Хавьер глядел не отрываясь, старался вникнуть в сюжет. Из программки, не без помощи Наташи и переводчика в телефоне, он выяснил только то, что балет называется «Куст. Прыжок в вечность» и что повествуется в нем о непростой судьбе великого Федора Михайловича Куста – опального писателя, узника и крамольника с душой пирата.
Наташа сидела рядом, закинув ногу на ногу – красивый профиль со вздернутым в меру носом и копна волос, голубоватых в волнах сценического света, – листала пальцем в телефоне и зевала с закрытым ртом. Хавьер взял ее за руку. Она не ответила на пожатие, но и руки не отняла.
На сцене тем временем место книги заняла скала. К ней приковали главного героя – того, что с кудрями, – а под ноги ему бросили наполовину сожженную книгу. Видимо, герой и был тем самым Федором Михайловичем. Несмотря на кандалы и цепи, он умудрялся одними ногами изображать стремление к свободе и презрение к своим пленителям. Те же – стражники-детины с секирами – стояли невозмутимо справа и слева от скалы и, казалось, даже знать не хотели, кто там рядом извивается, даже как будто бы стыдились своего положения – в общем, старательно делали вид, что ничего не происходит, пока узник в них не плюнул – в обоих одновременно. Вот тогда в стражниках проснулся интерес. Медленно так, грозно они приблизились к писателю. Один схватил его за локоны, другой поднес секиру, их спины сомкнулись и закрыли все самое интересное. Хавьер вытянул шею, но увидел то, что нужно, не раньше, чем стражники расступились отрепетированным шагом и показали всем зрителям, что они сотворили с несчастным. Тот, что справа, держал в руке золотистые волосы пленника. Тот, что слева, под кряканье тубы хохотал беззвучно, хватаясь за живот. А Федор Михайлович Куст поник, обвис на своих цепях, не в силах даже поднять голову. Ведь она была у него наполовину лысая. Антракт.
Наташа побежала в туалет, Хавьер пошел бродить по театру. Наткнулся на большое скопление людей, завернул. Оказалось, буфет. Разобраться, что дают и наливают, можно было с трудом, потому что барную стойку и витрину плотно облепили спины. Хавьер успел заметить только чайные пакетики, оранжевые икринки и фрагмент колбасы. Пока гадал, где у этой очереди хвост, к нему подошли. Пока получал толчки от оголодавших зрителей и невольно толкался сам, его тепло обняли за плечи. Хавьер обернулся на такую внезапную нежность и увидел человека холеного, в костюме, при бабочке, с пунцовыми, как будто накрашенными, губами. Он улыбался и жестом приглашал к столу.
– Please. I invite. Be our guest. Please[10].
Хавьер обернулся, поискал глазами Наташу, но ее не было, а была лишь прежняя толкотня театралов, да еще появилась какая-то женщина, которая пыталась со скандалом купить воды.
Стол, к которому подвели Хавьера, был заставлен тарелками с буфетными бутербродами и пирожными, даже ни разу не тронутыми, ни разу не надкусанными, как будто это все для Хавьера было специально накрыто и ждали только его. Их было трое – холеный господин и две его спутницы, женщины немолодые, но очень приятные, очень смешливые, очень напудренные и подозрительно похожие, как разные близнецы или как люди, которые делают вид, что они близнецы. Дамы представились:
– Агнес.
– Жюли.
И протянули Хавьеру сморщенные руки в браслетах и рыжих пятнышках. Руки были почти одинаковые.
Хавьер тоже представился, сказал, что он из Чили, приехал к своей девушке. Агнес и Жюли восторженно кивали, говорили: «О!» и «Ах!» – но взгляд у них при этом был такой, будто они давно знают про Хавьера и все его жизненные обстоятельства и не признаются ему в этом, только чтобы не смущать. Хавьер чувствовал себя Брэдом Питтом, вокруг которого все старательно делают вид, что слышать не слышали ни о каком Брэде Питте.
Ему налили белого вина, положили бутербродов. Ему пододвинули тарелку с фруктами. Его хвалили за то, что он так хорошо и с аппетитом ест, журили за то, что отказывается взять еще, даже обижались – тогда он соглашался проглотить очередное пирожное, и все снова были им довольны. За Хавьера поднимали тосты. Мужчина с красными губами не скрывал своих теплых чувств и чуть ли не со слезами благодарил гостя за то, что тот осчастливил их своим визитом, не поленился пролететь полмира ради встречи с ними. За Хавьера. За Хавьера!
В кресло он плюхнулся с третьим звонком. Живот раздуло до опасного натяжения, вдох давался с трудом. Хавьер посмотрел на визитку, которую оставил ему холеный мужчина. На одной стороне – «Андрей Андреевич. Глава Комитета городских проектов». На другой – «Andrew. Head of Committee of City Projects». И телефон.
Наташа пробиралась мимо чужих колен с другого конца ряда, когда свет уже погасили.
– Очередь – пипец.
Вторая половина спектакля была многолюднее и динамичнее: тут и пляски каторжников в ножных кандалах, и буйный главный герой, уже изрисовавший чем-то символичным свой полулысый череп, и стычки с острожным начальством, которое сплошь в белой форме, и чистое лицом, и располагавшее к себе куда больше, чем оборванцы в робах. Вообще Федор Михайлович с каждой сценой вел себя все менее симпатично. То у коменданта крепости, который благодушно поил его чаем, все ложки сопрет, то медсестру в госпитале укусит до крови. А самое неприятное – бунты, вечно какие-то бунты. Все никак не угомонится Федор Михайлович. Подбивает сокамерников на бессмысленные восстания. Докатились до того, что захватили весь острог, а потом и город, который по составу декораций, впрочем, мало чем отличался от острога, разве что наличием женщин. Пошли бесчинства и разврат. Поминутно кого-то куда-то тащили. Тут саблями машут, там флаги жгут, здесь моются в тазу.
Наташа сидела в телефоне. Хавьер смотрел балет изо всех сил, но мельтешение фигур, уютная темнота зала и съеденные бутерброды утягивали его в сон. Во время испанского танца ему сквозь полуопущенные ресницы привиделось, что Агнес и Жюли щелкают кастаньетами у него за ушами. Женщин он не видел, но знал, точно знал, что это они и что в этот момент одну не отличить от другой. Присутствовал в его грезе и Андрей Андреевич: он пересчитывал спички. Хавьер хотел предложить свою помощь, но тут его толкнули в бок, он хрюкнул и проснулся. Наташа по-прежнему смотрела в телефон.
А на сцене все переменилось. Вернули скалу. Федор Михайлович стоял на ее вершине над городом-острогом и танцем давал понять, что произносит великую речь. Прочие бунтовщики либо снова сидели в кандалах, либо лежали в неестественных позах у подножия скалы. Обыватели вели себя по-разному: одни закрывали уши руками, другие пожимали плечами, мол, что-то говорит, а что – поди разбери. Были и такие, кто сидел на скамейке, лузгал семечки и посмеивался. Окончив танец, Федор Михайлович достал из-за пазухи и развернул американский флаг. Толпа пришла в неимоверный ужас. Опять началась беготня. На скалу полезли стражники с секирами. Федор Михайлович в одну сторону бросился – тут враги, в другую метнулся – там тоже враги. Схватился за голову, закружился в темном отчаянии. Оркестр резко выдохнул и затих, оставив после себя только нить печального гобоя. Федор Михайлович оглядел все то, что осталось от его бунта, усмехнулся, раскинул по-орлиному руки и спиной вниз полетел со скалы в пропасть. Все, кто был на сцене, сняли шапки.
Зал рукоплескал. Хавьер даже спросонок почувствовал величие момента и тоже зааплодировал. Наташа положила телефон на колени и вяло хлопнула два раза. Потом поглядела по сторонам и тронула Хавьера за плечо:
– Let’s go[11].
Зал был еще темен и бурлил аплодисментами, а они, согнувшись, пробирались к выходу.
– Is it over?[12] – спросил Хавьер, оборачиваясь на сцену.
Впереди выросла капельдинерша и стала уговаривать Наташу вернуться на место, ведь балет еще не закончился, нет-нет, девушка, досмотрите до конца, сейчас самое интересное, ну и что, что видели сто двадцать раз, ну и что, что вам плевать, проявите уважение к артистам. Наташу увещевания не тронули, и вскоре они с Хавьером вышли из театра под звезды.
– The end is not interesting, – сказала Наташа, чувствуя, что не хватает какого-то объяснения. – I call a taxi[13].
Вечер был дивно-прохладный, воздух приятно покалывал кожу, вокруг витали волнительные ароматы. Гулять бы еще и гулять. Но Наташа нервно постукивала каблуком о плитку, поглядывала в телефон и куда-то вбок. Лишь бы успеть, лишь бы таксист приехал раньше, чем этот. Чем кто, Наташа? Чем Костя. Он ведь и про Хавьера узнал, и про балет ему доложили. Весь спектакль строчил Наташе сообщения, измаялся, бедный. Грозился приехать и на месте «порешать». Да что грозился – прямо поставил перед фактом, что приедет посмотреть в глаза ее новому хахалю, а дальше – по обстоятельствам. Вот Наташа и выскочила пораньше, чтобы убраться до того, как наступят эти обстоятельства. Только бы таксист не подвел. Костину машину она всегда узнает. Да вот же она едет. Или не она? Не она. Нет, все-таки она. Ну и где это такси? Как специально. Хоть в кусты прячься. А вот Хавьер куда-то в сторону показывает. Наша? Наша. Завернула за театр. Побежали. Сели. Наташа попросила поскорее и каким-нибудь неочевидным маршрутом. Таксист ничуть не удивился, без лишних вопросов сорвался с места, когда Хавьер еще только дверь закрывал. Наташа обернулась. Костина машина стояла перед театром. Рядом с машиной стоял Костя и смотрел в другую сторону.
8
Катя знала, что это будут цветы. Пока она лежала в постели, стараясь ухватить увертливый сон за тонкий хвост и затолкать обратно под подушку, воздух в квартире вдруг запрыгал и заискрился – верный признак того, что кому-то сейчас будут дарить подарок. Сопутствующие звуки сразу намекнули, что это за презент: звонок в дверь, потом волнующий хруст бумаги, звон толстого стекла о край раковины, мамино «да елки», шипение и бульканье воды и наконец: