— Ел?
— Н-нет!
— Врешь. Ел!
— Да нет, дяденька, не-е-е-т…
Рожь мы, конечно, ели. Ели втихомолку весь день. Было лето 1946 года, дома, кроме картошки и лебеды, — ничего. Как тут удержишься? Но мы и думать не думали, что ржи столько много уйдет и все обернется так круто.
Мы стояли, пришибленно швыркая носами, теребили заскорузлыми пальцами подолы рубах и со страхом соображали: что же будет теперь?
А Песик не унимался.
— Крохоборы! Чревоугодники! — брызгал желтой слюной. — Разве за этим вас послали сюда? Разве для этого оказали доверие? Чем теперь прикажете возмещать убытки? Кто ответит за них?
Нам было стыдно и горько.
Подскочил Шура Хряпов что-то делавший у весов.
— Деев, Сидоров, Ваньгин! — приказал сторожам. — Оповестить все дворы! Позвать сюда матерей!
Но оповещать было лишне. Осиновка — не шибко большая деревня, и заготзерно стоит в середине ее. Кто-то услышал шум и поднял на ноги всех.
Наши матери уже вбегали в заготзерно. У некоторых в руках поигрывали хворостины.
— Чо стряслося? — кричали они.
— Ково опять набедокурили, паразиты?
Ждать хорошего было нечего, и потому, толкнув под бок Вовку Рыкова, я нырнул под ноги Хряпова Шуры, а потом с разбегу махнул через высокий забор.
И вот мы сидели на берегу реки под яром и пережидали грозу.
Она не стихала.
Со стороны заготзерна слышалось то и дело:
— Запорю-у-у! Запорю-у-у, поросенка! Проси прощения у дяденьки!
И воздух полосовал такой дикий рев, что по спине мурашки ползли.
— Да что ты делаешь, Дарья! — звенело. — Неужто поверила? Да где это видано, чтобы двадцать парнишек и девок съели столько зерна. Полтора центнера ржи! Это ж рассказ на дурных.
— А что, я его съел, по-твоему? — рокотало с угрозой.
— А может, и ты, кабан краснорожий! Ишь, прореха не сходится.
— Я тебе покажу прореху! Вот составлю акт — полжизни не хватит рассчитаться за своего сопляка.
— У этого сопляка отец на фронте погиб!
— А ты, Медведева, помолчи. К тебе с Рыковой особая статья приложена будет. Где ваши сорванцы? Гляди-ка, умнее других!
— Это про нас! — схватил меня Вовка за руку и вытаращил глаза.
— Про нас, — согласился я, и у меня заныло внутри. — И зачем мы, дураки, побежали! Что вот будет теперь?
— А что будет… Засудят, и все.
— А если я не хочу в тюрьму?
— Будут тебя спрашивать. Турнут и пошел.
— Что делать-то, Вовка?
— Смываться отсюда, покуда не поздно.
— Куда?
— В Томск хотя бы, — выпалил Вовка. — В ремеслуху аль в ФЗУ.
— А деньги где?
— Зайцем проедем на пароходе.
— На пароходе?
Я на миг представил ходивший по Чулыму коричнево-желтый «Норд» — больше у нас пароходов не было, — и мне сделалось тоскливей, чем раньше.
«Норд» был крохотный, грязный-прегрязный и такой кособокий, что с одного борта его плицы барахтались в глубине по самую маковку, а с другой молотили по воздуху; корма, как уткин хвост, была задрана кверху, а нос зарывался в воду сохой, и от парохода почему-то за версту воняло смолой и уборной.
Но главное было не в «Норде», а в его капитане.
Шибко строгий был капитан.
Здоровенный и неповоротливый, будто глыба, он стоял на низеньком мостике с трубкой в зубах и грозно сверкал глазами на весь белый свет.
— Ты куда прешь, ты куда прешь?! — грохотал он раскатисто, когда пассажиры с мешками и сундуками, давя друг друга, чтобы захватить место у трубы, потеплее, врывались на сходни. — Это не база-р-р-р! Это фло-т-т! — и прикладывал такой заковыристый матерок, что деревенские девки, стоявшие на берегу, начинали икать.
Нет, с таким капитаном в Томск не уедешь.
Если поймает, выбросит за корму, как щенка.
— Не хочу… Не хочу ни в ремеслуху, ни в ФЗУ, — прошептал я. — Мамку жалко одну бросать. Да и без документов куда?
— Ма-а-а-мку! Титьку! — передразнил Вовка. — Ну и вали в кутузку тогда. А еще как путний — первым полундру сыграл из заготзерна. Эх-х! — И, пошмыгав носом, вдруг рассудил: — А вообще-то без документов шиш где пробьешься. Давай лучше в лес удерем!
— Давай.
— Ненадолго, конечно, — уточнил Вовка. — Пока Песик с Шурой Хряповым угомонятся и забудут про нас.
В заготзерно все еще воевали. И прислушавшись, я вздохнул:
— И когда они кончат? Ведь пока не уйдут, из-под яра не вылезешь. Закурить бы сейча-а-а-с!
— Слабо! — оживился Вовка. — У меня есть три ахнарика.
Он вывернул карманчик-пистончик старых отцовских штанов, где добрые люди носят часы, стряхнул на ладонь подобранные где-то окурки и крошки горелого табака вместе с сором и пылью, извлек клочок газетки, пару спичинок с огрызком от коробка и стал сворачивать папироску.
— Тяни.
Над нашими головами заструился синий дымок. Но не успев сделать и по три затяжки, мы онемели, увидев его…
Он шел, видать, не по верху, не по яру, а по дну оврага, и поэтому появился перед нами из-за глинистой осыпи в каких-нибудь трех шагах.
Худущий, глазастый и длинный, в неуклюжих солдатских ботинках и в дождевике поверх какого-то серого и лохматого, как половик, пиджака, он стоял перед нами незнакомый, таинственный, нисколечко не похожий ни на одного из малочисленных осиновских мужиков.
— Мальчик, — произнес он хрипло и глухо, обращаясь к Вовке. — Вытащи руку из кармана — сгорят штаны.
От неожиданности Вовка вскочил, выдернул руку, и окурок шлепнулся на песок.
— Затопчи, — сказал незнакомец и отвернулся, выбирая место, где бы приспособиться для рыбалки. В руках он держал несколько удочек и банку с червями.
Это было так непонятно и страшно, что мы с Вовкой глядели друг на друга, как истуканы. Не приструнил, не стал уши рвать, не потащил в деревню напоказ матерям, а только посоветовал не сжечь штаны и отвернулся к реке. Нет, лучше бы он уши нарвал, как делал в таких случаях дед Егоров.
А незнакомец между тем размотал удочки, наживил на крючки червей — не по половинке, а по целому, у нас никто так не делал, забросил лесы на глубину, воткнул удилища в песок, сам присел на валежину сбоку и стал смотреть на вечерний Чулым, над которым у берегов начинали ползти туманы.
За поворотом слышалось усталое тарахтенье катера, который тащил, видно, целую связку паузков, и спокойная гладь воды тихонько вздрагивала из-за этого тарахтенья, как стальная плита, по которой дробно стучат молотком.
Одно из удилищ закачалось, и незнакомец, ловко сделав подсечку, выдернул на берег увесистого ельца. Закинув удочку снова, он вынул из кармана складень, распотрошил ельца, посолил его из газетки и… стал есть.
Точно так же он поступил и со второй рыбиной, и с третьей…
— Щука! Натуральная щука — рыбу сырую жрет! — выдохнул Вовка. — И бельма не человечьи. Здоровущие, в полмурла. Как у хищника!
Когда клев ослабел, незнакомец закурил папироску и обернулся к нам.
— Это не вас ищут по всей деревне? — спросил, будто только сейчас вспомнил о чем-то.
— На-а-а-с.
— Понятно. — Он сделал глубокую затяжку. — Я так и думал. А зачем вы, собственно, убегали?
Мы лишь носами швыркнули.
Я чувствовал, как Вовкины коленки стучат друг об дружку, а у меня пятки подпрыгивают над песком, утаптывая его.
— Ну, так чего вы молчите?
Он ждал от нас какого-то ответа. И Вовка не выдержал, загнусавил:
— Не винова-а-а-ты мы-ы-ы…
— А я и не виню вас. Я только хочу сказать, что по-своему умный кладовщик всегда всю беду на мышей свалить может. Если, конечно, мыши трусливы и разбегаются при первом же шорохе. Знаю, сейчас вы сидите и соображаете, куда бы удрать. Так мой вам совет: не делайте этого. Идите домой. Ничего не бойтесь.
Мы не двигались.
— Идите же! — прикрикнул он.
Тогда мы вскочили и побежали. И только на яру остановились, чтобы перевести дух.
Наша деревня Осиновка стояла на левом берегу реки Чулыма, окруженная с трех сторон густыми осинниками да волглыми пихтовыми глушняками, не имея ближе десяти верст ни одного соседнего селения.
В деревне не было ни радио, ни телефона, однако новости распространялись быстро.
Наутро о незнакомом странном человеке, который приехал в Осиновку на попутном катере-газоходе и поселился у школьной сторожихи Маркелихи, знали все.
— Учитель это, бабоньки. Новый учитель Иван Елисеич Анохин, — рассказывала она у магазина. — Арихметике будет учить ребятишек. — И, сделав небольшую паузу, тихонечко, на ушко, добавляла: — Чудно-о-о-й, чуд-но-о-о-й мужичок-от! Все приглядыватся, приглядыватся ко всему, ровно, из-за границы какой приехал. А у самого, окромя штанов, плашша да ловушек удочных — ничегошеньки. А уж тошшой! До того тошшой, что возьми через колено, как палку, и переломится. Спрашиваю, почто дожил до такой худобы, отчего одни мощи остались — молчит. Потому, говорит, что судьба такая ему довелась. Ничо понять не могу… Вечером сварила ведерну чугунку картошки, не поверите, ни единой не оставил на дне. Чудно-о-о-й, чудно-о-о-й мужичок!
Больше Маркелиха ничего сказать не могла — самой неведомо было.
Не добавилось подробностей ни на второй, ни на третий день. Сам учитель на народе почти не бывал. Больше сидел на Чулыме, рыбачил. А спустя неделю неожиданно отправился в колхозную контору к председателю Перцеву. О чем они там говорили, никто не знал, только после этого он купил в магазине топор, наточил его в кузнице, топорище приладил и подался в бригаду плотников коровник рубить. Вместе с деревенскими мужиками Исаем Игнатьевым, Федором Мокиным и Деевым Митрием. Это было непонятно и странно, потому что наши учителя, даже физрук Геннадий Петрович Иванников, работавший до войны простым учетчиком, — никогда так не поступали. Другое дело сходить на воскресник, лекцию прочитать в бригаде, но чтобы взять топор да в бригаду — нет, не бывало. И взрослые люди, не меньше нас, ребятишек, терялись в догадках:
— Что за учитель? Откуда такой?