Светка сперва онемела. Только глядела на Петьку испуганно да глотала ртом воздух, а потом заревела:
— Отдай сейчас же! Отдай!
Я махнул прямо по партам, догнал Петьку, сбил с ног, и мы сцепились. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не подоспел самый старший и сильный в нашем классе детдомовец Толька Силяев — мой защитник и опекун.
— Что?! На Леньку Медведя? — закричал он и отвесил Петьке увесистый подзатыльник.
Когда я с книжечкой в руке вернулся на место, Светка плакала навзрыд.
— Ну чего ревешь! — буркнул я, и Светка вдруг уткнулась в мое плечо и затихла.
В этот день я не оставлял ее одну до конца занятий. А после уроков первым вылетел на улицу, спрятался за тополем и стал ждать.
Детдомовские девчонки вышли на крыльцо одинаковые в своих «фезеушных» ботинках, грубых бумажных чулках и казенных фуфайках, но Светка все равно выделялась — на ней была синяя беретка. На всех красные, а на ней почему-то синяя.
Сейчас-то я знаю, что вышла простая случайность. Попалась такая во время раздачи именно ей. Но в то же время мне почудился в этом особенный смысл. Синий цвет так шел к ее белым косичкам!
— Светка — синяя беретка! — прошептал я и рассмеялся.
Всю ночь мне снился один сон.
Будто рвутся снаряды, гудят сирены, рушатся здания, а мимо них мчится грузовик, который уносит нас со Светкой из этого ада. Навстречу выскакивают немцы, размахивают гранатами, и Светка закрывает глаза руками, плачет. Но я вскидываю автомат, и немцы валятся мешками на дорогу, как в том кино, которое недавно показывали в клубе.
Утром, когда я проснулся, с тоскою подумал: вдруг сегодня в школу придет Степка Хромкин и тогда нас со Светкой рассадят.
И Степка пришел. И занял свое прежнее место, согнав Светку. Она не сопротивлялась и до начала уроков простояла в проходе. А потом пришла Татьяна Борисовна и велела Степке перейти к Ваньке Бурындину и Федьке Сазонову — у них самая широкая парта и можно разместиться втроем, — а Светку посадила снова со мной.
Я видел, Светка обрадовалась, но виду не подала. А едва начался урок, прошуршала чем-то в своей сумке и, глядя в сторону, смущенно сунула в мои колени две конфетки; конфет я не видел давным-давно и удивился, как чуду.
— Это… кому?
— Тебе. Давали вчера на ужин, я две съела, а две оставила, — и покраснела…
Прошло несколько недель. Растаял на улицах снег, зазвенели ручьи, вскрылась река Парабель, стало солнечно и тепло, и мы теперь виделись со Светкой не только в школе, но и на улице.
Мы играли вместе с другими мальчишками и девчонками в мячик, строили на ручьях водяные мельницы. Но Светка больше всего любила сидеть на прогретой солнцем школьной завалинке и молча смотреть на лес, на широкие поля, что начинались сразу за школой. Часами могла сидеть и молчать. Иногда плакала, смахивая слезы ладошкой. А если неожиданно раздавался какой-то шум или грохот, вздрагивала.
Я догадывался, что в такие минуты в ней просыпается ее прошлое, и старался развлечь, как умел.
— Светк, хочешь саранок?
— Хочу-у-у, — тянула она, все еще находясь где-то там, в своей беде, и я брал ее за руку и тянул в лес.
Однажды под выходной я поставил в Забоке силки и поймал куропатку. Это было здорово, и на другой день я позвал Светку к себе домой:
— Мамка такой суп сварила, о-ёй!
Светка вроде и обрадовалась и растерялась. Пошла. Мы сидели за столом, а мать разливала по чашкам суп.
— Охотничек! — хвалила меня. — Весь в батю. Батя-то его был потомственный промысловик.
— А мой папа был инженером, — сказала Светка.
— Знаю, доченька. Ленька про тебя все уши прожужжал, — закивала мать и пригорюнилась. — А вот хлебца-то нет к такому вареву. Худо.
Я шмыгнул носом, а Светка опустила голову и долго не поднимала.
— Ничего, — продолжала мать, — переживем как-нибудь. Лишь бы война поскорее кончилась. А там и вы, глядишь, подрастете, сами начнете жизнь налаживать. Ленька вон пароходами бредит. Смотришь, и вправду когда-нибудь до капитана дорастет. Посадит меня в каюту и увезет в город к самому лучшему врачу. — Она вздохнула и спрятала под фартук свои больные, исковерканные ревматизмом руки.
— А я не хочу капитаном, — сказала Светка, подперев щеку ладошкой. — Я буду сеять хлеб. Много-много хлеба. Чтобы его всем хватало и люди никогда не думали об еде.
Мать тихо всхлипнула.
— Наведывайся к нам почаще, — попросила она. — Всегда будем рады.
Светка стала бывать у нас часто.
Но случилось событие, которое все перевернуло. Зная о болезни матери, брат отца дядя Федя, живший на реке Чулым в деревне Осиновке, все время писал письма и звал нас к себе, а тут вдруг нагрянул в Луговское и, не рассуждая долго, уговорил мать продать дом, взял в узлы пожитки и погрузил на попутный катер.
В этот день, когда катер должен был отправиться вниз по Парабели, я даже забыл предупредить Светку. Но она сама прибежала на берег, растерянная, бледная, схватила мою руку, сжала в холодной ладошке и так и стояла молча до тех пор, пока меня не окликнули.
— Ты только не переживай, Леня, только не переживай! — заговорила она торопливо, когда меня окликнули. — И не думай ни о чем. Конечно, мне будет плохо без тебя, без мамы твоей, но я выдержу. Я крепкая!
Я мотнул головой и помчался по извозу к катеру, потому что там уже убирали трап.
Пока тайга у кривой излуки не скрыла от меня моего Луговского, я видел на берегу тоненькую Светкину фигурку в коричневом ситцевом платье.
Больше мы с нею не виделись.
В Осиновке жить оказалось еще труднее, чем в Луговском. А потом я уехал в ФЗУ… Потом техникум, армия, заочный институт, переезды и пошло и пошло.
И если первое время я вспоминал Светку почти ежедневно, то после в сутолоке забот и волнений образ этой светловолосой голубоглазой девчонки стал тускнеть, расплываться и… растаял, как тает дым от костра, поднимаясь все выше и выше.
Я лежал на полке, считая минуты. Прошлое вспыхнуло, вызвездилось в памяти четко и ясно…
И вдруг перед утром забылся. Забылся беспокойным, тяжелым сном. А когда проснулся, каюта была пуста, и в щелях жалюзи сиял яркий солнечный свет.
Я мигом соскочил с полки, умылся, вынул из чемодана белую рубашку, самый красивый галстук и, собравшись, выбежал на палубу.
Теплоход, лениво разворачиваясь, отходил от какой-то пристани. Пассажиры, столпившись у бортов, глазели на берег. Но что мне было до какого-то берега! Я искал Светлану.
Ее не было ни в салоне, ни в ресторане, ни среди стоявших на палубе.
Совсем отчаявшись, я побежал вдоль теплохода по второму кругу и на корме столкнулся с усатым мужчиной, похожим на казака. С непокрытой головой, в расстегнутой косоворотке, он весело улыбался и махал кому-то рукой.
Я глянул на берег. На высоком яру в окружении парней и девчат стояла Светлана и тоже махала рукой… моему спутнику.
Я рванулся к поручням, свесился чуть не до пояса и, рискуя свалиться за борт, закричал во всю мочь:
— Света-а-а!
Но пароход дал гудок, и мой вопль потонул в его басовитом и самодовольном реве.
«Казак» ничего не заметил и, когда пристань скрылась за островом, повернулся ко мне.
— Вот женщина! Вот человек, я понимаю! — сказал запросто, будто мы были знакомы.
Я немо уставился на него.
— На областной слет юннатов наших школьников возила, — пояснил он. — Сама. Хотя это могли сделать учителя. Ну, свозила, ребятишки довольны. А Светлана Семеновна на обратном пути опять загорелась. В этом селе, что сейчас останавливались, опытная станция семеноводства нашей зоны, так решила завернуть на денек-другой, чтобы ознакомить школьников с ее работой. Замучила ребятишек! Дома по два раза в месяц собирает агрономический кружок. Все к земле приучает. И скажу вам, до чего детвора ее любит, что в летние каникулы готова целыми днями быть с ней на полях.
— А вы откуда знаете Светлану Семеновну? — спросил я.
— Да как же мне ее не знать, когда она в нашем совхозе, в селе Луговском, главным агрономом работает!
Недавнее отчаяние сменилось такой горячей, такой неожиданной радостью, что я рассмеялся по-мальчишески легко и счастливо. Значит, я увижу Светлану! Дома увижу, в своем Луговском!
Я спросил попутчика как можно спокойней и непринужденней:
— А вы, наверно, директор совхоза?
— Парторг, — ответил попутчик. — Директор у нас Анатолий Петрович Силяев, муж Светланы Семеновны…
УЧИТЕЛЬ ЩУКА
Мы невзлюбили его с первой встречи, которая оказалась хуже некуда.
Накануне в полдень председатель сельсовета Шура Хряпов самолично обошел осиновские дворы и под расписку родителей приказал всем ребятишкам от семи лет и старше наутро с коробками и мисками явиться в заготзерно.
Наступило утро. Приглушенно гудящей ватагой мы привалили на территорию складов, и нам сказали, что из хранящейся там «фондовой» ржи нужно отобрать спорынью.
Рожь тонким слоем рассыпали на брезенты, посадили нас по краям, и работа пошла. А когда к вечеру все было сделано, и мы хотели разойтись по домам, прихватив с собой и подаренную спорынью, которую по хорошей цене принимала аптека, оказалось, что ржи не хватает.
Целых сто шестьдесят килограммов.
В заготзерно поднялся переполох. Понабежали к весам сторожа, кладовщик; сидевший до этого в конторке Шура Хряпов и тучный директор со смешной фамилией Песик.
— Это все они! Они, варнаки! Безотцовщина голопупая! — закричал кладовщик Афанасий Мордвин.
Нас построили, как на школьной линейке, заставили вывернуть карманы, снять сапоги.
Ничего там, понятно, не было, да и быть не могло, потому что воровать нас никто не учил, а сами мы до этого никогда б не додумались.
— Съели! — ахнул кладовщик Афанасий Мордвин. — Точно съели, мать их так!
Тогда Песик стал подходить к каждому из нас, брал за грудки, сверлил холодными белесыми глазами и спрашивал: