бесконечный простор проявлению личности. Отсутствие шаблона и рутины – одно из основных [ее] качеств.
Резерфорд совершенно не давит человека и не так требователен к точности и отделке результатов, как Абрам Федорович. Например, тут часто делают работы, которые так нелепы по своему замыслу, что были бы прямо осмеяны у нас. Когда я узнавал, почему они затеяны, то оказалось, что это просто были замыслы молодых людей, а Крокодил так ценит, чтобы человек проявлял себя, что не только позволяет работать на свои темы, но, наоборот, подбадривает и старается вложить смысл в эти подчас нелепые затеи. Отсутствие критики, которая безусловно убивает индивидуальность и которой у Абрама Федоровича чересчур много, есть одно из характерных явлений школы Крокодила.
Второй фактор – это стремление получить результаты. Резерфорд очень боится, что человек не будет работать без результатов, ибо он знает, что это может убить в человеке желание работать. Поэтому он не любит давать трудную тему. Если он дает трудную тему, то это просто когда он хочет избавиться от человека. В его лаборатории не могло бы быть то, что было у меня, когда я в продолжение трех лет сидел над одной работой, борясь с непомерными трудностями.
Да, я думаю, что я много чему тут научился и принял другой дух. Конечно, когда я вернусь, это должно сказаться, и у меня могут быть столкновения. Поэтому я должен вернуться таким сильным, чтобы не бояться этого. Удастся ли мне это, не знаю.
Я, конечно, сейчас поставил себе целью стать законченным ученым, а профессура и прочее пускай приходят на 50-м году моей жизни, если я доживу до этого.
Не знаю, удовлетворит ли тебя этот ответ о состоянии моих дел и планов. Я очень кратко пишу и в общих чертах, и то вышло девять страниц.
Сейчас у меня затея очень смелая в работе. На днях приезжает Эм. Ян.[30], но мне очень не хотелось бы, чтобы об этом знали наши физики. Позволение Крокодила на приезд Лаурмана – лучшее доказательство его ко мне доброго отношения…
Меня очень волнуют ваши дела. Наташино здоровье и сутолока в доме. Ты, очевидно, переработала тоже. Ты знаешь, мамочка, один раз я сказал Крокодилу, что хочу работать во время каникул. Он на меня наскочил и заявил: «Всякий человек должен иметь отдых, и я хочу, чтобы вы тоже отдыхали, а то я вам не позволю работать», и т. д. Он был прав. Англичане в этом отношении поступают разумно. Три месяца работы – десять дней отдыха, и так четыре раза в год. Я думаю, тебе надо поступать так же. Конечно, это несколько трудно в условиях вашей жизни, но хуже будет, если ты не сможешь работать.
Пайки я вам буду присылать более или менее регулярно. Идут долго. Посылку с кустарными вещами получил. Посылать мне больше ничего не нужно…
Кембридж, 30 июля 1922 г.
Дорогая Мамочка!
Давно тебе не писал – около двух недель, но дело в том, что в это время, кроме обычной работы в лаборатории, было много других дел. Во-первых, я переезжал на новое место жительства, это ты можешь усмотреть из нового адреса. Во-вторых, приехал в Лондон Абрам Федорович, и мне пришлось два раза ездить в Лондон его повидать. Потом он приезжал в Кембридж осматривать лабораторию. Резерфорд его любезно принял, пригласил обедать в колледж.
Я тоже обедал с ними. После обеда играли в шары. Я, Резерфорд и Фаулер[31] – в одной партии, Тейлор[32], Астон[33] и Абрам Федорович – в другой. Мы выиграли. Эмиль Янович тоже сейчас в Кембридже и работает в лаборатории.
Что касается моего дальнейшего пребывания, то оно необходимо, ибо сейчас как раз дело принимает очень широкий размах. Я достиг довольно больших успехов в новой работе, и результаты будут, должно быть, очень интересны.
Судя по тому, что мне рассказывал Абрам Федорович о делах в Рентгеновском институте, я заключаю, что там термометры только чуть-чуть выше точки замерзания, хотя Абрам Федорович и стремится все приукрасить. Он лично считает, что мне еще с годик надо поработать тут. Но с кредитами сейчас очень туго, и я не знаю, что у меня выйдет из всего этого. Это все создает нервную атмосферу для работы…
Кембридж, 17 августа 1922 г.
Дорогая Мама!
<…> Предварительные опыты моего нового эксперимента окончились полной удачей. Крокодил, мне передавали, только и мог говорить что о них. Мне дано большое помещение, кроме той комнаты, в которой я работаю, и для эксперимента полного масштаба [я] получил разрешение на затраты довольно крупной суммы. Но все же на душе подчас очень беспокойно, волнуюсь за вас, дорогие мои, и вообще чувствую, что все это непрочно. Но я думаю, у меня сейчас большие перспективы… Мне, кажется, действительно удалось набрести на интересную и нетронутую область, и навряд ли часто это случается в жизни. На зиму я не вернусь, по всей вероятности, но у меня есть план съездить и повидать вас всех на рождество или, в худшем случае, на пасху. Это очень трудно, но все же, может быть, будет не невозможно.
Абрам Федорович покинул Англию. Мы расстались друзьями и лучше, чем я надеялся. Хотя, конечно, очень трудно сказать, что у него происходит в глубине души. Мне было бы очень интересно знать, что он думает о моих работах тут.
Франция, 2 сентября 1922 г.
Дорогая Мама!
Сейчас я во Франции. Я покинул Кембридж неделю тому назад. Я получил приглашение на поездку на яхте с моим хорошим знакомым, который только что вернулся из поездки в Скандинавию и Финляндию <…> У него прекрасная двухмачтовая яхта, и мы превосходно проплавали два дня в море, откуда я отправился в Париж, где пробыл два дня. Теперь я на юге Франции и здесь думаю отдохнуть пару недель. Это мне очень не мешает. Я соскучился по солнцу в Англии, и тут его больше чем достаточно.
Закончились мои дела в Кембридже хорошо. Но сейчас у меня момент весьма критический, так как кредиты мои кончились, но, по-видимому, это не так страшно. Дело в том, что мои опыты принимают очень широкий размах, и лаборатория и Крокодил, по-видимому, достаточно заинтересованы, чтобы посодействовать мне.