– даже их мутные отражения в витринах и те могли бы вызвать дурную зависть у Наташиных подруг. Жаль только, что в такое пекло народ попрятался по домам. Чилиец в отеле за полчаса пришел в себя, переоделся и вышел свежий и благоухающий. Наташа подождала его в фойе. Конечно же, он не предложил ей подняться в номер. Конечно же, ему хотелось этого так, что сводило ляжки. Но хотелось ли Наташе, было пока непонятно, поэтому не предложил.
Они шли под ручку мощеными тротуарами мимо желтых фасадов под малахитовыми крышами, мимо аптек, одежды мужской, женской, детской, обуви, электроинструментов, пельменных, продуктов «24 часа», книг, дома быта, сувениров, товаров из Индии, адвокатских контор, анализов по низким ценам, тканей, ремонта телефонов, мимо шуб и зоотоваров. В бывших купеческих особняках торговля не стихала и полтора века спустя, о чем неистовее всего кричали вывески, закрывавшие историческую лепнину и частично друг друга, а еще громкоговорители на углах, оповещавшие о сумасшедших скидках на золото и бриллианты, о новой коллекции пуховиков и прочих интересных фактах.
От брусчатки под ногами поднимался печной жар. Дома по обе стороны улицы отторгали от себя волны тепла и перекидывали их друг другу. Зажатый между ними каленый воздух волновался и дрожал. У Наташи вспотела голова. Хавьер был просто счастлив. Оглядывался по сторонам, набирал в телефоне вопросы по-испански и подсовывал их Наташе уже в переводе.
А правда, что город построили вокруг тюрьмы? А правда, что кочевники сжигали его дотла тридцать три раза, пока не привезли чудотворную икону и всех мужчин вражеских племен не покосил загадочный мор? А правда, что этим племенам городская администрация до сих пор платит дань в виде пособий? А правда, что зимой мэр города впадает в спячку? А правда, что тут до сих пор людей сжигают на кострах? А правда, что под тяжестью сугробов земля все больше проседает вниз и скоро город провалится в воронку прямо к центру земли? А правда, что благодаря этому он переживет конец света?
Наташа для ответов ограничивалась своим словарным запасом, а чего не знала, о том не говорила. Хавьер был и этому рад. После каждого насилу вытянутого слова приобнимал Наташу за плечи. Так они и шли. Наташа толстыми каблуками вбивала шаги в брусчатку. Хавьер послушно – один глаз в телефоне, другой – на Наташином бедре – семенил следом.
Один раз сбоку проскрипела, замедляясь перед светофором, пыльная «лада» с музыкой и бородатым человеком, который высунулся в окно и начал зазывно кричать Наташе всякие вещи. Хоть смысл и был в целом ясен, никто не понял, что конкретно он предлагал, потому что голос автолюбителя не сумел пробиться ни сквозь ор из колонок, ни сквозь стену холодной Наташиной отстраненности. Хавьер – тот попытался вслушаться из туристического любопытства, но тут уже языковой барьер помешал.
Чуть позже Хавьер поднял голову и посмотрел направо, туда, где от самой старой и красивой улицы города отходил бульвар. В конце его что-то светлое, воздушное крутилось вокруг серого и неживого. Хавьер остановился и вгляделся. Семь или восемь девочек в белых платьях, взявшись за руки, водили хоровод вокруг того истукана, которого они видели еще из машины. Девочки то расцепляли, то сцепляли руки, кружились, смеялись, сжимали кольцо вокруг постамента и расходились шире.
– Natasha… – позвал Хавьер.
Наташе пришлось вернуться.
– Natasha, what are they doing?[8]
– They…[9]
Наташа подергала себя за волнистую прядь в поисках слов, но не сумела вытрясти из памяти ни одного подходящего. Тогда она взяла у Хавьера телефон и сама полезла в интернет искать недостающие языковые средства. Несколько минут спустя Хавьер прочитал в окошке онлайн-переводчика, что истукан – это памятник великому писателю Ф. М., и сегодня день его ангела, и юные создания в белом в этот день должны вокруг него танцевать, и Наташа тоже так танцевала когда-то, и их с подругами в шутку называли его невестами.
4
– Катя, давай не будем ходить мимо этого железного человека.
– Почему?
– Он какой-то… жуткий. Идет прямо на тебя. И не имеет зрачков. Почему он не имеет зрачков, Катя?
– С чего ты взял? Есть у него зрачки.
– Я уверен, что нет.
– Ну, может быть. Я как-то не вглядывалась.
Катя не стала доказывать, что помнит лицо серого исполина до последнего бугорка на металле, до последней черной складки литых век. Ведь она когда-то в белом платье битый час кружила вокруг его постамента и все-все успела разглядеть.
Это был конкурс. Отбирали девочек, которые будут танцевать вокруг Ф. М. в день его ангела. Обязательно тринадцатилетних, потому что столько лет писатель провел в остроге и администрация города решила, что это трогательно и символично – тринадцать и тринадцать. Катя тогда таким деталям не придавала значения. Ее просто водили на народные танцы, и преподавательница в тот год отобрала всех девочек подходящего возраста, приказала родителям нарядить их в белые платья и привести в субботу к памятнику – на смотрины.
Там их уже ждали две тетеньки из администрации, и обе в костюмах: одна – в деловом с юбкой, другая – в спортивном со штанами. Та, что в юбке, отвечала, видимо, за организацию. Она подзывала девочек по одной, отмечала их в списке, спрашивала рост, просила покружиться и делала какие-то пометки.
Вторая тетенька, рослая, спортивная и почти без макияжа – только губы закрашены перламутровой помадой, – разучивала с ними танец. Учили недолго, часа три. Девочек разделили на два хоровода. К памятнику пока не подпускали, репетировали рядом. Движения были несложные, основная трудность заключалась в координации – не напутать бы, в какую сторону в какой момент вращаться, – и в темпераменте педагога. Девочки то и дело наступали себе и друг другу на ноги, сталкивались невпопад и невовремя расцепляли руки, и тогда физкультурница орала на них, как дрессировщица, не очень любящая животных. Кто-то в хороводе даже поплакал. Когда более-менее все уложилось в голове и теле, случился контрольный прогон – уже вокруг железного Ф. М.
Катя старалась. Катя очень-очень старалась. Изгибалась в талии, тянула ножку, округляла локти – носочек, носочек, еще раз носочек, покружилась, хоп, хоп, хоп, туда, сюда, три-четыре, – посылала угрюмому Ф. М. свою энергию через кончики пальцев и блаженно улыбалась. Мама сказала: «Все время улыбайся. Представь, что папа вернулся». Катя уже тогда не особенно верила, что папа вернется, но изо всех сил делала вид, будто пятиметровое каменное изваяние – самое близкое в этом мире для нее существо. Поэтому ей было очень горько, когда ее не взяли. Из двух несовершенных хороводов собрали один рабочий, но Катю в него не включили. Она еще услышала, как тетенька из администрации пробормотала дрессировщице на ухо: «Эта сильно много улыбается». А мама Кати вместе с другой мамой, чью дочку тоже не взяли плясать вокруг мертвого писателя, решили, что лично они ни капли не удивились, ведь заранее знали, что на все эти городские шабаши берут только по блату. Вон ту девочку с кривыми ногами почему взяли? Она что, лучше всех танцевала? Нет, просто чья-то дочка. Вон папаша на какой машине приехал. Ну-ну, о чем и речь.
Катя потом лет до двадцати, проходя мимо памятника, представляла, как бы она кружилась в белом платье вокруг посеребренного гиганта. Как бы было, наверное, хорошо. Со временем места в голове на подобные мысли поубавилось, в сознательной части мозга теснились, мешая друг другу, конспекты, древовидные схемы, таблицы, засаленные методички, дурацкие стишки на трех языках и слова, слова рукописные и печатные, слова незатейливые и многобуквенные, прозрачно-ясные и загадочно-темные. Катя училась на преподавателя английского. А когда уже почти отучилась, познакомилась с Нейтаном.
Нейтан ростом под два метра. Нейтан пятнадцать лет изучал русский. У Нейтана бабушка из Иркутска. Нейтан все время ходит в шортах. У Нейтана крупные накачанные икры. Нейтан уже приезжал в Россию однажды. И вот оказался здесь снова, на этот раз – специально ради Кати. Нейтан американец. Нейтан лучисто улыбается – и автобусам, и мостовой, и подозрительно глядящим, едва у виска не крутящим прохожим, но особенно Кате, то и дело бросая на нее взгляды: вот она рядом, вот он крепко держит ее за руку, за тонкую белую руку, вот она близко, но…
– Катя, почему ты не улыбаешься? Ты должна улыбаться чаще. У тебя красивая улыбка. Она освещает этот мир. Не будь как все вокруг. Я знаю, что русские не улыбаются просто так. Но у тебя ведь есть причина. Я приехал. Я рядом. И я буду очень доволен и рад, если ты улыбнешься. Пожалуйста, Катя.
И Катя смущенно усмехается. Нейтан заглядывает ей в лицо, немного согнув колени, склонив голову набок, и целует в кончик носа.
– Так намного лучше.
Они не виделись почти год после первой встречи. А познакомились здесь же, в городе. Нейтан тем летом в одиночку, с остановками, с передышками, меняя поезда, пробирался по Транссибу в сторону Китая. Взял творческий отпуск, придумал себе приключение. Ребята из университета уже ездили, ребята говорили, это экзотично, не всегда ароматно, но перестраивает сознание. А Нейтану – так он сам рассказывал – как раз это и нужно было: прийти в себя, надышаться другим воздухом, выветрить плохие мысли. Много было плохих мыслей, как раз на девять тысяч километров железной дороги. Он на полдня всего сошел в городе посреди Сибири и почти сразу заблудился. А тут Катя шла с какими-то книжками. Летняя сессия только что закончилась, и Катя была совершенно пуста и свободна. Те полдня израсходовались быстро. На перроне оба чуть не плакали. Он хотел задержаться подольше, но дальше куплено еще много билетов, забронированы отели, ах, если бы не вся эта проклятая логистика. Год Нейтан и Катя звонками и письмами на двух непохожих языках протягивали между своими городами невидимые нити. Катя под конец, как в тумане, защитила диплом, сдала почти бессознательно госы, а Нейтан снова взял отпуск и снова приехал к ней.