Айсэт вскинулась. Открыла рот – возразить, но Гумзаг остановил, подняв ладонь.
– Странная ты, дочка, а еще обижаешься, что о тебе люди говорят всякое. То рвешься в пещеру, то не хочешь к ней идти. Явишься, как и положено. Примешь, что готовит судьба. И будешь радоваться вместе с другими, какой бы выбор он ни сделал.
Глава 3. Кувшины на плечах
Почему ей разрешили учиться у Гумзага? Ни отец, ни мать слова не сказали против. Неужто знали, что настанет день и им пригодится разумная дочь? Училась Айсэт хорошо, выпевала заговоры слово в слово, запоминала травы – какую в какой час собрать, руками или ножом срезать, в ступе растолочь или отвар изготовить. Как по болотам ходить, как богам молиться. Но вопросы ее никогда не кончались. Почему жрец позволил учиться меченой девчонке? Не нашел достойного среди мужчин? Или пожалел ее, вечно взъерошенную, босую и диковатую?
Мать сидела у очага, когда Айсэт вернулась домой. Она не спросила у дочери про Чаж и Дымука, не укорила, что утро в разгаре, а Айсэт не помогает ей по хозяйству. Дзыхан мешала в котле кашу и смотрела на огонь. Она не подняла головы. Айсэт тронула мать за плечо, погладила по щеке и сама заглянула в ее глаза, не дождавшись ответной ласки или хотя бы стона, что теперь срывался с материнских губ чаще слов.
Айсэт поцеловала Дзыхан в висок:
– Ничего, мама. Я помогу. Я принесла мертвой травы, мы с тобой справимся.
Часть мертвой травы следовало перетереть в кашицу, чтобы выдавить из нее белесые слезы. Другую – истолочь и перемешать с углями. Айсэт помогала себе напевом:
Моя сила больше твоей силы,
Мой рот шире рта твоего,
Мое слово – камень, твое – труха,
Мое сердце – огонь, твое – зола,
Моя трава дает жизнь,
И от жизни ты бежишь.
Мертвая трава пустила сок. Айсэт намазала губы матери, поспешила к отцу. Оставалось подготовить угли и ждать.
Айсэт помогла матери зайти в альков, та ни за что не желала тревожить болеющего мужа. Горький аромат лекарства вытеснил запах каши. Дзыхан втянула носом целительный дым, провела слабой рукой по метке Айсэт:
– Ты должна готовиться.
– Ни к чему. Я с вами останусь, прослежу, обед приготовлю, воды принесу. А там я только время потрачу.
– Мы не должны нарушать обычая, – даже тихим голосом Дзыхан говорила, не принимая возражений. – Довольно и того, что мы с отцом не сможем присутствовать. Воды принеси, и будет. Противиться воле духа нельзя. – Мама не всхрапывала, как отец, но дышала прерывисто. – Я сае[13] свое достала. Для тебя. Сними это. – Она приподняла руку к поясу Айсэт. – Нож оставь, у пещеры он тебе ни к чему. И лицо умой. – Веки Дзыхан затрепетали. – И молись, дочка, как Гумзаг учил. О себе молись, не о нас.
«Мамочка, а если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – все не отставала от матери Айсэт, когда в первый раз ей позволили провожать невест в Ночь Свадеб вместе со взрослыми.
Как могла она спрашивать подобное? Возраст не давал осознать? Или веселая музыка и громкий смех сбивали с толку беспечное дитя? Матери наряжали дочерей в шелка и отправляли на скалу с песнями. Отцы облачались в белоснежные бурки, выбирали лучший бешмет[14] и цый[15], вешали на пояс кинжалы. Они исполняли горячие, громкие пляски и вскидывали оружие к небу, словно собирались в бой. Оттого Ночь Свадеб мнилась детям праздником?
Айсэт поправила взмокшие волосы матери, накрыла шерстяным одеялом исхудавшие руки.
– Отдай ее пещере, и она вернется к тебе, – прошептала Дзыхан сквозь плотно сжатые губы и вздохнула.
Отец тоже перестал стонать. Запах болезни обступил их, выталкивал Айсэт прочь из дома. Но тени не желали ее отпускать. Они росли, и ползли по стенам, и звали вновь заглянуть, проверить, убедиться в том, что ее «ты не знаешь» все еще действует.
У стены стоял открытый сундук, на крышке которого мать сложила белое сае с широкими рукавами и серебряный, украшенный темно-красными камнями пояс. Мать смотрела на платье пустыми глазами. Айсэт проследила за ее взглядом, а сама двумя пальцами коснулась настойчивой тени. Надо было проверить, помогает ли мертвая трава.
Водная пропасть не открылась под ней, Айсэт упала на острые камни. «Нет, нет, – заметалось сердце, – такого не может быть. Мать должна погружаться в глубину, а я – за ней». Но Дзыхан лежала рядом, кожа обтянула скулы, покрылась морщинами, трещинами на высохшей земле, на которой темнели жалкие лужицы воды. Открытые глаза закатились, веки дергались, рот замер в крике. Дзыхан не дышала. Айсэт дотронулась до ее щеки и ощутила жар, изгнавший воду из тени, Дзыхан иссыхала. Волосы седели, тело тлело. От прикосновения Айсэт кожа матери раскрошилась, разлетелась пеплом, покрыла лужи покрывалом. Пепел растворился, вода стала грязью, мать исчезла. Вместо нее возле Айсэт лежало белое сае. Рядом с ним появилось еще одно платье, и еще одно, и еще. Земля вздрогнула, изломы заполнила вода. Мутная, нечистая, она стремительно прибывала. Платье за платьем призрачными цветами заскользили мимо Айсэт. Она потянула первое на себя и увидела, что все, кроме него, вовсе не платья, а саваны и в них люди – исхудалые, полыхающие лихорадкой. Губы их, покрытые ранами, беззвучно просили пить. Айсэт узнавала завернутых в саваны людей, всех до единого. Вода очищалась, впитывала белизну саванов. И в открывающемся пространстве Айсэт видела, что готовит ей судьба. От матери и отца болезнь перекинется во все дворы, и травы не помогут. Гумзаг будет тщетно бегать и сыпать заговорами, до тех пор пока не сляжет. Ведь и он тут, и большой нос его торчит из савана, нелепо и неправильно.
А она? Где же Айсэт, где она среди этих тел?
Платье, единственное настоящее, закружилось возле нее. Вода послушно завертелась следом. Айсэт попала в бурлящие спирали, они поднимались вверх, к ночному небу. Звезды срывались с вышины и сыпались на Айсэт, прожигая ее слезами. Лицо под пятном горело. Айсэт билась внутри водоворота, белое платье завернулось вокруг ног. Самоцветы на поясе обернулись каплями свернувшейся крови. Вода смыла их и снова сменила цвет. Айсэт подняла платье, испугавшись, что и оно обагрится кровью, прижала к груди и оказалась одета в нем.
«Духу н-нужна н-еста. Ай-сэт н-нужна вода», – шепнула вода голосом Кочаса. Обрушилась на нее водопадом, слилась в тонкую змейку, побежала по зеленой траве белым ключом, ушла под землю, что вновь высохла и потрескалась.
«Пить, пить, пить!» – взмолились из пустых саванов.
– Пить, – просила мать, и Айсэт очнулась на полу в тот момент, когда Дзыхан потянулась дрожащей рукой за чашкой. Мать перевалилась через край, Айсэт успела подхватить ее, приподнять на подушке. «Легкая какая. Как пепел», – подумалось ей.
Айсэт поднесла к губам матери чашку и слушала, как зазвенел короткий глоток.
– Еще, – шепнула мать.
Платье так и лежало поверх сундука. А в кувшинах не осталось ни капли воды.
Все собрались у ручья. Девушки, которым сегодня предстояло пойти к пещере. Прошли единственной безопасной дорогой через болота, чтобы набрать воды в большие кувшины, принести домой. Ночь Свадеб не отменяла женских обязанностей. Сперва по привычке омыли руки и лицо. Болотный смрад касался нежной кожи, и они спешили избавиться от него. Ручей бежал по красноватым камням, вода сверкала в лучах солнца. Капли падали с тонких пальцев, звучали девичий смех и песня быстрого потока. Кое-кто из девушек подпевал ручью. В платьях, синих, зеленых, багряных, с браслетами на запястьях, с подвесками-оберегами из плоских треугольных пластин и монет, в разноцветных островерхих шапочках, они походили на птиц, слетевшихся к прохладной воде в жаркий день.
Среди девушек особенно выделялась Дахэ. Три косы цвета липового меда лежали на спине, пояс подчеркивал тонкий стан, а вместо оберегов сверкали ряды бус. Ее громкий голос перекрывал звон ручья:
– Все знают, кого выберет дух.
Кувшин Дахэ украшала золотая роспись. Отец ее, Керендук, выбирался из деревни на правах купца. Жрец провожал его к границе Гнилых земель, и Керендук присоединялся к караванам, идущим по длинному пути, который в воображении Дахэ охватывал весь неизвестный ей свет, и возвращался с товарами в родной аул. Он связывал их замкнутый мир с теми краями, что жили полной жизнью. Керендук продавал древесину самшита, мед, воск, меха и кожу животных, возвращался с шелком, стеклянной посудой, изящными костяными украшениями. И обязательно привозил какой-нибудь особый подарок дочери, и Дахэ с гордостью показывала обновку всей деревне. И пояс, и браслеты, и расшитый золотом мешочек, что носила она поверх платья, – все на ней привезено издалека. Из всех птиц у ручья она самая диковинная.
Дахэ присела у ручья, намочила пальцы и провела по длинной шее. Выпрямилась, опустила глаза, вздохнула. Густые ресницы оттенили белую кожу, Дахэ напоминала солнечный луч, сошедший на землю.
– Никого не сыскать в наших землях прекрасней меня.
Девушки переглянулись, ни одна не оспорила слов Дахэ. Ни кудрявая Кутас с талией гибкой, как ветвь орешника, ни Зарна, чьи голубые глаза походили цветом на полуденное небо, ни Нану с кожей перламутровой, что речной жемчуг, который тоже привозил отец Дахэ. Но жемчуга красовались на шее Дахэ, и она держалась надменно и уверенно, убежденная, что никто не посмеет сомневаться в ее красоте.
– Как ты не боишься? – возмутилась Кутас. – Неужели хочешь, чтобы дух выбрал тебя?
– Иного выбора он не сделает. Если у него есть глаза. – Дахэ рассмеялась. – Но он всегда может подшутить над нами и выбрать Айсэт.
Дахэ выставила палец. И все девушки заметили ведьму. Она выбралась из леса с глиняным кувшином на плече. В сером простом платье, босая, как всегда.