Сегодня он отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на пожелтевшей осенней травке, теплой от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля была уже холодна: спасали только брезентовые утепленные для подобного дела штаны и куртка. Низкое теплое солнце разморило слегка, и он, прикрыв лицо каскеткой, позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко размялся, легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса — в последний раз перед делом. В 19.30 — уже смеркалось — он забрался в свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности. Хотя работодатели гарантировали непоявление здесь охраны, но береженого Бог бережет.
Эта дача, как, впрочем, и многие в этом заповеднике, пустовала уже месяц как. Ничего себе дачка. Не для самых главных, конечно, но участок в полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в два этажа, весело и без халтуры построенный. Им бы жить да жить здесь припеваючи, а вон как судьба повернулась.
Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл свой кейс и стал собирать винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и расправил складной приклад и, наконец, с отвращением навинтил глушитель. Он любил ювелирную работу, с точностью до миллиметра, а тут допуск в разбросе, нет стабильности в пристреленности… Но, в общем, на таком расстоянии не имеет значения.
Полный гражданин в сером костюме появился на участке в 21.20. Он вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать горел свет. Гражданин, спустившись с крыльца, постоял недолго, отвыкая от электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля покопался в ящике для садового инвентаря, выбрал штыковую лопату отличного качества и, продолжая таиться, направился к саду. Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте, кроме того, кто смотрел в оптический прицел ночного видения.
Гражданин уверенно выбрал дерево, которое, видимо, нуждалось в заботливом хозяйском уходе, и, опять воровато оглядевшись, вонзил лопату в любовно обработанную садовником у самых корней яблони землю. Копал он неумело, но лихорадочно торопясь. Яма получалась ненужно большой, неопрятной. Стрелок на дереве досадливо поморщился: глаза бы не глядели на этакое. Не любил он плохой, непрофессиональной работы.
Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не жалея рукавов серого дорогого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на незатронутую его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.
Ящик самый обыкновенный, фанерный. В таких с юга добрые дальние родственники в Москву яблоки и груши присылают. Гражданин варварски жестоко — лопатой — вскрыл ящик и извлек из него большой портфель с упитанными боками. Открывать портфель не стал, замок проверил и все. Оставил портфель в покое на лужайке, а ящик бросил в яму. Поплевал зачем-то на ладони, взялся за лопату и кое-как забросал яму и ящик землей. Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.
Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул и, взяв портфель за ручку, поднял его.
Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура, не бабья жажда мести и крови, не садистское удовольствие убивать — работа. Точная, просчитанная в каждой мелочи, настоящая профессиональная его работа, которой он гордился.
Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся к нему затылком, и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к себе спусковой крючок.
Два звука во тьме: один — вроде коврик вытряхнули, другой — бревнышко упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.
Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из правой руки ручку портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются, и вещь, которую они сжимали, отлетает чуть в сторону. Стрелок продолжал смотреть в прицел ночного видения.
К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных широких модных брюках, в черных штиблетах. Один стоял и, лениво поворачивал голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой склонился — нет, не над гражданином — над портфелем. Повозился немного, открыл, заглянул, вытащил какую-то бумагу, пробежал глазами, удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл портфель, поднялся и коротко, приблатненно свистнул.
В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости к двум подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.
Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не трое, а больше? И все-таки, хотя он формально не числится в их конторе, но регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой аванс, а завтра полный расчет и, судя по договору, царский расчет. Нет, никогда не следует на ходу менять профессию. Трое в черном положили гражданина в сером на камуфлированное полотнище, ловко закатали его, превратив в сардельку, и, подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.
Там, метрах в двухстах от его сосны уже заработал автомобильный мотор. Мортусы эти действовали четко, как на правительственных похоронах.
Больше уже ничего не будет. Стрелок отделил оптический прицел от ствола, сложил приклад, отвинтил глушитель, проверил патронник и все по порядку уложил в специальный кейс.
До места, где он оставил свой «Жигуленок» было километра полтора. Он прошел их минут за пятнадцать — торопился. Уселся за руль, включил зажигание. До головокружения хотелось пива, много пива, хорошего пива, заграничного баночного пива «Туборг», чтобы как можно скорее заполнить пустоту, образовавшуюся в нем.
И он помчался в Москву.
— В общем, я думаю, они вскорости меня убьют, — завершил оптимистической концовкой свой рассказ постоянно теперь задумчивый Сырцов. Смирнов на погребальную эту оду не отреагировал никак. Выплюнул горьковатый по осени черенок липового листика, который во время сырцовского рассказа жевал, спросил без особого интереса:
— Все?
— Вроде все, — также вяло подтвердил Сырцов.
Сюда, на скамейку посреди аллеи Девичьего поля, они попали стараниями Сырцова, который, припарковав еще пользуемую им «семерку» у клуба «Каучук», уверенно вывел Смирнова в этот во все стороны отлично просматривающийся прострел среди редких деревьев. Очень хотелось Сырцову поговорить, в принципе, а в частности — попугать старшего товарища, попугать себя, попугаться вместе. Все уже проделал, а бессердечный старший товарищ не пугался за него, не пугался за себя, вообще не пугался. Не хотел.
— Профессионально рассказал, как под протокол, — одобрил повествование Смирнов. — И финал, как вариант, вполне возможен. Только, что ты хочешь от меня, Жора?
— Ничего. Просто выговориться хотелось. — Сырцов высоким каблуком вертел в твердой земле темный кружок. — И вдруг так оказалось, что, кроме как вам, рассказать-то все про это и некому.
— Одна из твоих возможностей спастись: круговая оборона. — Смирнов к темному кружку камышовой тростью пририсовал сопло, из которого винтом (тоже изобразил) как бы шел пороховой дым. Создал, значит, готовую взорваться старинную гранату. — Но для круговой обороны необходимы эффективные средства защиты. Кое-что у тебя есть. Давай считать. Первое и самое важное: Демидов в числе тех, кто вел дознание. Через него можно и почву прощупать там у них, можно и упреждающий удар нанести кое-какими уликами. Второе: весьма для дела перспективные связи покойной дамочки. По ним пройтись, особенно по тем, где дом на набережной, — одно удовольствие. Третье: два полароида у неутешной вдовы. Я представляю, как они суетились, ища первый, как срочно готовили второй… Кстати, Жора, дай-ка мне его посмотреть.
— А чего там смотреть. Записка, как записка. — Сырцов порылся во внутреннем кармане своего рэкетирского кожана и протянул Смирнову картонку полароидного снимка.
— Не скажи, Жора, ой, не скажи, мент ты мой незамысловатый! — Смирнов, смакуя, трагическим голосом зачитал: — «Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему». Поэтом, я бы сказал, лирическим поэтом, оказывается, был ушедший от нас Сергей Сергеевич Горошкин. Но ведь как скрывал свой дар! Помню, он по партийной линии все больше матом подвигал нас на великие милицейские свершения, а на самом деле душа-то какая, какая душа!
— Дерьмо собачье он был и хам — начальничек совковый, а не поэт, — мрачно не согласился Сырцов.
— Во! В самую точку! — обрадовался сырцовской оценке покойного партийца Смирнов. — Большие умники и теоретики сидят в ГэБе. Ишь что сочинили! Сидел клерк в рубашечке с короткими рукавчиками и при галстуке и сочинял по-интеллигентски посмертную записочку, стараясь не замять дивно глаженных своих порток. Как бы мент кондовый подобную залепуху подкидную сочинил? А так: «Не мысля себя без партии, которую закрыли проклятые демократы, ухожу из жизни с верой в светлые идеалы коммунизма». И был бы наш мент психологом более глубоким, чем тонконогий гэбистский фрей, который Фрейда, Альбера Камю и Ортегу-и-Гассета читал. А ты читал Ортегу-и-Гассета, Сырцов?
— Не. Я «Малую землю» читал. В армии.
Нет, не безнадежен был Сырцов. Повторно оценивая экстерьер, Смирнов незаметно даванул косяка на заблудшего опера. Опер тихо ухмылялся, вспоминая литературные красоты «Малой земли». В общем, если не считать вполне понятную в данной ситуации подавленность, мальчик в порядке. И на «Малую землю» отвлекся кстати и подначку принял, парируя. Нервничает, конечно, а кто бы, попав в подобную передрягу, не нервничал?
— Я тебе все: «Сырцов да Сырцов», и ты хоть бы хны, — приступил к делу Смирнов. — А в прошлый раз взвился, как Конек-Горбунок.
— В прошлый раз я еще думал, что Бога за бороду ухватил. Гордый был до невозможности и твердо понимал, что вы, конечно, боевой старичок, но в жизни сегодняшней ни хрена не понимаете. Вот тогда и обидно стало, что вы меня все: «Сырцов да Сырцов».