Директор смотрел на него исподлобья.
— Дак чо я, подлец какой, сволочь, чтоб на меня задираться? — продолжал дед. — Жисть-то ишь как обернулась. После плена-то я и в гражданскую успел навоеваться, пользу принесть.
— Кто на вас задирается?! — снова чуть не вспылил директор.
— Ты кумекай, о ком говорю! — повысил голос дед Егоров. — Не обо мне речь, об Иване Елисеиче. Ты это дело оставь! Не дадим. Тебе, может, до него тянуться да тянуться. Переживи, сколько он!
— Между прочим, — повернулся к Якову Ивановичу счетовод Данила Ермолин — партиец. — На днях, когда был в райцентре, спрашивал про Анохина. Знали там его до войны. В Усть-Уре работал, у хантов. Сам попросился, где потрудней. До сих пор вспоминают добром. Как свой, говорят, хоть и родом из-под Новосибирска.
— Он и здесь, как свой, — вставил кто-то.
— Да что толковать! — от волнения Деев Митрий даже с крылечка поднялся. — Разве мы не видим, какой он! Ты, конечно, Яков Иванович, не подумай чего, не в укор тебе, но он понимает людей. И любит! А что до работы, так седни Кузьма Мартемьянович лучше не надо о нем сказал.
— Слышь, чо народ толкует о человеке! — поднял палец дед Егоров.
Яков Иванович сидел насупившись, курил папиросы «Казбек» одну за другой. Потом встал и, не сказав ни слова, пошел.
— Дак ты подумай, подумай, Яков, о чем тебе сказано! — крикнул вдогонку дед Егоров.
Мужики тяжело вздохнули. Осуждали директора.
Я проснулся рано-рано, соскочил с полатей и кинулся в горницу.
— Мама!
И замер.
Посередине горницы стоял Щука, не похожий на себя — сияющий, молодой. Был он в коричневом костюме, в белой рубашке, при галстуке. Красивый. Никогда б не подумал, что он может быть таким красивым и молодым. Это замызганный пиджак и плащ так старили его. Я залюбовался Щукой.
Но восторг тут же прошел. Почему он в нашей горнице? И почему улыбается мать? Что они тут?
— Мама!
Мать поднялась со стула, подошла ко мне.
— С праздником, сынок! Посмотри, какой нарядный у нас сегодня Иван Елисеич.
Я дернулся из-под ее руки.
— С каким еще праздником?
— Сегодня первое сентября, Леня! — улыбнулся мне Щука. — Разве забыл?
— Фи-и! — сделал я рожицу и отвернулся, хотя именно из-за этого проснулся так рано и заспешил в горницу к матери.
— Умывайся, сынок, собирайся, — заторопила она. — Через час надо идти.
Бывают же такие совпадения!
На линейке Яков Иванович объявил, что классным руководителем нашего шестого класса будет Иван Елисеевич Анохин…
Он вошел в класс торжественный и сияющий, каким был дома утром, шагнул к столу, положил журнал, просто сказал:
— Здравствуйте, друзья.
— Здра-а-а-сьте! — вразнобой ответили мы.
— Знакомиться, я думаю, нам ни к чему. Мое имя вам объявили, я тоже знаю вас всех. — Он внимательно осмотрел класс, пробежав глазами по лицам, и повторил: — Да, знаю всех.
Мы ждали, что будет дальше. Всегда таинственен первый урок.
А он отошел от стола, прислонился спиной к доске, помолчал.
— Я долго думал, как начать наш первый урок математики, — улыбнулся и чуть покраснел. — Отвык. Прошло много лет… И вот решил начать его от земли. Ибо любая наука: будь то история или астрономия, география или физика — идет от земли. От той земли, по которой мы ходим, которая нас кормит и поит. И каждая наука обогащает ее, эту землю. Но крепко ли мы любим нашу землю, нашу Родину? Всегда, ли мы понимаем, а для чего нам надо учиться? Для чего? — спросил неожиданно. — Скажи, Петя Деев.
Петька хлопнул крышкою парты, вскочил.
— Для того, чтобы грамотными стать, — выпалил он.
— А для чего надо грамотными стать, как думаешь, Люся Потапова?
— Для того, чтобы все знать, — взахлеб затараторила Люська. Уж эти девчонки! Хлебом не корми, лишь бы выпендриться. — Чтобы знать, что такое земля, что такое небо, отчего пароход сам собой, без весел идет, чтобы грома не бояться, как бабка Сарыгина, чтобы в бога не верить…
— А зачем нам надо все знать? Ответь на вопрос, Леня Медведев.
Меня вроде ошпарили кипятком: «Во дает, Щука проклятая! Не мог кого другого спросить». Но ничего не попишешь. Не дома, а в школе.
Я поднялся с прохладцей: что бы там ни было, а все-таки знай наших.
— Дак… — небрежно промолвил. — Люська уже сказала.
— Сказала, но не совсем правильно. Ты-то как думаешь?
— Н-не знаю, — пожал я плечами.
— А кто знает? Поднимите руку.
Никто не поднимал.
— Мы учимся для того, — начал проникновенно Щука, — чтобы на основе полученных знаний делать жизнь еще красивей и лучше. Если бы человек не стремился к лучшему, незачем было учиться. Можно было до сих пор жить в пещерах и добывать пищу каменным топором. Мы учимся для того, чтобы, получив знания, упорным трудом самим приумножать эти знания и дать возможность следующему поколению идти дальше в улучшении жизни. Вот в чем загадка. А посему я и говорю, — оживился он, — что каждая наука связана с землей. Вот математика. Кажется, сухая, отвлеченная дисциплина. Но не будь ее, люди бы не только не придумали пароходов и тракторов, они бы обыкновенного колоса не вырастили. Вы знаете, сколько дней зреет ржаной колос?
Никто не знал.
— А сколько в обыкновенном колосе зерен?
Это для нас тоже было загадкой, хоть мы не раз шелушили колосья, стараясь, чтобы с ладошки не сдуло ни одной зернинки.
— А сколько в вашем колхозе из одного центнера семян вырастает хлеба? А сколько его надо на год одному человеку? Одной семье? А всей деревне? А государству?
Мы таращили глаза на Анохина. О таких вещах с нами никто никогда речи не вел.
— Так вот, — Анохин подошел к столу. — Повторяю, что я долго думал, с чего начать первый урок, и решил начать от земли… Прошу вас встать и одеться. Сейчас мы пойдем в поле, учетчик колхоза нас ждет.
Мы вскочили и гурьбой помчались к двери. Кому охота корпеть в душном классе!
Вернулись в школу только к обеду, взбудораженные, чуть обалдевшие от впечатлений. Оказывается, рядом столько интересного, удивительного, а мы и не знали.
Анохин всех нас научил работать саженью, высчитывать площади квадратных полей, среднюю высоту колоса по трем разным колосьям и даже по нескольким выкопанным кустам картошки определять, какой урожай выйдет со всего огорода. А сколько еще рассказал разного!
Мы шли и продолжали спорить, считать, а учитель не переставал улыбаться, и глаза его сияли от возбуждения.
И тут в школьном коридоре нас встретил директор Звягин.
— Это что, саботаж? — подступил он к Анохину. — Я вас спрашиваю, саботаж?
— Какой саботаж? — пожал плечами Анохин, все еще улыбаясь.
— Вы сорвали целых три урока! Преподаватели написали докладную!
— Ой! — Анохин схватился за голову. — Забыл! Совсем забыл! Простите, Яков Иванович, увлекся. Ведь это первый урок! После такого перерыва!
— Ну знаете! — взорвался было директор, но пересилил себя, сказал спокойнее. — Представьте объяснительную. И — поскорее.
Глаза Анохина сразу потухли. И весь он как-то сжался, сгорбился, шагнув по коридору к учительской.
Мне впервые, стало жалко его.
Но вскоре я понял, что он в этой жалости совсем не нуждался.
В школе организовали диспут. Назывался он «Что такое подвиг?», и прийти на него были обязаны не только мы, ученики пятых — седьмых классов, но и учителя.
— Итак, что такое подвиг? — начала вступление старшая пионервожатая Галка Космынина, когда, стаскав всю школьную мебель в широкий коридор, участники и приглашенные как-то устроились. — Я считаю, что подвиг — это порыв, это взлет человека, когда он жертвует всем, даже жизнью, ради других. Когда человек не боится смерти и презирает ее. Подвиг — это удел героев, и не каждому дано свершить его. Примером тому — недавняя победная война. Воевали миллионы людей, но не каждый стал Матросовым и Гастелло…
— Постой, постой!
С места встал грузный, страдающий одышкой учитель географии Семен Иванович Замятин, с орденом Боевого Красного Знамени на груди.
— Постой, постой! — повторил он. — Это что же, девочка, выходит, по-твоему, каждый солдат должен был падать на пулемет, что ли?
— Почему? — опешила Галка. — Конечно, не каждый. Но я же говорю о подвиге.
— Так подвиг подвигу рознь, — продолжал Замятин. — А народ?
— Подождите, Семен Иваныч, — перебил его Звягин. — Не мешайте говорить человеку. Продолжайте, Космынина.
— А я все… Пусть другие теперь…
Галка покраснела и села.
— Так тебе, мымра! — проворчал Вовка Рыков. — Не будешь болтать о том, чо не знаешь. Наши с тобой отцы, значит, не герои, если просто так, в обычном бою потеряли головы.
— Да подожди ты! — пихнул я его.
К столу выходил Замятин.
— Вот ты, Галина, толковала тут, что подвиг — когда человек презирает смерть. А как ее можно презирать? Это же смерть! И жизнь всего одна. Не знаю, кто как, а я в том бою, за который орден получил, больше всего смерти боялся… Пять танков на меня одного — не то что в землю зароют, с пылью смешают, даже пуговиц не найдешь. Попробуй попрезирай!.. Не верьте, ребята, никогда не верьте, что у людей, совершающих подвиг, нет страха. Кто так говорит, тот либо ненормальный, либо знает о войне понаслышке, либо просто хвастун и трепач. Суть не в том, чтобы не иметь страха, а чтобы вопреки ему выполнять свое боевое дело. И если так выпало, суметь умереть с достоинством.
— Ну, что-то вы, Геннадий Иваныч, совсем в другую сторону подались. — Яков Иванович скрипнул протезом. — Орденоносец, бывший боевой командир и вдруг какие-то страхи, философия разная…
— Разрешите мне, — руку подняла молоденькая учительница Галина Егоровна. — Я думаю, что подвиг — это не только геройство на войне. Подвиг может быть и в мирных делах. Вот Кампанелла…
— Что за Кампанелла? — тряхнул головой Яков Иванович.
— Просветитель. Тот, что написал «Город солнца».