— Меня очень интересуют люди, с которыми контактировал твой Иван.
— Не мой! — перебивая, возразила она.
— …Люди, с которыми контактировал не твой Иван, когда вы были вместе. В ресторанах, на домашних междусобойных вечеринках, на загородных пикниках. О Горском, Краснове, поганце Федорове можешь не упоминать. Меня интересуют другие, мне неизвестные.
— Ну, кто? — Алуся сообразно с состоянием легкомысленно задумалась:
— Ну, Шаров такой, старый хрен из ЦК. Он все боялся чего-то, все время говорил: «Только тихо, только тихо!» А сам тайно меня за жопу трогал. Подойдет?
— Подойдет. Давай о других.
— Помню Ванька меня с собой в город Красносоветск брал…
— Нет такого города, Алусик мой!
— Но, в общем, какой-то красный городок, километрах в ста от Москвы. Ванька туда в командировку ездил, а меня взял, чтобы не скучать. С нами еще один клиент был, потасканный плейбой. В этом Красносранске тамошний начальник Гена в резиденции для почетных гостей очень мило нас принимал.
— А имя-фамилию клиента, который с вами был, не помнишь?
— Звали-то Димой вроде, а по фамилии не представился.
— Ну, а чем занимается, кто такой в этом мире — разговор не шел?
— Вроде во Внешторге работает, потому что о купле-продаже говорил.
Алик долго-долго смотрел на утихавший живой огонь. Знамя пламени сначала было разорвано на флажки, а потом превратилось в маленькие вымпелы, которые неожиданно возникали на пепельно-бордовых останках поленьев. Каминный костер умирал. Спиридонов перевел взгляд на собеседника и негромко, по-доброму спросил:
— Зачем вы нам тогда врали, Гена?
Геннадий Пантелеев особой кочергой измельчил угли в камине, повесил кочергу на специальный кованый столб, где уже висели лопатка и щипцы, вздохнул, откинулся в кресле и возразил:
— Мы не врали, Алик. Мы умолчали.
— Почему? — почти надрывно потребовал ответа Спиридонов.
— Почему? — Пантелеев задумался, потом встряхнулся и ответил: — Я сам не уверен, что знаю почему. Ну, наверное, в данном конкретном случае нам казалось, что, расскажи мы всю правду о курдюмовских визитах, это будет выглядеть в какой-то степени предательством. Мы не соврали, Мишка даже подробно вам рассказал о том, как уходит отсюда неучтенная международной квотой часть изделий. Вы же сделали соответствующие выводы из его рассказа?
— Сделали, — подтвердил Спиридонов. Перед ним вместо огня была куча золы.
— Будто и не врали мы, да? — продолжал размышлять вслух Пантелеев.
— И не предавали. А в общем и целом, получается, что замешаны в чем-то грязном и вонючем. Знаешь, за последние два-три года появились неизвестно откуда новые люди, много новых людей. Откуда они, Алик?
— Откуда и мы с тобой. Только к «новым» добавь еще и молодые…
— Вероятно, ты прав. Но, новые они или молодые, они чужие. А те, с кем мы сталкивались, рядом жили, общались, кому подчинялись, кем командовали, кого любили, кого презирали последние тридцать с лишком лет — свои. Чиновники, художники, писатели, гэбисты, партийные функционеры, подпольные воротилы — все сжились, переплелись друг с другом так, что не поймешь, где друг, а где враг. Возьмешь топор, решишь — отрублю от себя гада, тяпнешь, и оказывается, сам себе два пальца отрубил.
— Курдюмов — вор, а те, кто ему помогали и помогают, — грязные убийцы. Здесь, Гена, топором по своим пальцам не попадешь.
Пантелеев не успел ответить: в полутемной гостиной неожиданно и бесшумно, как граф Монтекристо, объявился Михаил Прутников.
— Без меня выпиваете? — вопросом обличил Михаил.
— Алик за рулем, мне неохота… Мы сегодня не пьем, Миша.
— А я пью! — решил Михаил и направился к бару. Вернулся с нужной бутылкой и тремя, на всякий случай, рюмками, поставил их на журнальный столик, столик приспособил поближе к камину, к камину же подтянул третье кресло для себя, из шести поленьев сложил в камине новый колодец, кинул в него подожженную бересту и сел, слава Богу, в свое кресло, ожидая, когда из искры возгорится пламя: — Есть такой романс: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально огонь догорает». Он не для меня, мальчики. Так будете вы пить или нет?
— Нет, — решил Пантелеев.
— На нет и суда нет. — Прутников налил себе полную рюмку и, разглядывая ее на разгоревшийся каминный свет, спросил у Спиридонова: — Для начала разоблачать меня будете или мне самому разоблачиться?
— У нас самообслуживание, — сказал Пантелеев.
— Ну, раз так… — Прутников махом выпил, втянул в себя воздух, поставил рюмку на столик и приступил к сеансу саморазоблачения: — Без экивоков сообщаю вам, мсье Спиридонов, что я — приспособленец и соглашатель. Но, как истинный приспособленец и талантливый соглашатель, я очень чувствую особенность той или иной ситуации. Тогда, придя на свиданку с вами, я сразу просек, что Гена крутит, не хочет говорить все, и вмиг пустил разговор на сугубую технологию, процесс без личностей. Я ощущал Генино состояние, да и сам находился в таком же: какие-никакие, а все-таки свои и предавать их негоже, некрасиво как-то…
— Мишка, я об этом Альке уже говорил, — перебил его Пантелеев.
— Тогда о чем, собственно, говорить?
— Вспомните тот случай, когда Курдюмов навестил вас с дамочкой и приятелем. Вы с Геной их в резиденции какой-то принимали.
— Как же, отлично помню! — порадовался на свою хорошую память Михаил Прутников. — Но в каком аспекте этот эпизод вспоминать?
— Аспект один, Миша. Все про приятеля, — с ленинской простотой изложил суть дела Алик.
— Что должен чувствовать еврей, в порядке исключения занимающий высокий пост на суперсекретном военном производстве, при встрече с гэбистом, появившемся на его горизонте с малопонятной целью? Самое естественное: страх и гадливость. Честно признаюсь: еврей Михаил Прутников в том случае этих чувств не испытывал. Просто приехали милые знакомцы. То ли гэбист был приличный…
— А он — точно гэбист? — быстро спросил Алик.
— Мне ли не знать гэбистов! — воскликнув, Миша воздел руки к небу, увидев их и тут же приспособил к делу: наливать вторую. Налил, понюхал, не выпил, поставил на столик. Деловито поинтересовался: — С внешности начнем? — Поймал утвердительный кивок Алика и начал: — Кажется высоким, но на самом деле среднего роста — впечатление от культивируемой худобы. На первый взгляд от тридцати до сорока, а на второй — от пятидесяти до шестидесяти, — выдает ничем не наполненная кожа под подбородком и на шее — издержки суперменской диеты. И вообще: стиль плейбой — супермен. В одежде модель английского спортсмена — джентльмена. Безукоризненный двубортный блайзер, золотистая рубаха с распахнутым воротом, фантастического кроя бежевые брюки, темно-синие мокасины-тапочки.
— Тебе бы комментатором на показе мод служить, — решил Пантелеев.
— Не перебивай, — Миша вошел в раж. — То ли хорошо воспитан, то ли умеет себя контролировать: держался безукоризненно. Крупный план: коротко стриженные темные с сединой волосы на косой пробор, глаза зеленые, глубоко посаженные, короткий нос с горбинкой, явственно читающиеся высокие скулы. Подбородок острый. Еще что? Да вот, один его прокол вспомнил. Барышню Алусю, которая с Курдюмовым была, заметно на глаз, презирал.
— Не очень-то умен, следовательно, — решил Алик.
— Не скажите! — воскликнул Миша и, воспользовавшись ожидательной паузой собеседников, решительно вылил в себя вторую рюмку. Сморщившись, переменившимся утробным — плохо что-то вторая пошла — голосом продолжил: — Заметно было только на мой глаз. Он — просто умный, а я — очень умный. Ну, как? Угодил?
— Вы не назвали имя и фамилию, — сказал Алик.
— Дима. Дмитрий Афанасьевич. Фамилии не знаю, по фамилии не представлялся.
— И особые приметы.
— Ну что же можно считать особым? — вспоминал Миша. — Крупная рельефная родинка на щеке почти у носа. Вот, пожалуй, и все. Да еще, вот, если манеру, привычку можно считать особой приметой. Когда в беседе устает или она ему надоедает и лицо начинает это выдавать, он ладошкой сверху ото лба проводит вниз и, как маску, меняет по заказу: хотите — внимательное личико, хотите — приветливое, хотите — веселое. В общем, что хотите. Или точнее, что он хочет. — Помолчал, потом решительно добавил: — Гена сказал по телефону, что вероятнее всего он — убийца. Не верю.
— Он наверняка не пырял ножом, не стрелял в затылок. Он хладнокровно и расчетливо организовывал все это не один раз. Что хуже, что лучше — не знаю. Для меня, во всяком случае, спокойная, уверенная в своем праве на существование безнравственность без границ — хуже всего. У вас может быть другое мнение, — ненавистно произнес Спиридонов.
— Не сердись на нас, Алик, — попросил Пантелеев Спиридонова. И Мишу тоже попросил: — Налей-ка мне, Мишаня!
— В стакан? — спросил догадливый Миша.
— Именно, — подтвердил Пантелеев. Миша сходил за стаканом и орешками: знал вкусы босса. Налил. Геннадий не задумываясь, сразу же выпил, похрупал орешком и поинтересовался у Спиридонова: — Ты, чистенький, нас за полное говно держишь?
— Я не чистенький, Гена. Все мы одни миром мазаны.
С раннего утра Юрий Егорович таскал их по городу со страшной силой. Будто нарочно контактировал бесчисленно. А может, и вправду нарочно. У Сырцова еле хватало народу для проверки. К обеду клиент успокоился. И то — пообедать надо. После обеда в Центральном Юрий Егорович решил прогуляться в многолюдье Тверской. Шел себе, не торопясь, хорошеньких дамочек осматривал. Любопытно ему было на свежака-то: раньше он на мир из окошка «ЗИЛа» поглядывал.
Этого гражданина чуть не упустили. У магазина, который раньше назывался «Российские вина», вроде бы совершенно случайно налетели друг на друга несколько человек. Теперь это часто бывает. Люди заняты исключительно собой, не обращая внимания на окружающих. Разобрались, извинились, разбежались. Гражданина, самого незаметного в толпе, взяли на поводок в последний момент и то потому, что ближе всех к Юрию Егоровичу оказался. Повели и ахнули: гражданин незаметно и умело проверялся.