СВЕТКА — СИНЯЯ БЕРЕТКА
Над Обью опускалось солнце.
Огромное и ярко-красное, как сок костяники, оно почти касалось воды, запалив на ней у горизонта алый костер, и казалось, что наш белый, празднично-нарядный теплоход, бегущий прямо на этот костер, вот-вот настигнет его.
Но река повернула левее, потом еще левее и круче.
Погас костер на воде, погасли жаркие блики на стеклах капитанской рубки, и само солнце, ушедшее вправо, как-то разом поблекло, уменьшилось и вдруг пропало за синей кромкой тайги.
Я поудобнее облокотился на бортовые поручни и стал смотреть в зеленовато-серую даль реки, с которой веяло терпкими запахами вербы, камышей, ила и буйного цвета распускающейся черемухи.
Где-то там, за этой дальнею далью, на таежной реке Парабели — левом притоке Оби — стояло село… Я знал, что до него еще плыть да плыть, что свидания с ним еще ждать да ждать, но мне почему-то казалось, что вот сейчас, в эту минуту, вынырнет из-за поворота, окаймленный темными кедрачами, песчаный мыс, и я увижу рассыпанные по нему кряжистые, по-чалдонски высокие избы моего Луговского.
Моего ли? Ведь я не был там двадцать лет. Оторвался от дома мальчишкой и больше не приезжал. Да чего там — не приезжал! И вспоминал-то не слишком часто…
Я вздохнул, оторвал взгляд от реки, потянулся к столику за спичками и в десяти шагах от себя снова увидел ее.
Кутаясь в шуршащий плащ, она стояла у перил и задумчиво смотрела на бурлящую в носу теплохода пенную воду.
Я поспешно отдернул руку, забыв и про спички и про сигарету, сел на скамейку, пытаясь отвлечься, но ничего не получилось. Делая вид, что задумался, я стал украдкой смотреть на нее и заметил, что изредка и она отрывает взгляд от воды, чуть поворачивает голову, и тогда ее внимательные, с грустинкой глаза вроде невзначай скользят по мне, и в их пронзительно-чистой синеве вспыхивает не то насмешка, не то укор, не то любопытство.
Так же внимательно-быстро глядела она на меня и утром, когда мы сидели за соседними столиками в судовом ресторане, и несколько раз днем, когда в окружении каких-то молоденьких парней и девчат прохаживалась по палубе.
Я не знал, что делать? Подойти познакомиться? Вот просто так подойти и сказать: «Добрый вечер. Я такой-то такой-то»? А дальше? Эту женщину я вижу впервые, и ее взгляды могли мне просто почудиться. Но и уйти неудобно. Наверное, не зря она оказалась рядом со мной.
На палубе появился невысокого роста, коренастый, с казачьими усами мужчина лет сорока — сорока пяти, с которым она утром сидела за одним столиком в ресторане.
— А, вы тоже не спите! — воскликнул он, запросто дотронувшись рукой до ее плеча, и после короткого обмена незначащими фразами они заговорили о какой-то «элите», о первых и вторых репродукциях, о поздних в этом году всходах.
Я постоял немного, прислушиваясь к их голосам, и пошел прочь. Когда уходил, непроизвольно оглянулся и опять поймал на себе взгляд женщины, в котором был откровенный укор.
В каюте было душно.
Мои попутчики: лысый, сухопарый лектор областного общества «Знание» Андрей Андреевич Сальников и кругленький старичок инженер из Норильска, решивший на склоне лет провести отпуск в родных нарымских местах — пили кофе с сухим печеньем.
— Все гуляете, молодой человек, все гуляете? — усмехнулся норильчанин. — Не познакомились ли с кем-нибудь из представительниц прекрасного пола? Тут одна белокурая с самого утра заглядывалась на вас. Ничего мадамочка, при-вле-ка-тель-ная!
Мне было не до шуток, и я промолчал. Снял костюм и стал устраивать постель на своей верхней полке.
— Видать, учительница, — не унимался старичок инженер. — Ребятишки что-то возле нее…
— Агроном она, — бросил Андрей Андреевич, прихлебывая кофе из чашки.
— Вы ее знаете? — Я откинул одеяло и свесился с полки.
— Нет. Недавно о ней в областной газете писали. Портрет был. По нему и узнал.
— Что писали в газете? — не мог унять я себя.
— Как вам сказать. — Андрей Андреевич пожал плечами. — О том, что она способный специалист, что в ее совхозе высокие урожаи, что внедряет какой-то новый сорт пшеницы. Ну и, как обычно в газетных очерках, биография соответственно, жизнь. Росла без родителей в каком-то нарымском детдоме, потом училась в Томске. Мне даже имя-отчество ее запомнилось почему-то. Светлана Семеновна. А вот фамилию, простите, забыл.
— Смирнова?!
— В-вроде. Или нет, простите, другая… Забыл…
Вид у меня, наверно, был такой необычный, что старичок инженер забыл про еду.
— Боже! Уж не в самом ли деле вы того-этого?
Я молча откинулся к стенке и закрылся одеялом, чтобы не слышать рассуждений попутчика. Но инженер с лектором вскоре сами угомонились. Прибрали на столике, потушили свет и стали укладываться. Каюта наполнилась их густым беззаботным сопением.
А я лежал и смотрел в пустоту. Свет судовых огней пронизывал каюту даже сквозь опущенные жалюзи, колыхался на стенах волнистой рябью, слепил, и в этом свете стояло передо мной лицо женщины с большими голубыми глазами, в которых я видел теперь что-то до боли знакомое. «Росла в детдоме… Зовут Светлана…» — повторял я слова Андрея Андреевича, и горячий комок подкатывал к самому горлу.
— Господи! — шептал я. — Да это же Светка! Светка Смирнова! Как я сразу ее не узнал?
Я вспомнил. Вспомнил все четко и ясно, до мелочей.
Это было весной 1943 года.
Однажды во время урока дверь нашей классной комнаты широко распахнулась, и вошел старенький директор школы Иван Семенович Шевцов с какими-то незнакомыми девчонками.
— Татьяна Борисовна, — сказал он учительнице, — извините, но в детдом привезли пополнение — четыре третьеклассницы. Определите, пожалуйста.
Детдом в нашем селе возник еще в сорок первом году, «пополнения» прибывали частенько, и слова директора никого не удивили. Удивило другое: все девчонки.
— Фи! — толкнул меня в спину Петька Сорокин, сидевший сзади. — Нет, чтоб парней привезти. Посылают разных синиц.
Девчонки и в самом деле походили на испуганных птичек. Худенькие, глазастые, в коричневых сатиновых платьях и грубых «фезеушных» ботинках, они жались в углу и глядели вокруг настороженно и тревожно.
Но Татьяна Борисовна, едва вышел директор, стала торопливо рассаживать их. Двух она устроила на заднюю парту крайнего ряда — парта как раз пустовала, третью — к Соньке Морозовой, а с последней — белокурой синеглазкой — замешкалась, потому что свободных мест больше не было.
— А вон мальчик один за па-а-а-ртой, — пропела синеглазка и показала на меня.
— Как — один? — подскочил я. — Со мной Степка Хромкин!
— Медведев, как тебе не стыдно? — покачала головой Татьяна Борисовна и, взяв девчонку за локоть, ласково улыбнулась. — Правильно, иди садись пока с Медведевым. Хромкин все равно болеет. Когда придет, что-нибудь придумаем.
Я набычился и, фыркнув, подвинулся к самому окошку. А девчонка — этакая примерная паинька — спокойно протопала по проходу своими тяжелыми ботинками я, пригладив платье, чинно уселась на краешек парты. Я посмотрел на нее искоса и решил, что после уроков обязательно отлуплю. Но для начала надо было выяснить, с кем придется иметь дело, и я, толкнув девчонку в бок, прошептал:
— Ты! Как звать?
— Свет-та, — вытаращила на меня девчонка большущие удивленные глаза. — А почему ты дерешься?
— Хм, дерешься! Задеть нельзя… Из Парабели приехала?
— Да. Сперва из Томска, а сейчас из Парабели. А вообще-то из Ленинграда.
— Отку-у-у-да?
— Из Ленинграда.
Девчонка отвернулась и стала слушать учительницу, а я глянул на нее еще раз и притих, в один миг позабыв о своем намерении. О героическом Ленинграде нам рассказывали часто, и мы знали об этом городе много. Я даже сам читал со сцены стихотворение Джамбула «Ленинградцы, дети мои» и, когда читал, чуть не плакал, а в зале, не стесняясь, всхлипывали. И эта девчонка, оказывается, оттуда! Она сидит рядом со мной! И я могу смотреть на нее, разговаривать с ней.
Какая она худая и тоненькая! Острые плечи торчат из-под просторного платья, как клинышки, лицо бледное. Может, она голодна? Детдомовские ребятишки часто жаловались, что им не хватает пайка, и просили нас, «поселковых», принести что-нибудь из дома поесть.
— Светк! — прошептал я. — Хлеба хошь?
Она повернулась и опять уставилась на меня не по-детски серьезными глазами.
— Хочу-у-у. Я всегда хлеба хочу. А что?
Я схватил свою тряпичную, сшитую матерью из старой отцовской рубахи сумку, вытащил краюшку, которую не съел за обедом и припрятал для детдомовца Тольки Силяева, протянул незаметно Светке и покраснел — краюшка была черная, как слипшийся ком земли.
— Ты это… Хлеб пополам с картошкой и сушеной лебедой, — пояснил я.
— Спаси-и-и-бо! — Светка спрятала хлеб в парту и посмотрела на меня просительно. — Можно, я потом разделю его с девочками?
— Конечно! — разрешил я.
Когда прозвенел звонок и все выбежали в коридор, она почему-то осталась на месте. И я не решился встать. Мне было приятно сидеть рядом со Светкой. И хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. Видно, Светка испытывала то же самое и, покопавшись в кармашке, вынула крохотную, в пол-ладошки книжечку, протянула мне.
— Хочешь посмотреть?
— Ага! — обрадованно сказал я и взял книжечку. Это был маленький календарик. На его корочке красовалось изящное каменное здание с колоннами и было напечатано крупно «Ленинград. 1940», а в середине на страничках расписаны дни каждого месяца.
— Папин, — тихо сказала Светка. — Это все, что у меня от него осталось.
— А где твой папа?
— Погиб. — Возле Светкиных губ появились складочки.
— А мама?
— Мама умерла, когда я была еще совсем маленькой.
Я хотел утешить ее: ничего, мол, как-нибудь, у меня вон тоже папку убили, а мама болеет, война всем наделала горя, надо крепиться, но тут в класс влетел Петька Сорокин и с криком «Тили-тили тесто — жених и невеста!» подскочил ко мне, выхватил календарик и побежал по проходу к доске.