Шаг у Муртагина неспешный, мягкий, кошачий. Во что бы ни был обут — а ты видел его и в сапогах, и в валенках, и в дешевых офицерских туфлях, — всегда кажется, будто скользит по полу в сафьяновых «черевиках» с заломленными носами. Муртагин имел способность неслышно и неожиданно вырастать у человека за спиной. Даже ваша обычно скрипучая, как немазаное тележное колесо, дверь к нему нечувствительна. Раскрывалась мягко, беззвучно, оглянешься — на пороге подполковник Муртагин. Смешно сказать, первое время ты вскакивал при его появлении. Обдергивал гимнастерку, вытягивался во фрунт:
— Здравия желаю, товарищ подполковник!
Правда, это продолжалось недолго. На второй или третий день тот в ответ сказал:
— Успокойтесь, товарищ сержант.
С тех пор вы здоровались за руку. К тому же однажды на теперь уже спокойное, почти цивильное «товарищ подполковник» он ответил, что его зовут Азат Шарипович. И назвал тебя по имени. Но это у нас не прижилось. Ты его по-прежнему за редким-редким исключением (когда вы не на людях, когда вы, например, за полночь сидели над каким-либо докладом: он в своем кабинете, а ты один в вашей общей комнате со скрипучей дверью, он писал, а тебе приносил готовые странички перепечатать — машинистка Валя давно отпущена — и, если что не так, поправить: «Я же человек нерусский») звал товарищем подполковником. Он это принимал и больше тебя за редким-редким исключением Сергеем не погонял. В понятие «если не так» входили, между прочим, не только орфография и синтаксис: принеся иной раз очередную страничку, Муртагин требовал или просил (считай как хочешь) прочесть ее при нем и, вроде бы шутливо, но довольно основательно стоя у тебя над душой и даже заглядывая в нее своими темными, лишенными блеска и оттого как бы впитывающими все вокруг глазами, спрашивал: а что думают на этот счет товарищи сержанты? а товарищи рядовые? — когда еще переводил тебя на службу в политотдел, он первым требованием ставил знать мнение рядовых. У вас с ним установилась дистанция вытянутой руки — наиболее короткая по армейским меркам: не каждый офицер здоровается за руку с сержантом.
Кстати, все в вашей комнате здоровались с ним за руку. Майор Ковач — старший инструктор по оргпартработе. Маленький, крепкий, открытое лицо, светлые, с проседью волосы отброшены назад. Вот кто любил здороваться! Рука короткая, короткопалая, всегда тщательно вымытая и крепко, до скрипа вытертая простым солдатским вафельным полотенцем. Рука довольно сильная, поленообразная, и, как многие небольшие, но коренастые (он и сам поленообразный) люди, он любил этой силой козырнуть. Насладиться. И здоровался так: еще только завидя вас, еще только идя навстречу, уже широко отставляет правую руку, а сойдясь, с улыбкой, с довольным смешком всаживает свою ладонь (это уже не полено, это уже клин!) в вашу. И удовлетворенно хакает:
— Хха!
Дровосек.
— Вот это поздоровались!
Если ваша ладонь улетит при этом выше вашего носа и если вы по прошествии здоровканья будете долго трясти свои слипшиеся, онемевшие пальцы и дуть на них, как на горячие сосиски, майор Ковач отечески утешит вас:
— Годен к нестроевой!
Майор Ковач все делал с удовольствием. С азартом. Он не жил — аппетитно поедал эту жизнь. С удовольствием отчитывал молоденьких ротных замполитов (вот на кого ты смотрел с большим интересом, когда они, особенно новички, появлялись в вашей комнате, где им предстояло пройти, как сыновьям Тараса Бульбы, испытание батькиным рукоприкладством, — а каждого нового человека майор Ковач подвергал особо строгому освидетельствованию на предмет годности или негодности к строевой). Когда не бывал в подразделениях, с удовольствием сидел над своими отчетами, каждый раз напевая при этом одно и то же:
— А где мне взять такую песню?..
Все-таки больше всего майор Ковач любил здороваться с тобой: рука у тебя была когда-то подходящая. Тоже большая, тяжелая, фамильная. От тесного общения с лопатой ладонь сама стала похожей на лопату. Майор Ковач с удовольствием здоровался с нею. Это не то что игрушечная ладошка капитана Купрейчика, инструктора по культмассовой работе. Завидя майора Ковача, капитан Купрейчик начинал жалобно морщиться. Такое впечатление, что капитан иной раз не прочь бы улизнуть, разминуться с напористым майором, предпринять маневр наподобие того, который закладывает прогуливающий школьник, заметив на улице учителя. Но маневрировать в узком штабном коридоре или в вашей общей комнате невозможно. Таран неизбежен!
Штаб сборно-щитовой, временный, походный. Самое капитальное в нем — это два основательных, мордатеньких часовых из комендантского взвода, стоящих у входа со старомодными карабинами у правого носка.
Стоило вспомнить штаб, как тут же в памяти всплывет и капитан Откаленко, твой тогдашний непосредственный начальник. Великолепная грудная клетка на великолепном торсе, и тот в свою очередь — на замечательных ногах. Длинные, стройные, мускулистые. Пособие по ногам. Когда капитан Откаленко заступал дежурным по части и приходил на развод в перетянутой ремнями «пэша» и в хромовых сапогах, то на него любо-дорого было посмотреть. Особенно на сапоги. Отчим у тебя был сапожником, и ты не раз видел, как, стачавши голенища, он жестоко распяливал их на деревянном брусе — даже клинья загонял, чтоб растянуть побольше — обильно смазывал ваксой, начищал, надраивал до глубокого, кажется, изнутри идущего лоска и так оставлял голенища (распятия голенищ) на несколько суток: чтоб они приобрели форму.
Форма замечательная! Кажется, щелкни ногтем по зеркальному сапогу капитана Откаленко, и он зазвенит. Запоет — так прочно стачан и так искусно надраен.
На лацкане капитан носил значок мастера спорта. Когда-то играл в футбольной команде Группы войск в Венгрии.
Если подполковник Муртагин скользит, то капитан Откаленко выступает. Вальяжно, капризно, переставляя замечательные ноги, как переставляет их подобострастно ведомый под уздцы какой-нибудь знаменитый иноходец на дорогом аукционе.
Между прочим, командир строительной части подполковник Каретников, под началом которого ты прослужил — строителем — первый год до перевода в политотдел, всех заслуживающих того ругал одной формулой:
— Надо работать, а не изображать конский топот за кулисами!
Семнадцати лет, в сорок третьем пришедший добровольцем на фронт, подполковник Каретников, видно, давно не был в театре. Не знает, что сейчас не только конский топот, но и нежный вздох изображают фонограммой.
Единственное, что подкачало у капитана Откаленко, это волосы: голова уже лысовата. Короткая стрижка, надо лбом — едва отрывающийся от макушки жиденький растительный мысок. А так все на уровне: лоб, крупный нос, маленький, обычно плотно сжатый рот.
Рот плотно, по-мужски сжат, а все-таки и кажется, будто играет на этих сухих губах этакая капризно-снисходительная усмешка. Она венчает капитана Откаленко. Даже когда его, не дай бог, отчитывает подполковник Муртагин. Очень тихо, немногословно, но внятно. Слышно. (Может, потому и слышно, что вашу многолюдную комнату вмиг заполняет тишина.) Даже тогда у обратившегося в слух и послушание — такая значительная самолюбиво-стреноженная масса послушания! — точнее, н а д этой многотонной массой, над капитаном Откаленко витает его капризно-снисходительная усмешка. Язвительный нимб.
Хотя губы плотно, до побеления сжаты.
Высоко несет свою улыбку капитан Откаленко. И как бы там ни суетился, ни пыжился майор Ковач, встретивши его утром в коридоре или в кабинете, капитан просто подает ему не глядя большую вялую руку: что хочешь, то с ней и делай. Вяло подает, как внаем сдает. А что с нею сделаешь: рука хоть и безвольная, а неподъемная, к носу, будь спок, не взлетит. Да и энтузиазм, пыл пропадает, когда вот так ее подают. На, упражняйся, мне не жалко. Не убудет. И майор тушуется. Тискает ее, сановную, на бегу, смущенно — вот и все здоровканье.
Энтузиазм требует ответного интереса. Тепла. Вот почему майору Ковачу больше нравится здороваться с тобой. И вообще с рядовым и сержантским составом. Рядовой и сержантский состав охотно поддерживает его чудачество. Потрафляет ему. Майор общителен, легко вступает в разговор, у него масса знакомцев во всех частях. Когда вы с Откаленко проводите совещание секретарей комитетов комсомола частей (а проходили они обычно в зале на втором этаже), каждый из них считает своим долгом на минутку спуститься вниз, забежать в вашу комнату: поздороваться с майором Ковачем.
Поскольку части военно-строительные, то секретари комитетов комсомола не офицеры, а сержанты. Даже к самому скучному совещанию сержант относится иначе, чем офицер. Для него это в любом случае отвлечение от будничных дел, увольнительная на целый день: многие добираются в городок из дальних, глухих мест, которые на военном языке именуются скупо и исчерпывающе — «точка».
Казармы на точках тоже сборно-щитовые. Стенки тонкие, легкие, я бы сказал, утлые. Как листья в гербарии. Горят, как стращают новобранцев старшины, две минуты…
Временные. Кочевые. Вечный поход.
Если совещание уже само по себе знаменовало известное разнообразие в жизни сержантов, то здоровканье с майором Ковачем — это его неофициальная часть. Концерт после совещания.
Хотя, надо отметить, концерт вполне искренний. В нем много энтузиазма и тепла — с обеих сторон. Майора любили. Дверь в комнату не закрывалась, и капитан Откаленко, помощник начальника политотдела по комсомольской работе, снисходительно взирал на шествие этой народной любви.
Пожалуй, майору Ковачу, как расходившемуся мальчишке, хотелось подчас столь же решительно поздороваться и с подполковником Муртагиным. Но он не решался. Робел. Причины тут совсем не те, что в случае с капитаном Откаленко. И начальственным положением Муртагина они тоже не исчерпываются. Муртагин расположен к майору. Хотя понять его расположение или нерасположение к человеку было трудно: так он ровен со всеми. Скажем, все догадывались, что к капитану Откаленко он нерасположен, но тем учтивее ведет себя с ним. И упомянутые отчитывания случаются очень редко. Муртагин не кисейная барышня: чихвостя человека, сам не шел румяными пятнами, но разносы его в самом деле были редки и скупы.