«Смельчаки к пещере пошли, – на этих словах старейшины приободрялись, чтобы показать подрастающему поколению: что бы ни случилось, человек не сдается. – Пробраться в сокровенные, темные ее уголки вознамерились. А вдруг там ключ, откуда воды целебные исток брали. Или подземное озеро, что вобрало в себя целительную силу. Многие пробовали добраться до логова духа. Да стоило войти им в пещеру, обратно не выходили. Поглощали их тьма и тишина. Днем крикнешь в зев пещерный – ни звука собственного голоса, ни эха не услышишь. Птица туда не залетала, зверь не забегал, змеи и те стороной ползли. И наша деревня, и соседние отправляли храбрецов в ущелье, мало стало мужчин, много – женских слез».
Дети понуро опускали головы. Айсэт помнила, что в детстве представляла, как из пещеры выбирается черный волк и пожирает тех, кто нарушает его сон. Порой волк в ее фантазиях и был горным духом, порой она принимала его за стража пленника богов.
«Когда поняли, что тщетны поиски, встретились мы с другой напастью. – „Мы“ значило, что каждый из деревенских, сколько бы времени ни прошло, разделял боль и страх предков. – Вместе с хмарью болота одарили нас болезнями. Жрецы наши с ног сбивались, да сами и гибли посреди чужих дворов от кашля, жара и язв на коже. Не ветер, так вода, не вода, так пещера, не пещера, так болезнь – от присутствия злого духа гниль пробралась повсюду, и мы будто бы гнили заживо. Пока предок нашего Гумзага, Мудрый Тлепш[12], названный в честь бога, не открыл тайну недугов. С лихорадкой забирались в нас болотные голоса и тянули к себе. Кого дозовутся, в топь утянут. Кого не смогут, иссушат болезнью. Придумал жрец особый заговор – и болезни будто бы приутихли.
Да только оказалось, что мало было бед нашим землям! Минул первый год с заточения горного духа, поднялась в мае на небо полная луна, и выбрался он по лесу бродить. Боги ли ему определили этот час, либо сам он лазейку находил из тьмы, да только криками полнилась эта ночь. Кровь невинных жертв наводнила рассветы, обглоданными костями забелел лес».
Волк Айсэт оказывался реальным, пещера не могла удержать его ярости, он вырвался на свободу, их проклятый богами сосед.
«Кости укладывал он возле испыуна чтобы мы знали, что нас ждет в будущий год. Ни магия жрецов, ни смелость мужчин, ни мольбы женщин не усмиряли его голода. Налетал вихрем, не схватишь, не пронзишь клинком, не разглядишь, кем обернулась твоя смерть. Лишь блеснут золотые глаза, прежде чем кинется он на жертву».
Волк в мыслях Айсэт обретал крылья ветра, золотые глаза напоминали солнце, которое больше никогда не разгорится над человеком, подхваченным вихрем. Кем был горный дух на самом деле? Бесплотной тварью, не ведающей жалости, или плотью и кровью, приговоренной на вечные муки и оттого жаждущей переложить их на себе подобных?
«Гнилые земли чуть не стали Кровавыми, запечатлевшись в сердцах и умах как земля великой скорби. Тех, кто был рожден под гнетом проклятия богов, не принимали в другие селения; и мальчиков, когда подходил срок, родители отдавали в одну из заключенных в границы деревень, но не могли подарить им свободу навсегда. Никто не приезжал из-за гор выбрать себе девушку в жены, и девиц ждала та же участь: навеки увязнуть в болотах и страхе. Много скорбных лет прошло, и однажды старейшины деревни, по мудрому совету Тлепша, жизнь которого уже стремилась к закату, собрались у пещеры, едва солнце за горизонт ушло, воззвать к духу, спросить, как унять его ярость. Тлепш создал песню, и спели старейшины духу такие строки:
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается.
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь.
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет,
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор…
То была половина призыва, что обратили старики к пещере. Гумзаг открыл ученице продолжение, но запретил петь ее кому-либо: «Песня эта будоражит горного духа, снимает печати с его узилища. И тебе приходится или отдать ему то, что он скажет, или умереть».
Слова старейшин гасли, ударяясь в безмолвие пещеры вместе с надеждами. Но они пели день и ночь, упав на колени в единый круг, пели, пока не забрезжил рассвет и пасть не ожила. Тьма дохнула жарко, пророкотала звериным рыком, клекотом ястреба, шорохом ползущей змеи: «Коли так, раз в год в мою ночь приводите невест – выберу я самую красивую девушку ваших земель, пущу в пещеру и людей убивать в этот год более не буду».
И снова настало время плача. Но принесло оно и утешение. Что стоит одна жизнь перед многими? Одна погребальная песня перед сотней хвалебных.
Нашлись бы в мире края, где сказки оставались сказками? Долина Счастливых источников, куда люди приходили за чудесным исцелением, и прежде считалась легендой, став Гнилыми землями, вовсе обросла слухами и суевериями.
Все в деревне знали это предание. Все в деревне жили в нем.
«Дух на удивление держал обещание. Получая свое, более в майское полнолуние ни на кого не нападал, по лесу не шастал, в болота не заманивал и не заходил в деревню в поисках свежей плоти. Можно было бы проверить, что изменится, если не исполнить его требования. Но жрецы запрещали даже думать об этом. Прадед моего прадеда видел собственными глазами, на что способен дух в гневе, – вещал старейшина. – Поверьте, не захотите вы, чтобы он покинул пещеру. Земли и неба будет тогда нам мало».
Почтенных старцев слушали. Жрецам не перечили, духа боялись, а полнолуние, что приходило в мае, нарекли Ночью Свадеб.
Айсэт не разделяла веры Гумзага и тех, кто предшествовал ему. Хотя бы потому, что никто не спросил девушек: готовы ли они пойти на жертву? Не спросили семьи: кого из дочерей отдадут они с меньшей скорбью? Не спросили их матерей: что значит отдать дитя не в чужую семью, не в дом хозяйкой, не мужу в жены, но духу, что когда-то возводил у испыуна частокол костей?
«Мы рожаем девочек гостьей в дом. Все мы уходили, все еще уйдем, – вспоминали женщины старые напевы, – где-то встретишь счастье, где-то – приют, девочку любую для служенья ждут». Никто не решался спорить со словом духа. Девушки облачались в белые платья год от года и ручьем тянулись к пещере. Им не приходилось карабкаться по скале, как это делала Айсэт во время своих вылазок. Под светом полной луны от подножия горы до самого дуба появлялись ступени, покрытые влажным мхом. Босые ноги зябли, но поднимались торжественно и осторожно. Девушки садились в круг у дуба. Жрец стоял у пещеры. Остальные толпились у подножия горы. Они давно уже не плакали и не стенали. Приносили с собой музыкальные инструменты, еду и питье и ждали, когда же дух определится. Вот выберет себе невесту – и можно остальные свадьбы играть тем, чье время уже подошло. Если и нервничал кто, почти так же, как девушки, так это будущие женихи: вдруг духу их красавица приглянется? Что же впустую кулаки сжимать да кинжал из ножен вытаскивать? Не пригрозишь духу, он из пещеры носа не кажет. А войдешь в его угодья – так не невесту, себя потеряешь. Жених, если не повезло, смирялся. Девушки, хоть и отправляли их в пещеру, не переводились. А красоту стирало время. К чему терзаться, что не досталась красавица? У всех девиц, пока они девицы, тонкие талии, длинные косы, нежный взгляд, заговорят – заслушаешься, заживешь – привыкнешь. Пусть дух забирает лучшую, коли такова плата за жизнь прочих. А они к прочим приглядятся.
Но все же именно условие, что выбирал дух среди красавиц прекраснейшую, вносило в Ночь Свадеб еще кое-что. Мрачное удовлетворение. Избранная уподоблялась богине – грустная и гордая, украшала голову венком из цветов и к утру в одиночестве поднималась к пещере. Весь последующий день в деревне хранили молчание в память о ней, а после зажигали единственную свечу. Те, кто подбирался к заветному брачному возрасту, затевали игру: «Отгадай, кого выберет дух? Кто же самая красивая?» Хорошо, когда порой на скалу всходила одна-единственная девица от их деревни, – духу-то подавай все время новых. Выбрал – и нет больше красавицы, не выбрал – значит, в тот год из других аулов Гнилых земель привезли цветок подиковинней. А когда двое, или трое, или вот, как в этот год, сразу семеро – богатый урожай. Игра затягивалась на весь год, и обреченные девушки находили в ней странное веселье.
«Мамочка, если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – спрашивала маленькая Айсэт, подпрыгивая на месте. Она старалась разглядеть, как девушки поднимаются по скале, но натыкалась на ноги взрослых.
«Не выберет, – отвечала мать. – А если и выберет, то сразу обратно вернет. Слишком ты своенравная и духа в рог согнешь».
Айсэт гордилась своей необыкновенной способностью сгибать злых духов в рог. Но с годами поняла, что Дзыхан просто жалела дочь, на которую зарится один только Кочас, но никогда не укажет горный дух. И теперь, карабкаясь к пещере, Айсэт готова была содрать с себя кожу, если бы это помогло переродиться с новым, чистым лицом. Ведь в ней вскипали слова Кочаса: «Духу – невеста, Айсэт – вода». Смельчаки перевелись, да и шли они в пещеру с иной целью; девушки боялись и поступали верно, потому что глупо не бояться смерти. А она бы пошла туда по доброй воле и с решимостью не страшиться гибели, но просить, умолять, валяться на земле перед духом, умереть любым способом, отдаться на его милость – сделать все, но избавить от боли отца и мать.
«А там, кто знает, может, душа моя обернется птицей и упорхнет из когтей духа. Полетит, – „к морю“, – шепнул ей в ухо голос отца, – и затеряется в просторе».