Сергей Есин[36]Страницы дневника[37] 2009 г.
[…] Где-то в четверг позвонил Саша Колесников, он в этом году в балетном жюри театрального конкурса «Золотая маска» — не пойду ли я с ним в Большой на «Сильфиду». Другой возможности попасть в Большой при современных ценах у меня нет: конечно, пойду. Тем более, знаю, что места будут самые лучшие. Правда, и Витя сегодня учится.
Кроме «Сильфиды» в программе оказался ещё и одноактный балет «Учитель» по либретто Ионеско. Москва, с её «передовыми» тенденциями провинциалов, становится основным центром абсурдизма, как ей сегодня и положено. Впрочем, спектакль в принципе мне понравился. Не запомнилась музыка, но само действие, сложенное из игры трёх актёров, стоит перед глазами. Сюжет прост: пианистка, учитель и ученица. Сюжет для балета традиционен: балетный урок. Неожиданно: учитель душит ученицу, а за занавесом его уже ожидает следующая. Здесь Ильза Лиепа, Николай Цискаридзе и Нина Капцова. Но разве человечество усваивает хоть какие-либо уроки? В этом и состоит прогресс общественной мысли. Лучше всего в этом небольшом балете работает Лиепа, что-то инфернальное в её походке, в каждом её движении. Но и Цискаридзе, обычно держащий лишь внешнюю форму, здесь лучше, чем обычно. Эта роль даёт очень много возможностей, которые артистом всё же до конца не реализованы. Как, интересно, делает это танцующий в очередь с Цискаридзе Сергей Филин?
«Сильфида», старый, несколько раз виденный балет, хореографию которого подправил и как-то усовершенствовал датский балетмейстер и танцовщик Йохан Коббор Коборг, меня очаровала. Никто по отдельности, но, как всегда прекрасен и даже величественен был кордебалет, чист по рисунку Вячеслав Лопатин, танцевавший Джеймса, но не Нуриев, мила Наталья Осипова. Но у Осиповой было несколько больших жете — и я вспомнил пробежку Улановой через всю сцену в «Ромео».
Когда шёл от метро, то обратил внимание, что, видимо, в связи с кризисом, почти целиком приостановлена работа над реставрацией Большого театра. Он должен был открыться сначала в восьмом году, потом в девятом, потом в десятом, теперь срок отодвинут до тринадцатого. Все думают, что это только здание, но это больше — это культура. Можно себе представить гибель тех в опере и балете, которых никуда за рубеж не позовут, и расползание тех, кто будет зван, молекулярное расползание русского балета по миру.
[…] Вечером по телевизору отечественные звёзды шоу-бизнеса жаловались на свою сложную жизнь во время кризиса. Правда, оказалось, что у одной звезды ресторанчик, у другой ателье по подбору нянь и горничных, а у третей — химическая чистка. Но вот, как я уже писал, даже звёздам первой величины ассоциация теле- и кинопродюсеров рекомендовала платить только по 82 тысячи рублей за съёмочный день, и знаменитый и обаятельнейший Пореченков уже считает такие крохи в оплате для себя оскорбительными.
В Первоуральске несколько молодых людей погибли на дискотеке. Перед её открытием администрация объявила, что первые полчаса будут впускать бесплатно. Цена — 150 рублей. Здесь и страсть к халяве, и редкая жестокость. Несколько девочек в начале этого «благотворительного» пуска упало, остальные прошли по ним — «я танцевать хочу!»
[…] Уже дома взглянул на сегодняшний номер «РГ». Разговоры о кризисе, призывы приобретать другую специальность, обещание государства в лице её первых лиц выполнить все социальные обязательства, призыв к ректорам переводить платных студентов на бюджет. Вот этого государевы люди и боятся больше всего — как бы студенты не вышли на улицу. Все мои мысли по этому поводу накладываются на чудовищные факты, которые приводит в своей книге Дэвид Хоффман, а это просто сага о разграблении общего государства и хищном возникновении богатств. В связи с этим, основная, конечно, проблема — это деньги, так как все они фактически розданы по государевым людям, т. е. по чиновникам и олигархам. Власти вдруг стали обращать внимание и на то, на что раньше милостиво закрывали глаза. Последняя полоса газеты занята подборкой материалов о том, что зарубежные звёзды, зарабатывая на русской нерасчётливой щедрости во время корпоративных и домашних вечеринок огромные деньги, не платят в нашей стране с этих гонораров никаких налогов. Приводятся довольно жёсткие порядки, принятые в Англии. Ах, ах, мы об этом раньше не знали!
[…] И ещё литературная новость, взятая опять из газеты:
«В Центре Мейерхольда в Москве прошла презентация новой литературной премии».
Премия называется Нос (новая словесность). От места к участникам и гостям: президентом премии стал господин Николай Сванидзе — «известный критик и телеведущий». Победитель получит 700 тысяч рублей. На фотографиях, кроме Сванидзе, ещё и Евгений Миронов и Михаил Швыдкой. Первым лауреатом этой премии никогда не станет писатель гоголевской реалистической школы.
В институте меня ждал ещё и автореферат на соискание степени кандидата филологических наук. У нас, конечно, бывали случаи, когда аспирантом становилась студентка, мать которой заведовала кафедрой, куда аспирант и был прикреплён, но здесь первый случай комплексного и полного династического сращивания семьи и науки. Алексей Юрьевич Минералов выполнил работу на кафедре, которой заведует его отец Юрий Иванович Минералов. Руководителем нового учёного становится доктор наук, работающий в качестве почасовика на кафедре у отца. По совместительству руководитель является также проректором по науке. Защищаться этот аспирант будет в учёном совете, членами которого будут и научный руководитель, и отец, и мать.
[…] сегодня, кроме защиты дипломных работ, ещё и вручение премий имени Горького. Этой церемонии почему-то все придают особое значение — с одной стороны имя Горького, чуть ли не ставшего в перестройку фигурой «нон грата», с другой — всё это будет проходить в Центре русского языка, которым руководит Л. А. Путина. Священный трепет власти.
[…] На Воздвиженку, где должно было проходить вручение, ехали в машине вместе с БНТ[38] и болгарином Анчевым. БНТ как-то тесно и нерасторжимо сжился с болгарами. На вручении присутствовал Бисер Киров, как всегда, в своей знаменитой кожаной шляпе. Потом, уже во время вручения, он пел «Алёшу» на слова К. Ваншенкина, который получил премию по разделу «поэзия».
[…] То, что в Центре русского языка на каждом шагу стояло по молодому человеку с гвардейской выправкой, — это понятно. Людмила Александровна Путина принадлежит к категории лиц, охраняемых государством. В силу особого статуса помещение было соответствующее: мрамор, дорогие лифты, миноискатели и индикаторы на металл, потом — замечательный фуршет. Людмила Путина обаятельная женщина. Это мягкий, самостоятельный, как бы растворяющийся в собеседнике женский тип. Меня с ней познакомили, сразу установился лёгкий тон, вспомнили про Барбару Кархофф. Я также вспомнил, что писал о Л. А. в своём романе «Марбург». Роман у меня был в сумке, когда вместе с Л. А. мы вручали премию критику Курбатову, я его ей и подарил. Первый раз в жизни занялся беззастенчивым пиаром. Но очень уж был большой соблазн. В небольшом зале сидел Миша Попов, тоже член жюри. Мне передали, что недавно на городской комиссии Миша что-то не очень доброе сказал о «Твербуле». Сидел и автор «Хурамобада», с которым я недавно был в Ашхабаде.
Теперь полный список лауреатов: В. Орлов за «Камергерский переулок», К. Ваншенкин — поэзия, В. Курбатов — фундаментальная критика, все получили премию по 60 тысяч рублей. Получила премию также Алиса Ганиева — текущая критика. На мгновенье залетевший Н. С. Михалков, который был «почётным председателем жюри», его подпись на дипломах, сказал: «По нынешним временам деньги не большие, но и не малые».
Мне, как председателю жюри, пришлось говорить сразу после Михалкова. Я оперся на его общие рассуждения о читающей стране, о молодой литературе и подобное, что вспомнить не могу. После своей краткой речи Н. С. нагнулся к Л. А. Путиной, поцеловал её, и я расслышал, как сказал: «Передай привет». Сидящие во втором ряду лауреаты расслышали эту реплику более подробно: «Привет Володе».
Я говорил, что жюри с удовольствием бы премировало более молодой состав, но что поделаешь, здесь своеобразный конкурс, и качество письма старшего поколения в основных номинациях оказалось выше. Говорил о мире иллюзий, который для нас порою ценнее, чем жизнь. Сказал также, что так уж повелось, что меня никогда не зовут поруководить конкурсом, чтобы дать мне какое-нибудь задание от группы или тусовки. Моя задача всегда одна: провести конкурс по законам и критериям искусства.
Вёл всю церемонию мой, ещё по Гатчине знакомый, Александр Гордон. До начала церемонии немножко с ним поговорили. […]
Утром от радиостанции «Эхо Москвы» всегда получишь какую-нибудь радость: Пётр Авен, президент Альфа-банка, объявил, что к концу года большинство мелких банков разорятся и исчезнут.
[…] Как всегда, по дороге в метро читал. Буквально потрясли два материала в «РГ». Первый — это интервью с дочерью Мстислава Ростроповича Ольгой. Попутно, читая многие материалы об этом, очевидно, действительно великом музыканте, я постепенно меняю о нём своё мнение. Мне всегда казалось, что в его поведении последних лет очень велика была любовь к власти, как составляющая всего его характера. Но, возможно, это власть, так за последнее время опростившаяся, любила этого музыканта. Но к сути. Сначала лишь милый эпизод, некий золушкин сюжетик. Это о том, как, празднуя по воле королевы свой юбилей в Букингемском дворце, Ростропович пригласил на этот торжественный приём обычного печника, давнего своего знакомого и любимца семьи. Печника с женой привезли из России, предварительно сшив для него фрак, а жене бальное платье. Но вот другой факт, посильнее, и он прямо относится к моему собственному восприятию действительности, по крайней мере, художественной.
РГ. А какое самое серьёзное разочарование он пережил в жизни?
Ростропович. Это было даже не разочарование, а шок. Настал момент, когда он узнал, кто его предал. Папе показали документы, хранившиеся в соответственных архивах. И оказалось, что некоторые люди, которых он считал друзьями, доверял им, принимал их в своём доме, находясь уже в изгнании, предали его, «стучали», писали на него доносы.
Насколько такое мелкое, да и крупное предательство, русская черта, характер русского интеллигента всегда с подлинкой.
Прочитав это, я невольно вспомнил позавчерашнюю сцену на вручении премии, когда вдруг услышал, проходя мимо, как Лёва вдруг рассказывает писателю Варламову то, что я довольно неосмотрительно поведал ему о неком третьем лице. Вчера, уходя с учёного совета, я сказал Лёве о своём негодовании по этому поводу. «Но ты же не сказал мне, что об этом не следует говорить» — «Это было очевидно, зачем сплетничать…»
Второй материал в «РГ» — это огромная статья «Спикер под следствием». Главой тувинского парламента заинтересовалась прокуратура». Безобразия — вполне традиционные для власти, зато, в силу того, что маленькая республика, — творятся с особым провинциальным размахом. Взятки, присвоение госсобственности, кумовство. Назывались и покровители, но местные, и я всё время, по закону справедливости, ожидал, что, наконец-то, скажут хоть полсловечка и о других, московских. В первую очередь я имел в виду «даму в тюрбане». Фамилия пока названа не была, но о «поддержке московских покровителей» было всё же сообщено.
Сегодня в шесть часов уезжаю в Ленинград и Гатчину на фестиваль. […] В поезде встретился с частью своего жюри — Лёва, Женя — и впервые встретился с Тамарой Сёминой, которая выглядит совсем не такой несчастной, как в телерекламе. Крупная, с выразительным лицом и очень неглупая в разговорах женщина. Разговаривали, как всегда, о литературе и кино. За время четырёхчасовой дороги прочёл ещё одну главу из книги Дэвида Хоффмана. Это о выборах 96-го года. Боже мой, как грязна власть и какой потерей внутреннего мира она даётся. Объективно сочувственные портреты, которые Хоффман даёт Гайдару, Чубайсу и нашим олигархам, из которых он особо выделяет Березовского, Смоленского и Гусинского — ужасны. Читая эту книгу, я поражаюсь: даже имея такое документальное свидетельство, как книга Хоффмана, никто не хочет взглянуть на прошлое, чтобы его осудить. Если бы нашему, ещё рассуждающему простому народу, стала известна хотя бы часть, он бы из чувства справедливости разнёс нынешний ареопаг. Такого уровня предательства и коварства не видели и средние века. Всё это ещё усугублялось телевидением, которое придавало правительственному вранью вселенские масштабы. Цитаты опускаю.
После завтрака поехал в Гатчинский парк, где Серёжа Павлов устроил в честь фестиваля субботник.
Наверное, это и станет на этот раз самым серьёзным моим воспоминанием о фестивале. Организовано общество — «Любители Гатчинского парка». Два раза в месяц члены общества — это в основном старушки, женщины в возрасте и с детьми, пожилые мужчины — сражаются с подлеском, собирают посуду, пилят и жгут отжившие деревья. Собственно, сами парковые штатные рабочие успевают убрать только территории вокруг Дворца, а парк огромный. Серёжа рассказал, что он регулярно совершает поборы с местных владельцев: то купить пилу, то скинулись на трактор, то надо починить мостик в парке, и здесь уже наваливаются всем капиталистическим миром. В конце субботника кто-нибудь из бизнесменов привозит чай и пирожки. На всю эту работу я посмотрел, поговорил с женщинами. Они жалуются на коммерциализацию фестиваля, всегда здесь билеты на открытие распределялись, а нынче все билеты продаются. Билет на открытие стоит от 200 до 600 рублей. Пофотографировались у большого костра. Деревья нельзя вывозить, большинство из засохших и павших деревьев с жучком.
Новые порядки чувствуются и в ресторане: раньше жюри кормили отдельно, но как и всех. Теперь жюри кормят намного лучше, — на второе все заказывают себе порционное. Но мне это не нравится, отдельно от прессы, отдельно от актёров. Я помню, как в молодости такое техническое неравенство нас, молодых журналистов, работавших на конференциях, раздражало и унижало.
Распорядок дня открытия немного изменился. Теперь нет перерыва между пресс-конференцией и самим открытием. Пришлось и на пресс-конференцию ехать уже одетым к открытию, а я знаю, что журналистов такая пестрота раздражает. Я в дорогом, пошитом Славой Зайцевым, костюме.
Всё прошло благополучно, мне, правда, пришлось сначала рявкнуть и всех усадить по местам, потом всё покатилось. Очень хорошо, кстати, встречают Тамару Сёмину, она была в синем брючном костюме, молода и привлекательна. Образ пенсионерки, которой только что вставили зубы, и она радуется, что, благодаря особой пасте, которая приклеивает протез к десне, может теперь есть яблоко — лишь только актёрский созданный образ. На самом деле Сёмина — ещё молодая, красивая женщина и уверенная в себе кинозвезда. Я охарактеризовал жюри, о каждом сказав несколько слов, даже об отсутствующем Звягинцеве. Дескать, после триумфа за границей все с надеждой ожидали следующего провала, ан нет, и на следующем фестивале тоже триумф, актёр из его нового фильма получил премию за лучшую мужскую роль.
И на этот раз, как и на тринадцатом фестивале, открытие прошло вполне благополучно. Вела уже в пятнадцатый раз неувядаемая Люся Шавель, и ей на этот раз ассистировал Андрей Майоров, ведущий передачи, которая мне так нравится, — кажется, «исторические подробности». Когда я выступал, у нас с ним возник даже крошечный смешной диалог. Приехал губернатор Валерий Павлович Сердюков, были Богуш, мой старый знакомый, занимающийся в области культурой, и местное дружное трио: Станислав Богданов — глава района, Александр Худилайнен — глава администрации района, и Александр Романович Калугин, глава, собственно, Гатчины, с которым я переписывался. Сейчас вроде бы мир, трио, как и губернатор, побывали на сцене, дружно выступили, мне Калугин подарил настольные часы, красивые до умопомрачения, вернее, очень сильно накрученные и позолоченные. Невероятной овацией зал встретил Генриетту Карповну, что-то ей тоже подарили, она на сцене плакала и, как всегда, страсть на зал подействовала самым сильным образом.
Сразу же после церемонии открытия, без перерыва, начали картину «С чёрного хода» — фильм открытия. Я думал, что губернатор, воспользовавшись темнотой, быстро уйдёт, но, видимо, его с первых же сцен фильм захватил, и начальник, как и я, остался. Фильм по повести М. Рощина, я бы сказал, типичный школьный роман. Ученик девятого класса влюбился в учительницу. Время 49-ый, до смерти Сталина, соответствующая атмосфера в школе. Замечательный молодой актёр Сергей Кузнецов (IV, видимо, столько уже в кинематографе Кузнецовых), играющий главного героя, директор, завуч, все первоначально выглядят гадами, ан нет, не всё так просто. Трагическое и печальное время, показанное, пожалуй, без перегибов.
Потом, естественно, приём в соседнем казино-ресторане.
После вчерашнего открытия спал до девяти часов. Слава Богу, за пять минут собрался, а автобус пять минут подождал. Кормили запеканкой, я выпил кофе с молоком. За столом сидел с Вадимом Бибирганом, знаменитым ленинградским композитором, говорили, естественно, о съезде кинематографистов. Вчера о предстоящем съезде губернатор говорил с Витей Матизеном. Сегодня новые подробности. Ленинградский съезд, по вопросу ехать или не ехать, раскололся на две части: 60, подтвердить полномочия предыдущего, хуциевского съезда, т. е. не ехать, а 120 человек — ехать. На вокзале будут два специальных, чуть ли не зафрахтованных за средства самого Ник. Серг. Михалкова вагона, в которых всех и повезут. Время трудное, всем хочется, как говорится, «на халяву» съездить в столицу, пообщаться с друзьями, объявить, что ещё не умерли. Я помню, как В. С. ходила на такой же съезд, и её волновало, в основном, только чувство востребованности. Говорили также о вчерашнем фильме режиссёра Станислава Митина. Оказывается, по словам режиссёра, повесть Рощина оканчивалась менее романтично. Герой вместе с матерью едет за картошкой в деревню, там его соблазняет какая-то деревенская баба, и интерес к учительнице просто сходит на нет. Вадим также рассказывал о том, как, когда Панфилов принёс сценарий своего фильма Солженицыну, тот нашёл, что всё несколько легковато и решил всё исправить, вот так получился сериал, который Панфилов всё же называет многочастевым фильмом. Теперь, оказывается, он сделал новый фильм, который сильно отличается от уже нами виденного сериала — «другой фильм». Премьера нового фильма состоялась в Лондоне.
После завтрака пошёл пешком и на деревянном доме, соседствующем через тяжёлый каменный брандмауэр с нашей гостиницей, увидел объявление, призывающее жильцов внимательно следить за обстановкой и пытаться предотвращать поджоги. О поджогах деревянных домов в Гатчине, их здесь много, я уже слышал: бизнесмены ищут застроечные места для вложения своих капиталов.
Четыре фильма конкурсного показа.
«Обречённые на войну» по повести Василя Быкова «Пойти и не вернуться», которая в дни нашей юности, стала событием в жизни. Режиссёр здесь Ольга Жулина, когда-то актриса, потом окончившая высшие курсы режиссёров и сценаристов. Здесь опять, как и в фильме Станислава Митина, два очень сильных молодых актёра: Нина Лощилина и Юрий Колокольников, полное нежелание работать с бытом и вещами эпохи. Кое-что и психологически недокручено, в частности, перемена в настроении героя, смотрел всё со вниманием, думал о том, что человек совершенно перестаёт быть человеком, если в душе его не живёт совесть и Бог. Что-то много я сегодня думал о том, что Бог живёт в душе каждого из нас. Но ведь иногда он её покидает, кто его вытесняет?
«Этим вечером ангелы плакали» — дебютный фильм, якобы, по рассказам Всеволода Гаршина. Ни рассказов писателя, ни содержания я там особенно не углядел, чуждая для меня стерильная эстетика, всё будто бы из стекла, в том числе и люди, невероятное количество условностей. Звуковой ряд — будто бы тебе в метро воткнули в уши наушники от чужого плейера. Мне не очень понятно, как этот фильм в конкурс попал. Единственное объяснение — факультет ТВ Университета Натальи Нестеровой. С подобными «прорывами» выпускников этого университета я столкнулся и в других областях искусства.
Ещё раз, но уже на большом экране смотрел «Морфий», сделанный по рассказам Булгакова Алексеем Балабановым. Здесь, как я уже писал раньше, невероятно с моей точки зрения изображена революционная эпоха и тот, раскачиваемый революцией, быт. Кстати, неплохо, оказывается, было поставлено медицинское в то время дело и неплохо учили. Прекрасная актёрская работа Леонида Бичевина. Ещё до этого просмотра в Москве по телефону Витя Матизен говорил мне, что есть к фильму и претензии, и тут при сосредоточенном просмотре на большом экране я их понял — это, конечно, образ фельдшера, «крещёного еврея», которого герой в конце фильма убивает. Боюсь, что это самодеятельность режиссёра, «не согласованная» с автором рассказов. Фельдшер оказался распространителем наркотиков. Фильм опять произвёл на меня впечатление.
Последним фильмом дня, который мы уже смотрели после обеда, был первый художественный фильм Гали Евтушенко, сделанный по старой повести Льва Рошаля, которая Бог знает когда, ещё в 90-х, печаталась в «Дружбе народа». Это, так сказать, истоки переворота 91-го года и некий ловкий молодой человек еврейской внешности, который оказался героем. Не без влияния «Имитатора», но и не без классической документалистики — «лебединое озеро», «трясущиеся руки Янаева». Вот это-то всё значительно сильнее, нежели художественная вязь. Герой, у которого жена, любовница, дочка без малейшей духовной рефлексии и без малейшего признака существования души.
Ради этого фильма, видимо, волей наших двух дам, Татьяны Агафоновой и Лили Володиной-Рудинштейн, были сняты с показа «Юнкера» Черниц-кого. Если говорить об обмене литератур, то это выглядит так: Куприна сменяли на Льва Рошаля, племянника знаменитого шахматного композитора, написавшего среди жизни повесть.
Вот так потихонечку и рождается еврейский вопрос. Впрочем, Галя Евтушенко — это, если это касается лично её, великая сила.
В Москве идёт большая кинематографическая сходка. Уже прошло голосование: оппозиция получила меньше 200 голосов, а Михалков остальные тысячи. Кажется, съезд по предложению Леонова-Гладышева голосовал за Михалкова и закончил свою работу на один день раньше. Какой организатор, какой актёр! Какая фамилия!
[…] После завтрака приблизительно час сидел с Дневником — сидел, это, как правило, «сидел» с компьютером лёжа. В это время показывали документальные фильмы, которые на этот раз не моя епархия. А потом вспомнил, что после двенадцати пойдёт «Дом», схватился и побежал в «Победу».
Документальный фильм «Дома» — это сравнительно небольшой фильм, кульминацию которого составляет оглушительное письмо Фадеева правительству. Письмо звучит в самом конце, а перед этим в медлительных и подробных кадрах — Переделкино, станция, электричка и какие-то гастарбайтеры, варящие суп, красящие, хлопающие двери и окна. Потом то ли дикторским текстом, то ли титрами сказано, что дом, в котором писалось это письмо и в котором застрелился Фадеев, был снесён с лица земли, видимо, освободили землю для следующего строительства или захвата. Тут невольно вспомнил Литфонд.
Потом пошёл ещё один документальный фильм «Легенды и были дяди Гиляя». Фильм, оказывается, заказной, но замечательный по решению. Масса совершенно мною ранее не виденных фотографий старой Москвы, а уж я зритель внимательный, и неожиданного решения — куски из прозы Гиляровского читает Алексей Петренко. Я подобного приёма не люблю, но здесь произошло просто божественное соединение. Уже в финальных титрах обнаружил не только фамилию постановщика — Андрей Судиловский, имя для меня неизвестное, но и Татьяну Земскову — редактор. Тут, пожалуй, много прояснилось. Одновременно пожалел, что в этом году так неразумно нас разделили с документальным кино: раньше отдельное жюри было только у дебюта, ворохом которого нас заваливал ВГИК.
Художественная программа началась с огромного фильма «Улетающий Монахов», сделанного по как бы роману Андрея Битова. Андрей Георгиевич здесь в Гатчине, во время открытия он просил познакомить меня с главой города Алекс. Ром. Калугиным — видимо, что-то с землёй или дачей, или выполняет просьбы каких-то своих знакомых. Это дебют режиссёра Александра Дзюбло, который, сужу по каталогу, сначала был инженером, потом что-то временное закончил, а потом кому-то помогал. Киносочинение началось с того, как спускают с дома портрет Сталина. Судя по фильму, Битов — переоценённый писатель, нет характеров и судьбы. Здесь опять знакомый сюжет: мальчик любит девушку старше себя, и всё это по жизни, и везде крах. Фильм трудно построить из обрывков эссе и хорошего стиля прозы, всё мелко. После фильма настроение у жюри мрачное, все настроены иронично. Скрасил настроение только обед и ожидание следующего фильма. Это был Александр Прошкин с фильмом по повести Распутина «Живи и помни». Прошкина я помню ещё с фильма «Холодное лето пятьдесят третьего года», хотя ещё раньше я дрался за его «Ломоносова» на фестивале в Минске.
Основа фильма — это, конечно, литература, и здесь это видно, как никогда. Но и режиссёр с актёрами выстроили свой неповторимый и запоминающийся мир. Здесь всё, пожалуй, кроме финала, где есть свои толкования и, в частности, толкования самой прозы. Но здесь надо вспомнить название повести, и всё станет на место. Здесь живой Гуськов, несущий лодочный мотор от реки вверх по лестнице. Но сохранилось ли там, наверху, и это село, и этот, такой притягательный, мир. Все актёры выше всех похвал, и исполнители центральных ролей Дарья Мороз и Михаил Евлампиев, и исполнители второго плана — Анна Михалкова и Сергей Маковецкий. Вот тут, наконец-то, что-то замаячило для главного приза.
Всего самого страшного ожидал от кино «психологического триллера по мотивам книги первого премьер-министра Украины Александра Турчинова «Иллюзия страха». Какое-то кино, может быть, и получилось, но с таким провинциальным нагромождением страхов, что диву даёшься. В этом смысле, украинское кино, в своей массе, ещё долго будет провинциальным. Но идея, будто страх, сопутствующий богатству, может целиком сожрать человека, в самой книге, как в первооснове, есть. Эта мысль мне показалась плодотворной.
Закончилось всё уже в десять часов. Заставлять жюри постольку смотреть в один день непродуктивно. Восприятие притупляется, но чего не сделаешь, чтобы прибыль от искусства, превратившегося в коммерцию, стала больше.
В самом конце дня день смеха ознаменуется показом комедии Владимира Аленикова «Улыбка Бога». […] Всё против моей внутренней эстетики, но нравится — бесхитростно и почти народно.
Даже Роман Карцев с его плотоядным еврейским юмором и Джигарханян, который, как всегда, обещал прибыть на премьеру, но не приехал, не вызывают отторжения. Джигарханян, не стесняясь, распоряжается, как материалом, своей старостью. Пружина сюжета — одесские катакомбы, как некая машина времени.
Под вечер вчера мы в жюри составили список фильмов, которые будут участвовать в нашем дальнейшем отборе. «Улыбка Бога» и «Живи и помни», «Обречённые на войну», «Морфий» и «Пленный», по давнему прекрасному рассказу В. Маканина, который мы видели сегодня.
Впрочем, день сегодня начался с фильма «Гоголь. Портрет загадочного гения». Это некое иллюстрированное и озвученное актёрами, играющими персонажей, биографическое полотно. Особенно интересно это было смотреть на фоне идущего вечерами по телевидению огромного фильма Леонида Парфёнова. В фильме интересен и нов эпизод с иеромонахом-исповедником Гоголя. Здесь действительно скрыта какая-то тайна, какая? Продюсер, выступавший на пресс-конференции после показа, нагнетал сообщением, что автор сценария и режиссёр Дмитрий Демин невозвратно нездоров. Этот любопытный фильм, явно идущий не по своему разряду, как игровой, а фильм документальный, в шорт-лист не вошёл.
Я долго ждал фильма Алексея Учителя «Пленный». Лет пять или семь назад, когда на фестивале мы дали Учителю гран-при за его фильм об И. Бунине с Андреем Смирновым, его фильм явно выделялся среди прочих. Сегодня он один из лучших, не более. По сравнению с рассказом, который я так люблю, здесь какая-то солдатская предыстория, что-то по мотивам нового романа Маканина «Асан» с меной и продажей оружия, почти этнографическая сцена с собаками и вертолётами «загона» чеченских пленных и некая солдатская бывальщина с большой и сильной сексуальной сценой. Без соития, показанного в ярких подробностях, кинематограф уже никуда. Но вот само путешествие с чеченским мальчиком сжалось, и его невыносимая психологическая глубина куда-то ушла. Правда, описание шерстяных носков, которое я запомнил, сохранилось. Опять два блестящих актёра: Вячеслав Крикунов и Пётр Логачёв. […]
Довольно быстро после последнего просмотра раскидали все премии и призы. Никаких особенно неожиданностей последний день не принёс. Фильм Игоря Масленникова «Взятки гладки» по пьесе Островского «Доходное место» не оказался таким хорошим, как мне бы хотелось, при моей любви к Островскому и симпатии к Масленникову. Как я осторожно ни выкручивал руки жюри, ничего путёвого, кроме какой-то нелепой медной вазы от района, фильму дать не удалось. И с актёрами здесь, мне кажется, не вполне удачно, по крайней мере, Олег Басилашвили работает удивительно трафаретно, до боли знакомый Жадов безлик, что-то есть ещё в другом молодом актёре, но, как мне кажется, основная неудача — сценарий Валуцкого.
Он делает уже второй фильм по Островскому с Масленниковым. Как обычно, в народном духе, без особых углублений был сделан фильм «Наследники» режиссёра Константина Одегова, которого я помню и по предыдущим фестивалям. Стиль этот любим публикой, да и сам фильм смотрю с удовольствием, не как искусство, а как некие рисунки с жизни. Здесь опять Сибирь, захолустье, пьянство, хорошие и плохие люди. Снова — школьники, бандиты, воры, стечение обстоятельств. Я уже знал — против народа не попрёшь — Одегов получает приз зрительских симпатий и всё-таки выбил для картины приз за роль второго плана. Это Александр Голубков, актёр из Моссовета, сыгравший бандита Мишу. Актёр с редчайшей достоверностью.
Последнее, что мы видели, это ожидаемый, и, боюсь, способный перевернуть все мои предварительные намётки фильм «Пассажирка» Станислава Говорухина. В основе рассказы К. Станюковича. Ожидания не оправдались. На этот раз тоже была редкой красоты актриса Анна Горшкова, но тот трепет женской любви и мерцание женского характера, которые всегда просвечивали в актрисах Говорухина, не было. И всё равно фильм очень красивый, зрелищный, с прекрасным показом быта флота на царских кораблях, с роскошной этнографией былого, и мы дали ему второй по значению приз. Я уже вручал в своё время Говорухину 90 томов Толстого, на сей раз это будет энциклопедия Терры.
«Гранатовый браслет» на нашем маленьком совещании, которое мы собрали после ужина и всех просмотров, достался Александру Прошкину. Занятно то, что в это время седьмой член жюри, Виктор Матизен, летел из Москвы. А параллельно, у Вл. Соловьёва в его «К барьеру», Виктора изо всех сил поливал Николай Бурляев. Итак, естественно, хотя Прошкин и считает, что на этом фестивале его недолюбливают, но и 5 тыс. долларов, и «Гранатовый браслет» получит он. Приз за лучшую режиссуру получит Алексей Учитель за своего «Пленного». Молодой актёр Иван Жидков («Улыбка Бога, или чисто одесская история») увезёт приз за лучшую главную мужскую роль — решили дать именно молодому, пусть счастливо стартует. За лучшую женскую получит тоже молодая актриса Лощилина — фильм по повести Василя Быкова. Практически я выколотил 60 тысяч — губернаторский приз — для Александра Балабанова за его «Морфий». С некоторым напрягом, минуя большие и дорогие картины, включая и украинскую «Иллюзию страха», дали приз «За дебют» ленинградским студентам за их «Высокие чувства». Уж здесь, по крайней мере, очевидно, что и режиссёр, и сценарист состоялись.
Потом приехал Витя Матизен, рассказывал о своеобразии речей Никиты Михалкова и о том, что всё это ещё не закончилось — несгибаемый Марлен Хуциев ещё будет судиться. Всех аргументов не привожу. Естественно, седьмой член жюри всё одобрил.
Утром, когда всё жюри поехало по Пушкинско-Набоковским местам, я под дождём и по раскисшему снегу погулял по моему любимому Гатчинскому дворцовому парку. Обошёл весь дворец, послушал звон курантов, похожий на шелест времени. Какая печаль по минувшему. На площади перед дворцом нашёл никогда ранее не виденную мною мемориальную плиту. Наверное, раньше об этом рассказывал экскурсовод. Именно здесь, перед дворцом, на огромном митинге в ноябре 1917-го года первый военный комиссар Николай Дыбенко уговорил казаков прекратить выступления против только что родившейся новой советской власти. А так бы, смотришь, и восстановили бы казаки вместе с ребятами из дивизий Краснова Временное правительство. Огромная посыпанная песком площадь со стоящим на ней невысоким памятником Павлу Первому сразу ожила. Голоса, крики, хриплый голос молодого наркома. Ах, какая непростая шла жизнь.
Потом дошёл до Приаратского дворца, на улице, почти обращённой к озеру, несколько сожжённых деревянных домов. Высокие, как колонны, стройные печные трубы — жгут дома на лучших исторических местах, с видом на озеро и ещё на царские достопримечательности. На одном из заборов, окружающих свежее пепелище, краской выведен призыв к прокурору. Постоял на площади перед дворцом: вспомнил былое, рыцарские турниры, горячий глинтвейн. Ах, Генриетта Карповна, ах.
Во время обеда обнаружил новость, меня обескуражившую. Губернатор решил дать свой приз не «Морфию» Алексея Балабанова, а фильму по повести Василя Быкова «Обречённые на войну». В контексте посещения с пасторским визитом именно сегодня Гатчины новым патриархом Кириллом это вполне логично. Честно говоря, это следствие того, что опять я изменил своей интуиции и пошёл на поводу у нашего маленького жюристского общественного мнения. До сих пор считаю, что «Морфий» — это лучший фильм фестиваля, но Андрей Звягинцев очень хвалил «Побег», Матизена не устраивало освещение еврейской темы, да, некий пересол был, я не стал спорить, потому что всё остальное ладно складывалось, и, в результате, фильм остался за бортом. Ах, как жаль! Вторая новость, — это наши журналисты, которые не могут без знакомой и приторной якобы, левизны. Слухи о решении по основным номинациям уже разнеслись, и журналисты взялись за обиженных. Они дали свой приз документальному фильму Валерия Харченко «Бродский. Довлатов. Последнее слово». […]
На церемонию закрытия надел, как и предполагал, синий зайцевский костюм с сюртуком и жилетом и ту шёлковую рубашку, которая была не стирана ещё со времён прошлого фестиваля. Приготовил ещё и сюрприз, памятуя мои прежние размолвки и с губернатором, и с городским головой: взял свою кожаную сумку и положил в неё две надписанных последних книги с романом и дневником. Ход: чего они уж мне на этой сцене не дарили, теперь и я им что-то подарю. Естественно, в смысле прочтения надеюсь только на их жён.
Мне все говорили, что церемония закрытия прошла хорошо, но мне она показалась путанной и не очень яркой. Если во время открытия Майоров довольно остроумно играл с текстом, то на этот раз делать этого было не с кем. Не вынесли на сцену ни энциклопедии, ни Толстого, а поставили только несколько показательных томиков. Это не производит впечатления, а вот гора из 60 книг это, было бы, конечно, другое дело. Вдобавок ко всему, Миша Трофимов ещё и посвоевольничал и изменил устоявшийся регламент: я всегда вручаю все три главных приза. Из-за этого возникла некоторая неразбериха.
Больше всех был доволен решением жюри, кажется, А. Прошкин, в разговоре он вспомнил, как яростно здесь же в Гатчине жюри не приняло его «Капитанскую дочку». Ах, та «Дочка», где любовь проходила в сусеках с зерном и где вы демонстрировали выставку икры и осетровых? […]
[…] Ехал в одном купе с Женей Сидоровым, который, конечно, тоскует по своей невостребованности. Интересные разговоры шли в автобусе, когда ехали из Гатчины. Чуть-чуть подвыпив, Андрей Звягинцев так интересно говорил о жюри и о своих литературных пристрастиях. Мне он очень нравится своей внутренней сосредоточенностью, прорываемой иногда мальчишеской разгульностью. […]
Перед тем как отнести стопку газет, которые я прочёл после моего возращения из Гатчины, выписываю единственную новость, которая для меня заслуживала хоть какой-то фиксации […] сообщение в правом верхнем углу «РГ» за пятницу: «К решительным мерам подталкивает ситуация на рынке медикаментов. По данным Росстата, за год (февраль 2009-го и февраль 2008) они подорожали в среднем на 24 процента»… У людей старшего возраста, не имеющих льгот, расходы на таблетки «съедают» уже до трети пенсии». Кто предпримет эти «решительные действия»? Студенчество в России уже давно «наше» и не имеет революционизирующей силы. Может быть, опять пенсионеры перегородят Ленинградское шоссе, как и в недавние времена монетизации льгот?
Утром сначала рассаживал по стаканчикам рассаду помидоров, потом читал «Олигархов», потом сел за дневники. В книге Дэвида Хоффмана, полной замечательных деталей и безусловного знания предмета, раскрывается удивительная грязь и беспринципность наших олигархов. Все они, конечно, удачливые воры и беспринципные мошенники. Но при этом ни одного вздоха осуждения со стороны автора, даже создаётся ощущение, что господин Хоффман любуется своими «сильными» героями.
С утра «Эхо» в своей рубрике, которую ведёт кажется, А. А. Пикуленко, долго оттягивалось по поводу автомобилей у нашего президента и премьер-министра. Я сразу понял, что сегодня наверняка в газете прочту что-нибудь из декларации о доходах.
Недавно президент своим примером повелел всем большим чиновникам это делать. Лишь наивный человек может представить себе, что при помощи налоговой декларации можно уйти от коррупции и воровства. Теперь чиновники подают декларации на себя, своих жён и несовершеннолетних детей. В клубе «Монолит» много лет назад мне показали маленькую девочку, на её имя уже были написаны нефтяные акции. Девочка-нефтевладелица платила, как мне восхищённо сообщили, какие-то чудовищные налоги. Но кто сказал, что наши предприниматели не умнеют, и кто сказал, что их дети, так же, как и дети чиновников, не взрослеют? Ведь восемнадцатилетним сыновьям и дочерям, бабкам и дядьям с тётками, а также двоюродным братьям деклараций подавать не надо.
Радиоирония по поводу прицепа «скиф», который записан в имущество то ли президента, то ли премьер-министра, была не напрасной. В статье в правительственной «РГ» все нам, наивным, и сообщили иногда даже в игривой форме:
«Дмитрий Медведев в 2008 году на основном месте работы заработал 4,13 миллиона рублей, а его банковский счёт пополнился на 79 тысяч рублей — до 2 миллионов 818 тысяч рублей. Счёт супруги президента — он у неё единственный — за год подрос значительно».
Неужели газета сейчас что-то сболтнёт? В холодном поту переворачиваю страницу, чтобы прочесть «разоблачение», и читаю дальше. Вот как надо писать, товарищи писатели! Вот как надо сохранять интригу! «Правда, только в сравнении с тем, что на нём было. Весной прошлого года там лежало чуть больше 400 рублей. Теперь — 135 тысяч 144 рубля». Какая бережливая жена у президента!
У Путина есть квартира в 77 кв. метров, как у меня, земельный участок, гараж на коллективной стоянке и машино-место в гаражном кооперативе. Дойдя до машин — а это «ГАЗ-21» 1960-го и 65-го годов выпуска — я вспомнил об иронии «Эхо»: ещё десяток лет, и машины окончательно станут раритетными. Они и сейчас стоят уже больших денег и будут дорожать с каждым годом. Ура! […]
[…] Через Олега Борушко я был зван в Английское посольство. Был Лёня Колпаков, мне рассказывал, что в очередном фильме, который Борушко, наложивший лапу на все русско-британские связи, показал в посольстве, Лёня видел моего Павлика Лукьянова, теперь уже «короля поэтов». Так вот, в посольство не поехал, а отправился на клуб, где сегодня выступала Татьяна Борисовна Дмитриева, директор института Сербского и бывший министр здравоохранения в том же кабинете, в котором состоял и Женя Сидоров. Потом уже мне рассказали, что с министерской должности её сняли, потому что очень уж она протестовала против наркотиков, которые в то время почти свободно поступали в страну. Её выступление — женщина редкого женского обаяния и ума — я довольно подробно записал. […]
[…] Вечером был на премьере в театре Маяковского спектакля «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Это опять замечательный спектакль, и опять здесь раздумья о вечной литературе. Эта вечная литература полна типовых ситуаций. Надо отдать ещё должное вечности содержания этой литературы, которое каким-то мистическим образом можно интерполировать, например, на раздоры Украины с Россией. А ссора И. И. с И. Н. это была ссора не из-за старого ружья, а из-за газовой трубы. Лучше всех играл Ивана Никифоровича Игорь Кашенцев, но и Александр Лазарев в роли Ивана Ивановича тоже мне за последнее время впервые понравился. Светлана Немоляева на грани гротеска и студенческого капустника играла некую даму, приближённую к особе Ивана Никифоровича. При этом, когда она сняла шляпку, то оказалась с косой, совсем как у Юлии Тимошенко. И всё это действие было окружено плетнём вышиной до неба. Понравились также два молодых актёра: Александр Дякив, и, чуть меньше, Виталий Гребенников. Но повествовательной прозы Гоголя всё же немного не хватало.
Утром занимался не дневником, который, конечно, легче и в работе живей прозы, а всё же продолжал «Кюстина». С перерывами на телефонные звонки работал до почти двух часов, а потом полетел в министерство культуры на совет по наградам. На этот раз проходило чуть больше двухсот человек. […]
На этот раз на совете всплыли и обнажились две тенденции. Те соискатели, которым мы на прошлом совете отказали потому, что не нашли в их деятельности достаточных оснований, кроме административного ресурса, с огромной энергией вернулись к нам, вооружившись звонками или повторными настойчивыми просьбами региональных министров культуры. Звонки, протекция, связи. Все, как на штурм, на повторное рассмотрение! Это, несмотря на то, что уже давно мы приняли на комиссии решение принимать к повторному рассмотрению работы только по прошествии года. Второе, на что я обратил внимание, это прицел большинства соискателей на звание Заслуженного деятеля искусств. Оно в известной мере не очень определённое, расплывчатое, все забывают, что здесь существует слово «искусство» во множественном числе и, ощущая некоторую свободу толкования, налегают. Как всегда, старались поддержать людей из провинции.
Вечером смотрел юбилейный концерт Аллы Пугачёвой. Как ясно и свободно чувствует она себя в своей нише и в своём образе. Но ведь этот образ надо было создать, а на это ушли многие годы. Миллион русских баб, подпевая ей, как буквально подпевал весь зал, тоскуют о своей неосуществлённой красивой любви.
Утро начал с замечательной колонки Швыдкого в «РГ». Это небольшой смысловой обзор литературы последнего периода, где ничего не было названо, но суть была справедлива. Надо заканчивать с прошлыми видениями, жизнь изменилась. Но Швыдкой не был бы Швыдким, если бы ему не нужно было бы выстроить свой, лоббируемый им, ряд. Назвал, правда, и моего любимого Прилепина, и Распутина, но, скорее, для отмазки, для того, чтобы в это мощное соседство вставить А. Варламова с жзловским «Булгаковым» и Д. Быкова с жзловским же «Пастернаком». Михаил Ефимович не может без своих присных. Он-то понимает, что создания атмосферы прозы и саму прозу не пишут так, как пишут тома ЖЗЛ. Возможно, это его групповой ответ на критику, которой подвергся и Быков, и Варламов, и сам Маканин с его «Асаном». Не воюет ли М. Е. с Поляковым?
[…] Вечером опять работал с Соней. Собственно, она из тома моих дневников собрала все цитаты, связанные с моим преподаванием. Всё, что касается меня самого, мне это интересно, и меня это волнует. Теперь я сижу и, вместо Сониных легковатых комментариев, вписываю свои, всё то, что давно и крепко обдумано. Это если бы я сам писал статью о себе! «Есин, не перехвали себя», — слышу я голос В. С. Если всё получится, я вставлю её работу в уже подготовленный кафедральный сборник, который утонул в дебрях агентства по печати. […]
[…]…в театре у Т. В. Дорониной премьера, которой я давно ждал и даже боялся — «Мастер и Маргарита» в постановке Валеры Беляковича. […]
Собственно, почти впервые я вижу МХАТ им. Горького не только полным, а буквально набитым. Посадили нас с Юрием Ивановичем в первый ряд. На этот раз я цветов не брал, а приготовил с подарочной надписью для Беляковича свою новую книжку. Так потом с первого же ряда ему её и вручил.
Я ведь так долго живу, что помню и спектакль Любимова с чуть обнажённой Маргаритой, качающейся на часовом маятнике. Это, к сожалению, всё, что я помню. Начался спектакль так, что я немножко заволновался. На сцене на каких-то цепях висели листы тонкого белого металла. Ну, вот, опять у Валеры какие-то металлические конструкции, как в его спектакле по Островскому. Но погас свет, и на этих листах высветился почерк Булгакова, а сами листы превратились в листы рукописи, парящие в тёмном небе. Как бы рукописями Булгакова был оформлен спектакль и в театре Гоголя. Но вот из-за этого металла с грохотом и звоном появилась свита, спектакль начался. Совершенно неожиданным, а не привычным сухим джентльменом, вышел Воланд у Кабанова. Это было мгновенное разочарование, что не играет сам Белякович. Но и Кабанов творит что-то необыкновенное по отдаче и характеру. Здесь я опять засомневался, но немедленно понял, здесь нет стремления булгаковский текст полностью перевести в сценическое действие — другая художественная эстетика. Огромные куски текста, будто в радиопередаче, были просто произнесены.
Это был дерзкий, но вполне удавшийся замысел. Первое действие шло два с половиной часа. Практически зал выслушал почти полный текст романа. Это, по крайней мере, серьёзнее того, что по телевидению показал нам Бортко. О сцене в ресторане — я сразу подумал о минувшем съезде кинематографистов.
[…] Как только приехал в Обнинск, раздался звонок Лёни Колпакова: умер Глоцарь, и сегодня с ним прощаются в Доме Литераторов. К сожалению, я уже подъехать не смогу. Лёг в ночь на 19-ое в постель и не проснулся. Под Пасху. А потом опять новый звонок: на этот раз Саша Колесников, он, как и я, в разных комиссиях, не забыл ли я, что мы сегодня с ним идём на «Горе от ума» у Любимова? Мы рабы нашей мобильной связи. Конечно, забыл, но обязательно пойду, во-первых, это новый спектакль, который Любимов подготовил к своему 90-летию, во-вторых, срабатывает интуиция, что надо себя пересилить, с чем-то я там встречусь любопытным.
[…] Почти не отдохнувши, еду на Таганку. День сегодня начался с шести. Как меняется восприятие, и как быстро угасают когда-то звонкие кумиры. Уже фойе театра с портретами, как талисман Высоцкого, и большим количеством разных скульптур, хотя и знаковых, с горящими на трёх роялях в белых чехлах свечами, с необычной керамической люстрой наверху, всё это кажется мне уже давно отжитым, даже провинциальным. Впрочем, в отличии от Доронинского МХАТ а с вечной нехваткой денег, здесь всё блестит, и новые, удобные мягкие кресла с откидывающимися сидениями.
Спектакль, который идёт два часа, вынес с трудом. И тут же пожалел, что в своё время не досмотрел, ибо было так же трудно и тягомотно, спектакля по той же пьесе в «Современнике». Спектакль, естественно, с дурной мейерхольдовщиной, от которой несчастный Всеволод Эмильевич, конечно, бы открестился. Всё шло в неких, как сейчас на окнах, только огромного размера, развевающихся шторах, которые ползают по пазам. Такие ленточные пластмассовые шторы у меня на кухне. И вся женская часть ещё и на пуантах. Ну, это мы уже видели и у Райхельгауза в театре современной пьесы. По типажам я бы даже принял актёров: и Чацкого, и Лизу, и Софью, которую традиционно ни один театр не разгадывает. А она просто умна, умнее всех и теряет своего единственно возможного в этой среде спутника жизни. Всё остальное чудовищно. Среди зрителей много молодых людей, которых, предполагая, что они читать ничего не станут, приводят в театр, чтобы образовывались. Многим из них так теперь и будет на всю жизнь казаться, что именно эту белиберду, когда монологи Фамусова перемежаются громкоголосием песен любимца Лужкова Газманова, русский классик и написал. Сам Любимов в начале спектакля стоял — мы сидели в тринадцатом ряду, почти возле выхода — с электрическим фонариком в руке и вспышками подавал актёрам какие-то сигналы. Осветительная аппаратура была, видимо, для рифмы, установлена и на сцене. Один раз какой-то смысл мелькнул: фиксировать знаменитые реченья и цитаты, но это опять в шторах замылилось. Состоялась бессмысленная казнь великой пьесы русского театрального репертуара.
[…] В среду вышла «Литературная газета». У них опять какой-то юбилей, есть любопытные статьи. Все, естественно, работают в своём ключе. Евгений Александрович Евтушенко просит колонку для Людмилы Улицкой, вспоминает о Диме Быкове и для компании вставляет в свой текст имя Распутина. Саша Ципко пишет о шестидесятниках и попутно говорит о нелюбви к советской власти. Впрочем, в его статье есть интересные мысли, факты, а иногда и признания. Как я понимаю, нынешняя система далеко не для всех является благом. Даже для избранных, которые продолжают своё духовное совершенствование и раскрываются, как выдающиеся личности. И тем не менее, тем не менее.
«Конечно, среднему, не обременённому раздумьями о смысле жизни человеку брежневская система давала куда больше, чем нынешняя. Последнюю даже системой нельзя назвать».
Круто, я не обременённый… […]
Собственно, одна причина у меня утром уезжать с дачи — в три часа вручение премии Солженицына. Вот уже премия, где никто не скажет, что дают её неталантливым или случайным людям. […]
В этом году премию, второй раз посмертно, дают В. П. Астафьеву. Церемония прошла блестяще, а фуршет, как и обычно, был очень хорош. Писатели любят поесть, иногда даже, как мне показалось, едят впрок. Собственно, кроме отъехавших в Лондон любимцев Сеславинского, были все. Во-первых, конечно, бывшие лауреаты премии: Л. Бородин, В. Распутин, Ж. Миронов, Б. Екимов, В. Курбатов. Вела, как и бывало в последнее время, Наталья Дмитриевна, не повторяясь, хорошо, но информационно говорила. Основное, что я уяснил, что «премиальное дело» — это меньшая часть работы Фонда, основное — библиотеки и помощь старикам, бывшим лагерникам. Новым в церемонии, чуть ли её не погубившее, было то, что Наталья Дмитриевна прочла одну из небольших глав из неопубликованной работы А. И. Солженицына о В. П. Астафьеве.
Действительно грандиозный текст, после которого говорить кому-либо было невероятно трудно. Тем не менее, представление от имени жюри П. Басинского выдержало это давление. Потом несколько слов сказал В. Непомнящий о Марии Семёновне, жене покойного В. П. И довольно долго с сухой, часто и церковной, риторикой говорил Вал. Курбатов.
Евг. Попов, оказалось, был земляком Астафьева, он тоже сказал несколько слов, без витиеватости, вспомнил улицы, места. Это, кажется, запомнилось. Показали ещё и четыре минуты фильма: Астафьев и Жжёнов, наверное, они оба имели право — без малейшего сочувствия и сострадания к прожитым собственным годам, но с редкой ненавистью к советской власти. […]
[…] С невероятным удовольствием читаю теперь уже и саму «Молодую гвардию». Фадеев совершенно справедливо писал, что проиграл свою писательскую жизнь, занимаясь организационными делами. Раньше, в детстве и юности, я всё же многое пропускал в этой книге, шёл к подвигам, к действию. Но как же здорово и композиционно, и по материалу написано начало, экспозиция романа. Как мастерски Фадеев представляет своих героев, а потом вовлекает их в действие. Сейчас с такой простотой и прямотой подробностей уже не пишут — не модно, но только попробуй написать что-то подобное. Сколько для этого надо иметь уверенности и сил. […]
Потихонечку, но моя статья о Фадееве и «Молодой гвардии» продвигается. Вряд ли в ней будет что-то новое, но самоё выделение материала говорит о концепции. В принципе, я понимаю жуткое положение Фадеева: между его врождённой честностью, по-юношески понимаемым долгом коммуниста и обывательским: жить хочется. А понимаю, значит, — прощаю и защищаю. Сегодня он беззащитен, значит, надо помогать. Наша литература и мелкие её предводители, литвожди, ещё готовы оставить Серебряный век, но уже всё советское, более к нам близкое, надо уничтожить, чтобы возникла пустыня. В пустыне горами могут показаться кротовые холмики. […]
Вечерами по какому-то российскому, но для зарубежья, телевидению единственному дают сразу по две серии «Семнадцать мгновений весны». Смотрим, как впаянные. В этом году фильм показывают в цветном варианте, и я, наконец-то, увидел самое начало сериала, которого прежде никогда, ни в цветном, ни в чёрно-белом виде не видел. Вообще я никогда не видел целиком ни одного сериала. Цвет вначале показался мне излишним, плоским, разрушающим документальность, но вскоре я понял, что он сильно дополняет ранее мне неизвестное. Какие же всё-таки были мундиры? Какого цвета были стены в гестапо? Но это далеко не главное, что меня поразило. Как сильно в философском плане за двадцать лет этот фильм вырос, как смело в наше время зазвучали вдруг разговоры о национализме, о золоте партии, даже о фашизме. […]
[…] В Москве пожары. Ещё утром по радио слышал, что горит какой-то игровой клуб в районе Новинского бульвара. Пожарные машины обстреливают его водой с Садового кольца. Садовое перекрыто в обе стороны. А вот вчера в Москве тушили пожар на газовой магистрали: взорвалась труба диаметром в метр и с давлением в 12 атмосфер. Столб огня поднимался, как говорили по радио, на высоту в 150 метров. Всё это произошло в нашем районе на Юго-Западе. Обо всём этом, может быть, я и не вспомнил, но в метро, по дороге к Авдееву, прочёл в «Российской газете» большое интервью главного государственного инспектора по пожарному надзору Геннадия Кириллова. Здесь много интересного, я выделю два момента. Первый выглядит так:
«Недавно я заехал в сельскую больницу, а мне главный врач говорит: «Геннадий Николаевич, вы требуете, чтобы у нас была пожарная сигнализация, а у меня нет нормального прибора для анализа крови. Для меня что главнее? Я же врач, должен лечить…»
Если на всё сказанное посмотреть по Фрейду, как на оговорку, то станет ясно, как обстоит дело и с медициной, и с противопожарной сигнализацией. Второй подобный момент связан с темой поджога: выгорают центры больших старинных городов, застроенные деревянными историческими зданиями. Поджоги совершаются, чтобы отдать в застройку эти лакомые и дорогие участки земли. И вот тенденция:
«В среднем по России количество поджогов ежегодно увеличивается на 5–7 процентов».
Дальше идёт комментарий:
«Причём горят не только жилые дома, но и рынки. Идёт война за передел собственности». […]
Всё утро «Эхо Москвы» говорит о гибели губернатора Иркутской области. Всё, как обычно, летел вертолётом. Тем более, что вертолёт какой-то частный, американский, зарегистрированный чуть ли не в Московской области на имя некого бизнесмена, уже это вызывает некоторые вопросы. Официально продолжают утверждать, что губернатор Игорь Есиповский совершал в воскресенье облёт, чтобы выбрать место для рекреационного центра. Это у журналистов вызывает сомнение, похоже, что опять охота. Вертолёт взорвался, не очень ясно, пять человек или четыре летело в нём, поднялся в воздух вертолёт тоже с просроченным разрешением на вылет и прочие детали. Это уже гибель третьего губернатора. Ощущение, что это месть свыше за какие-то провинности. По радио был опрос: одна из женщин говорила, что пусть всё же летают и охотятся, но за свои денежки и на своих вертолётах.
[…] Совершенно обессиленный, пришёл домой после семинара. В Москве похолодало, упало давление, но есть ещё и ощущение надвигающейся болезни, всё ломит. В постели лежал и просматривал книги, представленные на премию Москвы. Здесь роман восьмидесятилетней Еремеевой, актрисы Малого театра и жены Ильинского. Действие в Канаде, и полно милых коммерческих штампов и красивостей. Собрание рецензий Якубовского на хорошей бумаге и чуть ли не за всю жизнь, и, как всегда, ещё один «собранный» том из МХТ им. Чехова — критика за первые сезоны существования театра. Всё это боковые ветви настоящего творчества. Исключение составляет, пожалуй, только сборник Инны Кабыш, но, кажется, она не нравится дамам из комиссии.
В Москве похолодало, упало давление. Или именно поэтому, или потому, что простудился, утром встал с постели, всё болит: мышцы, суставы, кости, болит голова. Но, может быть, здесь и какое-то отравление. В понедельник купил на рынке возле метро «Университет» килограмм творога, хотя понимал, что из-за праздника, наверное, не было подвоза, и утром во вторник этот творог с, наверное, таким же не очень свежим кефиром съел. Кстати (вечером у меня всё «кстати»), по одной из программ показывали страшный фильм о современной торговле продуктами в супермаркетах. После этого я просто боюсь что-то покупать, это стремление продать всё, даже испорченное, видимо, в русской торговле неискоренимо. Есть приёмы, в которые просто невозможно поверить, но приходится. Витя тут же рассказал, что когда они с Леной купили какие-то сладости в Обнинске, то обнаружили три или четыре, одна на другой, наклейки со сроками давности.
Отравился или нет, но вставать было нужно: сегодня в Доме журналистов прощание с Анатолием Захаровичем Рубиновым. Ах, как жалко этого человека и легенду нашей большой журналистики. Из-за немощи, Витя меня подвёз до ДЖ, а потом отвёл машину в Лит.
К моему удивлению, как я ожидал, ДЖ не был полон. Но народ всё же пришёл, люди немолодые, уходит наше поколение. Встретил Лену Мушкину, Юру Изюмова, Удальцову. Пришёл совершенно больной, как и я, Лёня Колпаков. Был, конечно, Слава Басков.
Гроб с телом привезли чуть позже назначенных одиннадцати часов. Внесли гроб шестеро молодых солдат в чёрной форме десантников. Другие ребята с автоматами в руках стояли возле гроба всё время гражданской панихиды. Я положил к гробу свои две скромные розы и, понимая, своеобразие зала, перекрестился. Кстати, в некрологе внизу всё же написали, что он, дескать, был евреем, что справедливо, и подвергся гонению, не взяли на журналистику в МГИМО. Анатолий Захарович, оказывается, Абрам Залманович! Вот удивили. Здесь, как у Плисецкой или у Додина, национальность не в счёт. Не успокоятся, всё борются с советской властью. Анатолий Захарович лежал на своём печальном ложе, казалось бы, без малейших признаков смертельной усталости. Здесь же сказали, что за несколько дней до смерти вышла его огромная, чуть ли не в 1000 страниц, книга — последняя в жизни. Можно ли так говорить, но 86 лет, сержант-фронтовик, прошедший войну, огромная прижизненная слава, миллионы читателей, ясность и работоспособность до последнего дня, и внезапная, не мучительная смерть в день Победы.
Прекрасно и глубоко вёл церемонию прощания телеведущий Млечин. Действительно, талантливый человек, нашёл нужные слова и говорил не о себе, как в таких случаях бывает, а именно о покойном. Я дождался конца церемонии и выноса тела. Прощай, Анатолий Захарович!
Доплёлся до Литинститута, успел переговорить с Н. В., как надо было ехать сначала на Пушечную к книголюбам, договориться об открытии в Ярославле съезда экслибрисистов, а потом на экспертный совет по премиям Москвы. Здесь всё проходило не совсем так, как мне виделось. Пожалуй, впервые за последнее время были явные лидеры и в литературе, и в искусствоведении. Инна Кабыш, очень неплохая поэтесса, а книга Олега Кривцуна — явление уникальное. Было плохо, т. е. почти без конкурса, театр, будто его в Москве и нет, но вот в номинации «искусствознание» четыре фамилии. Через комиссию пробить Кривцуна мне не удалось. Я его прочёл, а в газете у Полякова была рецензия, следовательно, он тоже знает. Все наши театралы заговорили о том, какая Яблонская замечательный человек. О Солюнисе, который ещё вчера был прекрасен, уже и забыли. Книжка Яблонской очень неплохая, но ведь выбираем из лучшего. При голосовании наша комиссия, которая почти вся состоит из людей театра, выбрала всё же представителя своего цеха. Вдобавок ко всему, ещё и отсутствующая Вера Максимова приказала присовокупить свой голос. Занятно, что книгу никто не читал, а она, в общем-то, лишь интересный сборник материалов. Злой был, как чёрт, не потому, что получилось не «по-моему», а потому что получилось несправедливо, всё свелось к своим цеховым интересам, и все остались довольны. Такая же коллизия возникла и при голосовании заслуг Олега Пивоварова — все у него печатаются, да и мужик он неплохой, но журнал, который раньше освещал театральную жизнь всей России, теперь делает, в лучшем случае, заказные номера и освещает театральную жизнь Москвы. Когда комиссия закончилась, кто-то принёс потрясающую новость: сняли ректора ГИТИСа Хмельницкую. Не за воровство же, как уже сняли целую плеяду ректоров. А, в общем, не очень верится.
[…] Утром ещё читал сборник Адольфа Дегтяря «Чеченский дневник». Очень простые, даже незамысловатые стихи, но над некоторыми я плакал. Вещь, конечно, значительная, но, как и всё, что мимо тусовки, пройдёт незамеченной.
[…] долго и дотошно читал «Независимую газету». Взял с собою тот номер, в котором была рецензия Максима Лаврентьева на мой «Твербуль». И здесь он, как и в прошлый раз, когда писал обо мне какую-то статью и тоже в «Независимой», написал провидчески. Лаврентьев сначала пишет о моих дневниках. Мои дневники, которыми и горжусь, потому что таких длинных у моих сверстников ни у кого нет, и потому что мне уже давно, после выхода первого тома, кто-то внушил, что, может быть, это лучшее, что я написал, и потом ещё передали мнение Полякова, что есинские дневники, дескать, останутся, когда о нас забудут. В общем, Максим совершенно справедливо написал, что дневники, являются лишь подсобием к моим романам, кухней. Я, пожалуй, здесь даже поцитирую.
«Часто в оценке собственного творчества наш автор, как всегда немного лукавя, склонен набавлять баллы мемуаристике. В ущерб и в укор беллетристике. Однако на конкретном примере соединения под одной обложкой двух этих величин хорошо видно в процессе параллельного чтения, что жанр дневника, хотя и популярный в последнее время, всё же, всё же является подсобным для художественного творчества, всего лишь жаркой закопчённой кухней для выколдовывания новых сюжетов и образов».
Прошлый раз он также точно сказал, что Есин-ректор заслонял от публики Есина-мастера и писателя. Всё-таки он удивительный парень.
Кстати, этот очень большой материал соседствует с разбором ещё двух книг: одна о Гоголе, а вторая об Эренбурге. В статье об Эренбурге есть сентенция Ефима Эткинда, который меня просто поразил своей искренней точностью и бесстрашием. Я подобные мысли, когда они у меня появляются, по конформистской привычке всегда задавливаю в себе.
«Илья Эренбург был посредственным писателем и слабым поэтом».
Дальше не комментирую. Но продолжаю прерванное этой вставкой повествование. Все три материала представляли собой единую полосу Non-fiction да ещё и с маленькой заметочкой Алисы Ганиевой «Исподлобья». Она тоже очень любопытно пишет. Господи, почему же я перестал читать «Ex libris — НГ», сосредотачиваясь только на «ЛГ» и «РГ»! Так вот, Алиса: «Интерес к писательскому досугу не всегда означает неуёмное обывательское любопытство» — это, так сказать, посылка. Теперь вывод, развитие темы пропускаю:
«внетекстовое знание о писателе современном порой также органично и необходимо. И православие Николая Гоголя, и бытовые неурядицы Ильи Эренбурга оказываются в смежной плоскости с капустой из огорода Сергея Есина».
О капусте я никогда в дневниках не писал, но ведь сказала девочка точно.
От капусты перейдём к помидорам и грядкам на даче. Занимался я этим всем довольно долго, что-то разгребал, подгребал, поливал, скорее, не из-за страстной любви к огороду, хотя она, именно как хобби, существует, а скорее из-за здоровья. Про себя отмечаю, что двигаться не так уж тяжело. И вот после всего этого иду домой, включаю телевизор и понимаю, что разговор идёт об Академии театрального искусства, о ГИТИСе. Понимаю также, что назначенный вчера Шерлинг уже не ректор, что исполняющим обязанности ректора стала женщина с армянской фамилией Мелик-Пашаева, (не дочь ли знаменитого дирижёра), которую Шерлинг вчера уволил, что-то революционное произошло. Вижу взволнованное лицо Володи Андреева, он что-то утешительное говорит. Также говорят, что выборы ректора пройдут в сентябре. Строю вполне реалистические догадки и тут же получаю от Ашота сообщение:
«В ГИТИСе брожение: Учёный совет отверг Шерлинга. Авдеев потерпел унизительное поражение».
Сегодня же, когда ехал в Обнинск и включил записи с английским языком, прозвучала такая фраза: «Оказывается, это для нас совсем не так плохо». Я-то всё время думал, вот и в Лит. рано или поздно приведут какую-нибудь свою фигуру, которой будет необходимо престижное место.
И последнее. Как иногда виртуозно работают журналисты! Здесь же в «Ex libris» большое интервью Евгения Попова, среди всего прочего и необязательного Попов советует, ссылаясь на собственный пример, не выбрасывать никаких набросков, можно потом на этот набросок набрести и потом из этого может получиться рассказ. В постер, на первой полосе газеты ребята выносят:
«Не рвать и не выбрасывать. Евгений Попов даёт практический совет ремесленника».
[…] Утром досматривал «Ex libris» и влез в значительный кусок текста Георгия Гачева, который опубликован в связи с годовщиной его смерти. Это большое из его дневников рассуждение — вот здесь зависть во мне запылала, но впрочем, у меня всё по-другому, я коплю материалы, собираю часто чужое, дневник, мысль, а не танцующие лошадки образов — о «Моцарте и Сальери» Пушкина. Отрывок сам по себе гениальный, в своём анализе деталей и частей, но здесь же поразительный фрагмент о былом, значение которого забыто и которое до сих пор мы не можем осмыслить как счастливую улыбку человеческой жизни.
Гачев. «В чём величие цивилизационного проекта советской эпохи? Из необразованной массы через всеобщее образование и высокий престиж науки, искусства и литературы создан средний человек высокого уровня и всестороннего развития. Хотя потешаются ныне над десятками членов Союза писателей в СССР, но на этом престиже Слова и аудитория читательская, и творцы экстра-класса восходили… Об этом соотношении средних художников и гениев хорошо у Некрасова сказано. В больнице умирает писатель средний и неуспешный, но преданный Слову: Если бы не было нас, Жалких писак и педантов, Не было б (думаю я) Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Ведь и Пушкин вырос на почве высокого поэтического дилетантизма воспитанников Лицея, где все почти «баловались» стихами.
Всё время думаю о событиях в ГИТИСе, и оказалось, что я недостаточно внимательно прочёл «РГ», которую, уезжая, вынул из почтового ящика. Если газета пишет о чём-то в пятницу, то значит, кое-какие события происходили уже в четверг. Так оно и было. В газете по этому поводу заявлено так:
«Молчать боятся. Назначение нового ректора ГИТИСа вызвало протест общественности».
Вкратце. Подготовлено письмо к президенту и главе правительства с требованием отменить приказ о новом назначении. Здесь же сказано, что министр А. А. Авдеев от комментариев отказался, он в загранке. Кстати, Шерлингу уже 65 лет. Здесь же в колонке два довольно жёстких интервью Бориса Любимова и Евгения Каменьковича. Один заведует кафедрой и ещё является ректором Щепки, другой — заместитель заведующего кафедрой режиссуры драмы. Каменькович, в частности, сказал:
«Сейчас наша основная задача, чтобы не полезли в драку студенты, — весь Интернет переполнен их возмущённой реакцией, а это обострённая юная энергия. Я не знаю ни одного человека, который обрадовался бы этому назначению. По первому зову откликнулись все. Все деятели театра, с которыми я говорил — Калягин, Смелянский, Фоменко, Захаров — ничего не понимают. Возвращаются какие-то неприятные времена».
[…] ещё больше, чем конкурс Евровидения, в этот день на меня подействовал один эпизод в передаче «Максимум», которую, с одной стороны, смотреть не следует, потому что всё это гламур в форме антигламура, но иногда ведущий Маркелов позволяет себе редчайшие и опаснейшие взлёты. Показали сюжет об одном милиционере из какого-то большого сибирского города, сбитом в тоннеле. Сбила его насмерть на своей роскошной машине пьяная очень молодая дама. Она любит ездить на скорости и участвует иногда в городских по ночным улицам гонках. Сразу же она дала по мобильнику эсэмэску своему другу: «Убила мента, что мне делать?». Он ей ответил: «Устрой истерику и ничего не подписывай». Девушка требовала, чтобы её скорее отпустили домой. Потом показали милицейского расследователя. Расследователь сказал, что убийцей оказалась дочь выскопоставленного чиновника, расследователя завалили телефонными звонками. На лице автомобилистки ни тени жалости или понимания, что она порушила человеческую жизнь — ей помешали и дальше развлекаться. Надеяться можно только на корпоративную ненависть милиции к этой молодой даме, но ведь вытащат.
В одиннадцать часов выехал из Обнинска, дома в Москве пусто, собрался, взял портфель и поскакал на вокзал. Ехали в одном вагоне с Ниной Сергеевной Литвинец и телевизором, который невозможно было выключить, по нёму шёл какой-то пошловатый фильм, отражавший вкус агрессивной проводницы и, видимо, общей массы. Но у меня была заготовленная на все четыре часа поездки программа — «День опричника» Владимира Сорокина, книжка, которую я купил уже давно, но до неё всё не доходили руки. Это и стало главным впечатлением первой половины дня.
Вторая половина, вернее, вечер, была посвящена замечательной прогулке с Ниной Сергеевной по набережной. Говорили о том, что городской центр Ярославля не погиб, как погиб бытовой центр Москвы, о книгах, о положении с книготорговлей и книгоиздательством. В том числе говорили и о том книжном экспрессе «Москва-Владивосток», с которым я не поехал. Жалею. Приятно было, что Н. С. хорошо говорила о Прилепине. Я его люблю как человека, и полагаю, что он всё же лучший сейчас молодой писатель, по крайне мере, художественно абсолютно внятный.
Что о самом новом сорокинском романе. Конечно, это очень талантливое сочинение. Но, в отличие от романа Татьяны Толстой «Кысь», здесь лишь один тон отрицания сегодняшнего времени нашего управления. Все переклички очевидны, и в них больше лихого узнавания, нежели подкожной правды.
«— Писателей ко мне!
Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупнённых: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его ещё более седых и угрюмо-озабоченных заместителя — Ананий Мемзер и Павел Басиня. И по скорбному выражению всех трёх рыл понимаю, что не простой разговор ожидает их».
Много и беллетристических украшений, нацеленных на коммерческий успех. Например, две или три сексуальные сцены и кровавые сцены, написанные с большой жестокостью. Ощущение и больной, и недостаточной сексуальной фантазии. Видятся также и иллюстрации из любимого детского чтения советской эпохи — книг по судебной психиатрии.
Для скорейшего коммерческого перевода всё это сделано ещё и на очень простом синтаксисе. Сексуальные сцены вызывают нескромное желание покопаться в мозгах автора.
[…] Для придания заседанию кафедры некоторой пикантности, попросил Инну Люциановну Вишневскую, профессора ГИТИСа, кое-что нам рассказать. Выяснились некие подробности, хотя до сих пор не ясно, как господин Шерлинг попал в список кадрового резерва, как мог министр Авдеев подписать подобный приказ, не познакомившись лично с человеком, который претендовал на одну из самых значительных ролей в нашем искусстве. Но возможно, — эта мысль у меня появилась только что, возможно, это была команда сверху, окрик боцмана! Ведь каждый раз, когда министерство начинает куражиться и сопротивляться любимцам верхов, каждый раз министр получает сверху по морде. Считается, что сверху ловчее наблюдать и за экономикой, и за искусством. В своё время экспертный совет не рекомендовал, и министр Соколов не подписал представление на звание народного артиста России для Киркорова, а наверху посчитали, что участник корпоративных концертов это звание заслуживает. По морде министру! Потом экспертный совет не рекомендовал давать самое высокое артистическое звании государства тридцатидвухлетнему Баскову. Наверное, министр Авдеев тоже не подписывал подобного ходатайства, а тридцатидвухлетний Николай Басков всё же стал народным артистом. При этом легендарная Татьяна Доронина к своему юбилею получила лишь орден Почёта. А не нажали ли сверху на министра Авдеева, предложив ему в качестве кандидатуры ректора рати (Российской академии театрального искусства — новое название ГИТИСа) бывшего танцовщика и постановщика Еврейского театра?
Инна Люциановна поведала главное, что не министерство испугалось общественности, а ещё только прислушавшись к поднимающейся волне, ему предложили отменить приказ. Парадный учёный совет с привлечением телевизионных камер и всех желающих состоялся уже после того, как пришёл приказ, дезавуирующий первый, уволили нового ректора Шерлинга. Но, как говаривали ранее, «за позор», «за бесчестие» наградили его при увольнении тремя должностными окладами. Ура.
Я абсолютно уверен, что всё так просто не закончилось. Есть и ещё детали, свидетельствующие о том, что всё не так просто, самые благородные люди высказались чрезвычайно красиво, утверждая свою репутацию. Во-первых, Калягин послал министру письмо, в котором энергично сказано: «ГИТИС — это театральный вуз, а не военное ведомство, где приказы не обсуждаются». Во-вторых — дальше цитата из вчерашней «Российской Газеты» — «Педагог РАТИ-ГИТИСа Михаил Швыдкой при известии о назначении Шерлинга подал заявление об уходе». Зная неутомимость Михаила Ефимовича, я предполагаю, что это начало его избирательной кампании на пост ректора этого самого рати-ГИТИСа. Четыре года назад, ещё будучи директором Федерального агентства, он уже выставлял свою кандидатуру, но проиграл Хмельницкой. Что-то будет осенью. Все остальные байки Инны Люциановны, в том числе о появлении танцора с приказом министра в пять часов в кабинете ректора и, будто бы, сорванный танцором со стены портрет отца ректора актёра Хмельницкого и прочее я опускаю. Без подробностей. […]
В девять часов двадцать минут Ашот прислал сообщение:
«Ужас! Ушёл Олег Янковский… Чуда не случилось…»
Со смертью чудес и не случается. И с творчеством тоже.
Потом, когда я поехал по делам в издательство «Дрофа», то, покупая в палатке торт для милых редакторш, я услышал, как молодая продавщица спросила: «Вы знаете, что Янковский скончался?» Зрители постепенно остаются без кумиров. […]
И самое, перед сном, последнее. Кое-что прояснилось и с гибелью иркутского губернатора Игоря Есиповского. И его попутал бес на недозволенное. Постепенно в прессу стало просачиваться, что нашли ружья, когда разбирали обломки вертолёта, а потом и сообщили, что с вертолёта стреляли медведя. Они как раз сейчас просыпаются, так вот, вертолёт низко завис, чтобы было удобно стрелять, тут его качнуло, и вертолёт зацепился за дерево. Рабы барских утех. Хотел бы я посмотреть, если бы в Англии случилось что-либо подобное, какая бы буря поднялась в парламенте. Консерваторы — либералы — Единая Россия — демократы? О, это всё барские утехи секретарей обкомов.
[…] Весь день, пока ездил на метро, читал прелестно изданный у нас в институте небольшой альманах кружка «Белкин», который ведёт Алексей Антонов. Здесь собраны рассказы «любителей», но и есть рассказ Алексея, укрывшегося за прозрачным псевдонимом Антон Антенов. Самое главное, что в этих рассказах, написанных не без маргинальных страстей, всегда есть собственно рассказ, судьба человека, небольшой, хотя, подчас, и трагический сюжет. Это то, что наша литература почти забыла. Кстати, забегая по дню вперёд, уже значительно позже, встретив во дворе института Аню Кузнецову, которая сейчас в «Знамени» занимается книгами и библиографией, я спросил её, продолжает ли она писать прозу, которая у неё очень неплохо получалась. В своё время она защищалась прозой у меня и получила «с отличием». Она сдалась, прозу не пишет: «Кому сейчас нужна бессюжетная проза? Сейчас все пишут премиальную литературу». Тут же я подумал о себе, а вот я, несмотря ни на что, ничего не бросил. А ведь «Кюстин» у меня тоже литература вне явного сюжета. […]
Приехал в Москву в четыре часа, а к семи уже надо было быть на Новом Арбате, где сейчас даёт представление Геликон-опера. Конечно, если бы это было бы что-то другое, то, наверное, я бы предпочёл остаться на даче и уехать часов в семь или даже восемь. Но билеты сейчас так дорого стоят, что опера для многих почти закрыта. Да и случай был уникальный: во-первых, это был поздний Верди — «Фальстаф», опера, которую я и не знаю, и не очень понимал всегда шекспировского Фальстафа, а во-вторых, пел Форда, а это одна из главных ролей, Паша Быков, только что вернувшийся со стажировки в Америке. А потом, какое это блаженство слушать оперу или смотреть спектакль с первого ряда.
Как сильно за жизнь меняются вкусы, раньше — «Риголетто», «Травиата» ясные и затрёпанные до последней ноты шедевры. Там всё ясно и всё сразу, без особых раздумий, ложится на сердце. Они поют, а ты за певцами повторяешь слова и мелодию. Здесь всё по-другому, но так подлинно, с таким желанием рассказать не столь аффектированные, но всё равно жизненные истории, что задыхаешься от того, с каким мастерством и объёмом это сделано.
Мне кажется, что опера за последнее время сильно изменилась. Из помпезного табельного действия с песнями и танцами превратилась, как она и была раньше в Италии, в представление, в историю, в рассказ с музыкой, которая говорит, правда, ещё больше, чем слова. В отличие от предыдущего спектакля, который я слышал и видел здесь же в Геликон-опере о Григории Распутине, здесь всё живо, нарядно и по-настоящему весело. Во-первых, сам Фальстаф не гора жира, что-то вроде поющего Яншина, а весёлый, крепкий, с пузцом парень. Все другие актёры тоже ему под стать. Замечательный художник, сумевший для небольшой сцены создать занятные декорации, где условность совершенно не мешала плотскому и натуральному. Ещё с первого раза я почти влюбился в их великолепного молодого дирижёра Константина Чудовского — и элегантно, и точно, и мощно. Паша оказался великолепным артистом и пел хорошо.
Сразу после возвращения в Москву сел читать вырезки, которые, как обычно, положил мне в почтовый ящик Ашот — знает, что мне класть.
Во-первых, два «скандала». Один продолжение гитисовского — это о дне, проведённом Шерлингом в учебном заведении.
«Уволил проректоров, затребовал себе печать и документы (некоторые потом были найдены на помойке) и приказал установить в институте селекторную связь».
И, наконец:
«Покинув пост ректора, Юрий Шерлинг «скоммуниздил» ключи от сейфа, где спрятана печать РАТИ и многие документы. РАТИ получила официальное разрешение взломать сейф».
В этой цитате есть улов и для Лёвы Скворцова: вряд ли раньше слово, взятое в кавычки, употреблялось в каком-либо печатном органе. Кстати, «в связи с досрочным прерыванием контракта» Шерлингу заплатили 180 тыс. рублей. Второй скандал, связан с Третьяковкой — это опять в сторону любимого учреждения нашей интеллигенции.
«Очередной скандал начинается в Министерстве культуры. Его вызвало письмо директора Третьяковской галереи Валентина Родионова, недавно объявившего о своей отставке. Господин Родионов обвинил министра Александра Авдеева в том, что тот вынуждал его уйти с поста директора».
И ещё новости: Мосгорсуд отказался удовлетворить кассационную жалобу адвокатов Марлена Хуциева, и он снова стал «простым режиссёром», а не новым председателем Союза кинематографистов. На 86-м году умер Александр Межиров. Я его очень неплохо помню, он профессорствовал в Лите. В заметке по поводу его смерти есть такая фраза:
«Несмотря на официальное признание, Межиров никогда не стал полностью советским поэтом. Его ценили в кругах писателей-диссидентов — за его цинизм умного человека, за отдельную от советского литературного большинства позицию».
Такой он молодой и такой вдохновенный на снимке!
[…] Утром по московскому телевидению сказали, что на каждого, включая младенца, человека в России потребляется 18 литров спирта, причём по данным международных организаций считается, что при употреблении восьми литров дальнейшее сохранение нации становится под угрозой.
Всё утро маялся, довольно случайно взял с полки книгу Руслана Киреева «Уроки любви». Потом анализировал, почему я так поступил, почему именно его книгу, и вспомнил, как недавно мне рассказали, что одна наша сотрудница-преподаватель как-то даже пренебрежительно, когда упомянули о сотрудниках нашей кафедры, вдруг сказала, —
«А чего особенного Руслан Киреев написал? Сейчас рассказики про любовь пишет».
Надо сказать, что эту книжку Руслана я ещё по-настоящему не читал, ещё и потому, что это действительно первоначально были газетные очерки, печатавшиеся в «Труде». Вот именно, вспомнив это, я и взял в руки книжку Руслана, которую он мне подарил лет десять назад. Взял в руки и зачитался. Дело даже не в том, что я помню и любовные истории Байрона, и историю Гёте или Блока, но каков общий литературный фон всех этих рассказиков, сколько можно узнать из этих текстов.
Утренняя «РГ» принесла естественные расстройства. Объявили короткий список Большой книги. Не могу не утерпеть, чтобы не напечатать всех финалистов. Андрей Волос «Победитель», Марина Галина «Малая Глуша», Борис Евсеев «Лавка нищих», Леонид Зорин «Скверный глобус», Алла Марченко «Ахматова: жизнь», Владимир Орлов «Камергерский переулок», Ольга Славникова «Любовь в седьмом вагоне», Александр Терехов «Каменный мост», Борис Хазанов «Вчерашняя вечность», Леонид Юзефович «Журавли и карлики», Вадим Ярмолинец «Свинцовый дирижабль «Иерихон — 86–89», Андрей Балдин «Протяжение точки», Мариам Петросян «Дом, в котором…» В своём комментарии Павел Басинский пишет, что «мало что известно о родившемся в Одессе гражданине США Вадиме Ярмолинце», и что «Есть очень авторитетный писатель с диссидентским прошлым Борис Хазанов, живущий в Мюнхене и недавно отметивший 80-летие». С Борисом Хазановым я, кажется, работал на радио; есть «фактически живой классик Леонид Зорин». К тяжеловесам Паша относит Славникову, Волоса, Владимира Орлова. На фотографии, естественно, Волос, Славникова и неизменный Владимир Григорьев. Эксперты, во главе которых Мих. Бутов, который, кажется, писать перестал, говорят, что в этом году явного лидера нет. Вот-то будет делёжка. Я «болею» за Орлова и Терехова, но хороша и Марина Галина […]
В три часа учёный совет. […] На совете говорили об экзаменационной сессии — традиционно большое количество прогулов и много ребят, которых к сессии деканат допускать не хочет. Бессмертная, внучка Юры Визбора, в этом смысле держит по институту абсолютный рекорд. Несколько дней перед этим она внезапно появилась и канючила у меня, чтобы я помог ей сдать сессию: практически она не допущена ещё по пяти предметам. Как всегда, возник спор, по каким признакам исключать из института. И ректору, и деканату ближе отличники, а не будущие писатели. И здесь, среди отстающих студентов, среди пропускающих занятия, среди намеченных к отчислению — опять появился Антон Тихолоз. Тут я уже не выдержал и буквально заорал. Я знаю, как уязвить наше собрание: от нас ничего не останется, а Тихолоза ещё будут читать! Тут же я вспомнил и нашу замечательную отличницу и круглую пятёрочницу Елену Моцарт, у которой мы скрепя сердце приняли дипломную работу.
Что касается Тихолоза, то мне, который вечно всё забывает, недавно Руслан Киреев напомнил, каким образом мы этого парня принимали в институт. Он шёл на платное отделение, а я на собеседовании спросил у него, из каких средств он будет оплачивать свою учёбу. Парень сказал, что, в крайнем случае, продаст квартиру. И вот тут я будто бы сказал, что нам надо закрыть на всё глаза и принять парня на бюджет. Так мы и сделали. Но ведь главное, я не ошибся. У парня уже во второй раз в «Новом мире» выходит повесть.
Я постоянно последнее время думаю, что мне надо написать большой материал в газету о своих учениках и тех случаях, когда я действительно не ошибался. Когда, подчиняясь своей интуиции, я, часто нарушая правила, брал в институт людей, а они оказывались потом именно такими людьми, ради которых и был институт создан. Максиму Лаврентьеву не хватило балла, а он и сейчас уже не только заместитель главного редактора «Литучёбы», но ещё и замечательный поэт. Паша Быков никогда бы вообще без меня в институт не поступил, а оказался не только прекрасным писателем, но ещё и замечательным оперным певцом. Серёжу Самсонова с его романом ещё студентом я опубликовал в нашем научном журнале, сделав специальный номер, а ведь до этого мы никогда в этом журнале никакую прозу не печатали. Максим Курочкин почему-то решил, что ему мало одного семинара Вишневской, и каждый семинар три года сидел у меня, а теперь он звезда в драматургии. Да я ещё с пяток таких ребят наберу, для которых встреча со мной оказалась не случайной и не проходной. […]
Около десяти уехал в Обнинск. В машине слушал радио. Я уже давно изменил «Маяку», где по утрам какая-то активная молодёжь устраивает бытовой хипеж. […]
Вечером посадил огурцы, рассаду которых мне дала Ниночка, соседка, и смотрел по НТВ огромную передачу «Мясо» — это о том, чем кормят, как перерабатывают, как обманывают. Удивительно наше телевидение: с одной стороны, оно поддерживает эту власть, а с другой, невероятно её унижает и даже разрушает. Государство не играет никакой роли в жизни простых граждан и организации их быта. Всё подчинено рынку и наживе, государство только хвастается, что оно чем-то руководит, оно руководит только прибылью богатых. После этой передачи мясо есть не хочется — оно кажется опасным. Но вот что я заметил: Медведев менее связан с бизнесом и более свободен от обязательств перед богатыми, его действия, именно действия, а не слова, направлены в сторону именно простой жизни. Путин весь там, где большие деньги, облик его теряет прежний блеск.
Ашот прислал сообщение, что Марлена Хуциева вывели из состава учёного совета ВГИКа. Какой конъюнктурный стыд!
Проснулся в восемь, лёг в одиннадцать, ещё во сне, под утро, всегда думаю, что пора вставать — жалко времени, столько надо ещё сделать. Компьютер у меня буквально под рукой. Не открывая глаз, думал о смерти, всегда она ассоциируется у меня с воссоединением с В. С. С другой стороны, столько положено трудов, чтобы что-то скопить, жить комфортно, даже не так, жить, чтобы писать. А под старость надо всё это бросать, недописанное, недодуманное, как нерасчётливо я жил. Я даже с Богом не смог установить отношений, потому что главным для меня всегда была работа, а что от неё останется? […]
Продолжение следует
Юрий Беликов[47]Страшащийся хрустнутьО пути и Голгофе украинского поэта Василя Стуса
Озеро в окне
Я стою на балконе-палубе, вдвинутый в пространство недальнего озера, которое всегда чистило пёрышки перед глазами Василя Стуса, когда он садился за письменный стол в своей киевской квартире. Господи, что я говорю?! «Всегда».?
Отбыв колымскую ссылку, Василь пожил в этой многоэтажке меньше года. Всё началось с того, что после демонстрации в Киеве фильма Сергея Параджанова о жизни гуцулов «Тени забытых предков» молодой аспирант литературного вуза заявил:
— Кто против тирании — встаньте!
Так мог сказать и древнегреческий поэт Архилох. Но если обломки строк Архилоха донесли свидетельство о солнечном затмении 648-го года до нашей эры, то стихи Василя Стуса вобрали в себя всю горечь эпохи «затмения разума», как некогда определил её Олег Чухонцев, когда «затмение разума» порождает «свет страдальчества и искупленья». И, кроме того, стихи Стуса были исполнены попытки достучаться до спящего древа родовой памяти:
Осеннего вечера ветка скрипит.
Слепою клюкою, что тычется в ветре,
дрожит, надломившись, и жалобы ветви
Вселенная слышит, а дерево спит.
Однако согласитесь: пройтись по такому «лезвию» — «Кто против тирании — встаньте!» — для конца 60-х-начала 70-х годов прошлого века было сродни самоубийству. А в 80-м Василя вновь арестовали спортивного вида хлопцы — так начались в СССР Олимпийские игры. Да и, собственно, во время «проталин» судьбы, между зоной и зоной, за жизнью поэта, его жены Валентины Попелюх и сына Дмитрия следил неотступно-циничный глазок камеры.
И всё же взгляд Стуса не могло не приковывать это озеро, обрамлённое сосновым бором. Потом оно не раз будет являться ему в уральских сновидениях: «Сосна из ночи выплыла, как мачта». Бог ты мой! Сколько окрест Чусового, где располагалась политзона «Пермь-36», разлито незримых озёр, рек, водопадов, белеет ледников, пестреет степей, вьётся виноградных лоз, когда-то надышанных грёзами здешних соузников! На берегу одного из этих более чем реальных озёр удят рыбу Гёте, Рильке, Рембо, Киплинг и Пастернак — любимейшие стусовы поэты, чьи стихи он перелагал на украинскую мову в каменном мешке барака особого режима. Клёв на закате чудный: то попадёт на крючок колючая, как ёрш, рыба-надзиратель, то — рыба-мент с красными плавниками, то — лупоглазая рыба-цензор, то — с щучьей повадкой — чётко, как на чеканке, вынырнет рыба-чекист. Снимут их классики с крючка, подивятся и выпустят в воду обратно.
Над балконом точат ножи-ножницы проносящиеся с резким визгом стрижи. Я гляжу вниз. У подъезда мягко тормозит чёрная «Волга». Вот так же, по словам сына Стуса — Дмитрия, останавливались здесь во время оно на подушечках лап циркулярно-повадистые машины. В лифте к дверям квартиры подкатывала хорошо оплачиваемая тошнота и обрушивалась по комнатам рвотой обыска. Тошнота рядилась в куклус-клановский капюшон школьного администратора и поручала сыну стучать на отца. А сын играл в футбол. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
В тот доолимпийский год, после которого власть будет подчищать всех неблагонадёжных, семья Стусов выбралась отдыхать на берег реки. Вдруг через луг напрямик мчится всё та же чёрная «циркулярка». Из неё выходят трое плечистых парубков в одинаковых футболках и тренировочных штанах. В руках — удочки-близнецы без поплавков. Троица становится рядом и, не утруждая себя нанизать на крючки наживку, забрасывает удочки в реку, вся обращаясь в слух. На какой они надеялись улов? Даже если люди — стукачи, им всё равно приходится слушать поэта. Слушать, да не слышать. Но поэта слышит Вселенная, потому что никто, кроме него (так уж повелось на человеческом веку), Вселенную во всей полноте не слышит.
Стус — струс, сотрясение. Первый его срок измерялся пятью годами лагерей в Мордовии и тремя годами ссылки на Колыме. Второй — десятью и пятью «уральского коэффициента». Исчислите от 80-го года сию протяжённость — в осадок выпадет 2000-й год, стык столетий, миллениум. За это время в Империи было порушено всё, что могло порушиться, но, видит Бог, развалила её не эта «щемящая щепоть» диссидентов, оплетённых колючей проволокой политзоны. Хоть и существует точка зрения, вызревшая уже в новейшие времена — с момента постоянной прописки в бывшем учреждении ВС-389/36 фестиваля «Пилорама»: «Здесь закалялась воля поколенья, готового распиливать страну». Нет, Империю всё-таки распилили те партийные оборотни, с которыми и схлёстывались узники этих печальных мест. Не мне судить, что бы сказал Василь Стус, доживи он до этих дней. Но он не дожил. Родившийся 6-го января 1938-го года в селе Рахнивка Винницкой области, он взошёл на уральскую Голгофу в сентябре 1985-го — в толчковый год горбачёвской перестройки.
…Стрижи свили комковатое гнёздышко над балконом. Склеили ясной птичьей слюной — из пыльных комочков, сухих травинок. Над другими балконами щебечущего барокко я не заметил. Удивительно: оно прилепилось к балконному козырьку именно в 1989-м — когда прах высокого упрямца был возвращён на родину — в Киев.
Сбитый мальчик
Густой и тёплый снег. Белыми гусеницами он цепляется за ветви кладбищенских деревьев, незамысловатые узоры оград сельского погоста, без всякого оповещения переходящего в тюремный. А над могилой Стуса, захоронениями других здешних мучеников снегу цепляться не за что: деревянные столбики с выбитыми на них жестяными номерами. Мачты потерявших паруса кораблей. «Сосна из ночи выплыла, как мачта». Прах Стуса покоится под столбиком с порядковым № 9. Что до порядковых номеров, то, кроме украинцев, здесь тянули срока белорусы, армяне, эстонцы, русские. Все, как правило, помеченные одной статьёй — антисоветская агитация и пропаганда.
Киевский бард Олег Покальчук счищает фанеркой снег с могил Василя и Юрия Литвина (ещё один украинский письменник). Рядом — Дима Стус. С ним — бывший узник этого же лагеря, филолог Василь Овсиенко, поэт и кинорежиссёр Славко Чернилевский, кинооператор Богдан Подгорный, журналист Валерий Павлов. Я в их числе. Непроизвольный русский проводник, знаток здешних нравов. Мы — в ноябре 1989-го. А вот и голос-выразитель тех самых нравов:
— Я запрещаю вам раскапывать могилы! Иначе квалифицирую надругательство.
Это сыну-то — о могиле отца?!
Прости, Василь, что я твою тщету
увидел, поднимая крышку гроба,
что опер Ковалевич смотрит в оба
(ну, отвернись!), но опер на посту —
глядит, как сын (сын!) отвернулся твой,
а опер никогда не отвернётся,
кладбищенские жидкие воротца
руками развели, и шелухой
подсолнуховой сыплет мент унылый
на чистый снег двоящихся крестов,
и сыну надругательство готов
пришить он над отцовскою могилой, —
прорежутся у меня впоследствии строки. Ковалевич требует предъявить разрешительные бумаги. Они — в чусовской администрации, а с копиями один из украинских хлопцев — поэт и выпускник Высших литературных курсов Володя Шовкошитный — убыл в Пермь за цинковыми гробами. Потом мы узнаем: грузовик, который спешил из Перми в сторону Чусового, был остановлен постом гаи прямо на выезде из областного центра. Два капитана милиции и старшина. Тут же крутился тип в синем трико с красными лампасами.
— Ваша машина сбила мальчика!
Пока посланец Украины с водителем ходили на разборку и возвращались к машине, три колеса уже были проколоты. Мы заждались Шовкошитного. Как вчерашний чусовлянин, я быстро смекнул: идёт вполне продуманная игра. Во-первых, пятница. В ноябре световой день на Урале быстро загустевает сумерками. Во-вторых, все ведомственные телефоны в сговоре: утратили дар речи. А в воскресенье на Байковом кладбище Киева при большом стечении народа назначено перезахоронение. Значит, кому-то из нас надо срочно метнуться в Чусовой — выбивать новые копии бумаг, испрашиваемых приставленным Ковалевичем. В общем, по Пастернаку:
«Сто слепящих фотографий ночью снял на память гром».
Он вкатился на кладбище действительно за полночь — гром долгожданного грузовика. И всё-таки Дима и его друзья успели со скорбным грузом на самолёт.
Сухая голодовка
Незадолго до гибели к Стусу приезжали жена и сын. После нескольких часов ожидания прапорщик ликующим голосом сообщил:
— Ваш муж и отец отказался от свидания! Дмитрий тогда обозлился на отца. Как?.. Почему?.. Разве он нас разлюбил?! Однако всё было тоньше и изощрённей.
— «Стариков» на зоне унижали бесконечно, — говорит мне писатель Борис Черных, бывший сиделец соседнего со Стусом барака. — Куда только не заглядывали! Идущих к нам на свидание женщин просматривали на медицинском кресле. Понимаешь, что творилось?! И мы сказали своим любимым: «Нет, этого не будет никогда!» Видимо, Стус решил: «Лучше я не увижу жену и сына, чем унижаться самому и знать, что унижены они». Дмитрий, повзрослев, потом это понял.
Стус объявил сухую голодовку.
— На какой термин? — спросил Василя сидевший с ним в одной камере Леонид Бородин, ныне известный прозаик и многолетний главный редактор журнала «Москва».
— До конца!
В ночь с 3-го на 4-е сентября 1985-го года кто-то из заключённых якобы слышал глухой возглас: «Вбылы, холера!» — и глухое падение тела в карцере. Украинский поэт погиб за полтора месяца до заседания Нобелевского комитета. Лауреат 1972-го года, немецкий писатель Генрих Бёлль, выдвинувший Василя на эту премию, был уверен, что 24 октября она будет присуждена кучинскому узнику. К слову сказать, в 1936 году Нобелевскую премию получил находившийся в концлагере Карл Осецкий, и Гитлер распорядился выпустить его на свободу. Однако Нобелевку дают только живым…
…Золотое обручальное кольцо, привязанное на чёрную нитку, опоясывает фотографию, лежащую на столе. На снимке — глаза-угли, плотная жесть рта, нервные крылья носа. Тёмные короткие волосы, как бы приглаженные наспех ладонью, ершатся, будто фотографируемый только что снял осточертевшую шапку-ушанку. Перед нами снимок Василя Стуса. Человека с прикрытыми, как у слепца, веками, чутко вибрирующего вокруг снимка обручальным кольцом-клюкою, зовут Василий Пьянков. Это обладатель феноменального дара, в своё время заставивший проникнуться так и не воплотившимся спросом не только представителей спецслужб, но и уважением самого Вольфа Мессинга. Лицо человека колоссально напряжено, посинело. Он «подключён». Вот радиус вращения уменьшается, кольцо — уже не карусель, а маятник, творящий нимбы над портретом. Человек выдыхает:
— Удар был нанесён справа, со спины, в область лопатки или шеи. Стус упал, скрючившись, на правый бок. Вижу приземистого человека с грубыми чертами лица.
Существует, как минимум, три версии его смерти. Официальная — сердечный приступ во время объявленной голодовки. И две сопутствующих — самоубийство и убийство.
— Рядом с карцером Стуса была камера Бориса Ромашова, личности с уголовным прошлым, попавшей в политзону по недоразумению, — рассказывает Бородин. — Именно он говорил мне, что слышал крик «Вбылы, холера!» Однако потом стал от этих слов отказываться. Не исключено и другое: у Василя было нечто вроде поговорки: положили тебя хребтом на колено, хрустнул позвоночник — берегись. Больше всего Стус страшился хрустнуть. Не перед ментами. Перед собой. Стус — это пушкинский тип по психологии. Пушкину не было необходимости драться на дуэли. Стус тоже мог стиснуть зубы, но он шёл вразнос. И, если его убедили, снять голодовку. По себе знаю: набил подлое брюхо — до того противно. Жить не хочется…
Бородин уточнил: Василь являл для него образ подлинного поэта и «после Стуса» он «перестал сочинять стихи». Вот вам урок: в квартире русского писателя на стене висит фотопортрет украинского поэта. Думается, это не только дань памяти о совместной лагерной бечеве, но и показатель отношения к тому самому «матричному» образу.
— Смерть эту долго скрывали от обитателей зоны, — свидетельствует Василь Овсиенко. — 4 сентября в 10–11 утра мы услышали шаги, много шагов. Шаги остановились у карцера Стуса. Я различил голоса подполковника Афанасова, замполита Долматова. Потом группа удалилась, но — другой стороной, чтоб никто из нас не видел её из окна. Запустили версию, что Стус снял голодовку и будет этапирован в Киев…
Но 5 сентября 1985-го года в столицу Украины пришла телеграмма: «Ваш муж Василь Семёнович Стус скончался». В ответной телеграмме Валентина Попелюх написала: «Прошу до моего приезда не хоронить». 7-го числа вместе с сыном вдова приехала в Кучино.
— Сейчас вас отведут к могиле, — сухо молвил Долматов. И, недолго думая, пояснил — У нас нет холодильной установки.
Когда мы вскрыли гроб, нашим взорам предстало длинное мумифицированное тело с головою повёрнутой набок (помните прозрение Василия Пьянкова: «Удар был нанесён справа, со спины, в область лопатки или шеи»?), руки не на груди, а вдоль туловища, и поверх — как два восклицательных знака совершённого злодейства, — зеркально-новенькие, словно только что из-под сапожной щётки, чёрные ботинки! Поэт (а Стус был почти двухметрового роста) не вмещался в государственную домовину и, чтобы втиснуть его в прокрустово ложе, запыхавшиеся похоронщики стащили с покойного обувь. Прав Долматов: холодильной установки в учреждении ВС-389/36 не было, но наличествовала другая установка — зарыть в землю спешно, по-воровски, преодолевая страх.
Три версии… Как три реки в Чусовом. Они сливаются в гибель Василя Стуса, продуманную кем-то со стороны, потому что поэт, создающий философски-углублённую лирику, не вписывался, говоря его же словами, в «державу полусолнца, полутьмы», являя редчайший пример, как творчество может сберечь свою чистоту и вырваться в беспредельность, окольцованное пределами лагеря. В 1970-м году он писал о том, что «.. поэт полон любви, преодолевает природное чувство ненависти, освобождается от неё, как от скверны». И далее: «Если бы жить было лучше, я бы стихов не писал, а — работал бы на земле». Значит, занятие поэзией он воспринимал как задачу. И добавлял: «Ещё — презираю политиков». И — тут же: «Ещё — ценю умение честно умереть». И, прогоняя по извилинам мозга все эти сигналы, «держава полусолнца, полутьмы», само собой, должна была поэта поглотить, при этом, как и положено, упорядочив своё злодеяние — под № 9.
Голубенькая тетрадка
В 2001-м году в архиве ГУВД Пермской области было обнаружено «Дело Василя Стуса». Всё это время родственникам поэта и его друзьям, украинской и российской общественности официальные источники врали: дескать, в связи с ликвидацией учреждения ВС-389/36 уничтожена и вся документация, касающаяся заключённого Стуса. И вот — нечаянная находка. Правда, находку эту из людей «гражданских» никто в глаза не видел. Весть о ней мне принесли сотрудники Мемориального музея истории политических репрессий «Пермь-36», созданного в бывшей политзоне. Примерно за неделю до этого я обратился с письмом к тогдашнему губернатору Прикамья Юрию Трутневу с просьбой оказать содействие в поиске конфискованной у поэта рукописи лирических стихов и переводов на украинский Рильке, Рембо, Киплинга и Гёте.
Приближалось 20-летие ещё одного музея — истории реки Чусовой, на чьи торжества из Киева пригласили сына Стуса Дмитрия. Я знал, как дорожит он любыми свидетельствами о пермском периоде жизни и творчества отца. «В истории лиры есть пермский период», — как застолбил другой поэт — Владислав Дрожащих. Этот визит как-то сам по себе совпал с форумом украинцев в Москве и, несмотря на заверения музейщиков из «Перми-36», что они в автономном режиме занимались поиском «Дела Стуса», опыт мой подсказывал: случайности здесь быть не может.
Ранним утром я встречал Дмитрия в аэропорту. Мы не виделись лет шесть — за это время немало мостков перегорело между Россией и Украиной. Мифический сбитый мальчик? Да сбитый самолёт чего стоит! Поэтому предстояла встреча двух гордых сынов когда-то единой, по крайней мере, внешне, Империи.
Заказываю частное такси. В назначенное время к подъезду моего дома «причаливает» огромный чёрный «Кадиллак». Таковых в Перми я вообще не видел!
— А он — единственный на весь город, — почти как в фильме «Бриллиантовая рука» отвечает водитель, у которого, если верить, — целый перечень тёток в Харькове.
У «Кадиллака» вполне правительственный вид. Нарочно не придумаешь! По предрассветному морозному городу мы едем с Дмитрием в могущественном салоне, беседуя как полномочные представители двух держав. Наша дружба началась с грузовика, везущего цинковые гробы, и вот теперь продолжилась «Кадиллаком», который доставляет нас ко мне домой. Дома я слышу сквозь стенку, как Стус-младший всю ночь ворочается на кушетке, узнав, что где-то в пермском запределье отыскались какие-то бумаги отца.
— Там должна быть голубенькая тетрадка! — пресекающимся голосом, почти по-детски восклицает он. — Ты знаешь, Юра, меня не интересует человеческое унижение, стукачество, доносительство, всё то, что укладывается в понятие «оперативная разработка» и наверняка есть в появившемся деле. Почему-то мне кажется, что там может быть что-то не для печати, а сегодня я не судья даже палачам моего отца — пусть разбираются с Богом. Для меня важно совершенно другое — те стихи, которые отец записывал в эту самодельную тетрадку с момента его заключения в политзону.
Овсиенко, некоторое время сидевший со Стусом в одной камере, поведал в своё время и Диме, и мне, что Василь действительно давал ему прочесть тетрадь в голубой обложке: она была почти полностью исписана свободным стихом — верлибром. Наверное, именно в камере должен был родиться свободный стих. Рассказал и о том разговоре, случайным свидетелем которого он стал. Стус говорил чусовскому гебисту Владимиру Ченцову:
«Я перестал писать свои стихи. Занимаюсь переводами. Но вы и этого не даёте делать. Отбираете. Дайте мне хоть возможность закончить. Если со мною что-нибудь случится, вы постараетесь уничтожить всё, чтобы от меня и следа не осталось».
— Мной не раз, — вспоминает Дмитрий, — предпринимались попытки вернуть на Родину последний сборник стихов отца под названием «Птах души». Все материалы, найденные в судебных делах Украины, уже давно мне возвращены и опубликованы. Суть в том, что, когда мы с мамой в 1985-м году приезжали на похороны отца, лагерное начальство пообещало нам выслать все автографы, но обещания так и остались невыполненными. Потом затерялось дело — таков был официальный ответ на мои запросы. И вот, оказывается, оно не затерялось. Юра, найди эту тетрадку, найди!.
Вскоре Диме нужно было улетать в Киев, а я приступил к поискам.
Позвонки системы
Встретившись с вице-губернатором Валерием Щукиным, в ту пору курировавшим в Пермской области силовые ведомства, а в более ранние времена работавшим в спецслужбах, я услышал то, что и хотел услышать: все дела и конфискованные записи, относящиеся к умершим политзаключённым, должны храниться в ФСБ. К тому же есть ещё одно дело, касающееся Василя Стуса — в ГУИНе. ГУИН — это главное управление исполнения наказаний.
— Могу я ознакомиться с этими архивами? — спросил я Щукина.
— А почему — нет? — вопросом на вопрос ответил он.
И вот звонок из резиденции губернатора:
— Вас ждут в ФСБ и ГУИНе.
Звоню начальнику ФСБ по Пермской области Езубченко. Ну, думаю, сейчас половичок расстелют: ждут всё же! Дежурный офицер долго выясняет, по какому я, собственно, поводу и просит перезвонить ещё раз. Снова тычу телефонные кнопки, будто окурки в пепельницу.
— Позвоните, — рапортуют, — начальнику архивного фонда ФСБ Зайцеву. Мы его уведомим.
Звоню. Зайцев не в курсе. Предлагает перезвонить через некоторое время. Я — человек азартный: если уж сел на шею, так просто не слезу. Звоню опять. Слышу:
— Мы вынуждены вас огорчить: ничего нет! Интересно: меня ждали в ФСБ, дабы озвучить это «эпохальное сообщение»?!
— А бывшие ваши сотрудники, — намекаю я на Щукина, — говорят обратное. Если конфискованная рукопись отсутствует, стало быть, её кто-то приватизировал. Значит, её можно и нужно найти. Ищите!
Ничего не ответила трубка. Или рыбка — я уж не знаю. Ладно, старче, звони теперь в ГУИН. Там новый начальник — Злодеев.
— Да, — подтвердил он почти ангельским голосом, — мы нашли «Дело Василя Семёновича Стуса». Подъезжайте дня через два — нам надо подготовиться!
Через два дня снова звоню в ГУИН. Ангельские нотки в голосе Злодеева как-то подугасли:
— «Дело» находится в архиве информационного центра ГУВД. Вам следует обратиться туда.
Обращаюсь. Выясняю: тамошнего начальника зовут Раис Рашидович Габдрахманов. Он-то и просвещает меня, что с означенным «Делом» можно ознакомиться только с разрешения начальника ГУИНа. Приплыли! Я же только что разговаривал со Злодеевым!.. Пробую объехать на вороных:
— А вы сами случайно не вчитывались в это «Дело»? Нет ли там рукописи стихов?
— Ничего не могу сказать.
Пытаюсь выцепить Злодеева. Секретарша:
— Все вопросы — к Ермолович!
(Ермолович — это в ГУИНе отвечающая за архивы.).
— Галина Павловна, к вам направили.
— Но это же в ведении Габдрахманова! — недоумевает Галина Павловна.
— Но Раис Рашидович адресовал меня к Злодееву! — уже начинаю веселиться и одновременно накаляться я, понимая, что неведомая мне женщина выступает в роли заложницы.
— Позвоните в понедельник. В понедельник я услышал:
— Литературных произведений, — подчеркнула Галина Павловна, — в «Деле Стуса Василия Семёновича» не обнаружено.
— Но, может быть, есть какие-то записи, им от руки сделанные? Я знаю его почерк. Там, на Украине, любые свидетельства дороги.
— Записи велись нашими сотрудниками со слов заключённого. А на «Деле» — гриф «секретно».
— Что, и даже родственники не могут с этим «Делом» ознакомиться?
Молчание.
Сидеть тебе, старче, у разбитого корыта. Гриф секретности… Сколько времени протекло с момента гибели украинского поэта в политзоне «Пермь-36»? Более двадцати пяти. В каком веке это было? Нет нужды уточнять. В какой стране? В той самой Империи, которой, быть может, к сожалению, давно уже нет. Два года назад, когда замироточило 20-летие с момента перенесения праха украинского поэта с уральской Голгофы в Киев, я предпринял ещё одну — окольную и, как мне казалось, беспроигрышную попытку — взглянуть на «Дело Стуса» хотя бы чужими глазами. Дружественный мне редактор газеты пермского ГУИНа «Преступление и наказание» Андрей Игнатьев направил запрос на имя приснопамятного Раиса Габдрахманова с просьбой ознакомиться с содержимым этого «Дела» для написания очерка. Увы, ответа не был удостоен даже «свой». Неужели, в ином столетии и государстве, мы всё ещё будем поскальзываться на арбузных корках неких прежних нормативно-дутых предписаний и кричать «Чёрт побери!»? И за всем этим улавливать мотив политической целесообразности и государственной пользы? Одно из двух: или XXI-й век прикидывается, что он XXI-й, или, не успев начать утреннюю пробежку, всё настойчивее западает в ставшее уже давним, но так или иначе остающееся постыдным прошлое.
За други своя
Однажды Дмитрий мне напишет: «Сколько раз я преодолевал этот маршрут: «Киев — Пермь — Чусовой — Кучино». Пять раз в реальности. Бесчисленное множество раз в мыслях. И всегда самым страшным, самым неопределённым был Чусовой. Сложно даже сказать почему, но именно этот город металлургов долгое время страшил меня больше всего на свете. Теперь он был моей конечной остановкой, точкой на карте, куда меня тянуло со страшной силой… Здесь находился барак особого режима учреждения ВС-389/36. На рубеже 1990-х декорации из колючей проволоки вокруг барака разрушили, а сейчас снова восстановили. Для туристов, которые едут из разных мест на берега Чусовой, дабы тоже почувствовали, что же это такое — унижение. Вообще говоря, эта тяга к самоуничижению — отличительная черта сегодняшних европейских интеллектуалов: посмотрите на этих русских (советских) дикарей, как они мучились, как их мучили, как так можно вообще жить… И вывод — цените нашу цивилизацию. Всё верно. Ни в России, ни в Украине, ни в Белоруссии, ни в какой другой стране, вывалившейся из уродца-совка, власть не ценила жизнь человека (а нынче не ценит её ещё больше).
Если отбросить отсутствующие заграждения из колючей проволоки и прочую защитную дребедень, то больше всего меня поразила трансформация лица надзирателя Кукушкина, который работает здесь плотником и консультантом со дня основания музея. Пока зона была полуразрушена, его взор выражал неуверенность: чего-то ему недоставало. Сегодня, когда всё восстановлено, он уверен в себе, ведь всё вернулось на круги своя и можно снова принимать гостей. Увидев его, я понял, что в нашем мире ничего не изменилось. Просто оказалось, что кому-то нужно было в очередной раз поменять смысл нашего представления о «добре и зле», чтобы когда-нибудь в будущем мы ни за что не догадались, что есть добро и что — зло.
Но именно здесь, в Чусовом и Перми, мне предстояла встреча с вами — людьми, что явили мне истинную Россию, с её извечной болью, открытостью, готовностью на всё «за други своя». Надежда сменилась уверенностью: я приехал к друзьям, о которых все эти разорванные границами и расстояниями годы не забывал, и которые помнили обо мне — украинском националисте, что, вопреки боли и унижению, личном и моего народа, — продолжает любить людей этой загадочной и притягательной страны — России».
Сложно что-то добавить к этим выношенным словам моего друга, нынешнего главного редактора литературного журнала «Киевская Русь», много сделавшего для того, чтобы издать шеститомное собрание сочинений своего отца — поэта крестного пути.
Голубенькая тетрадка. Она — словно небо над Чусовым, где принял мученическую кончину Василь Стус, смотрит со своей высоты на всех, живущих в этом небольшом уральском городке. В «Деле Стуса», говорят, есть ссылка на ту самую тетрадку. Значит, она — в ссылке. Значит, эту рукопись с последними лирическими откровениями нобелевского номинанта, можно и нужно найти. Может быть, найденная и переданная наследникам великого поэта, она станет рукописью воссоединения Украины с Россией?
Лев Бердников[11]Великий Голицын
В 1721 году императору Петру Алексеевичу был присвоен титул «Великий». В истории российской это было не ново — за 35 лет до Петра так называли «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского» князя Василия Васильевича Голицына (1643–1714).
Сподвижники и апологеты Петра тщились сделать всё, чтобы имя этого харизматического деятеля, первого министра при ненавистной царю сестре-регентше Софье Алексеевне, было предано забвению. Некоторые изображали князя бесплодным мечтателем. «Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием», — отмечал историк А. Г. Брикнер. Однако раздавались и другие голоса. Администрация Софьи с Голицыным во главе получила высокую оценку искушённой в политике Екатерины II, отметившей, что правительство это имело все способности к управлению. И уж, конечно, дорогого стоит характеристика ревностного приверженца Петра I князя Б. И. Куракина, который ещё в 1720-е годы не побоялся признать: «И всё государство пришло во время её (Софьи — Л. Б.) правления чрез семь лет в цвет великого богатства. Также умножились коммерция и всякие ремёсла, и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку. Также и политес восстановлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского — и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах… А правление внутреннее государства продолжалось во всяком порядке и правосудии, и умножилось народное благо». Высоко отозвался о князе Василии и фаворит царя Ф. Лефорт в своём письме к брату.
И друзья, и враги Голицына сходились в одном: это был исключительно талантливый государственник, дипломат и реформатор. А такими, как известно, не рождаются, а становятся. И именно в раннем возрасте были заложены основы его будущих свершений. Василий родился в знатной семье и был потомком великого князя литовского Гедимина, чей род традиционно возводился к Рюрику. Уже в xv веке его предки служили московским государям, так что своей знатностью Голицыны вполне могли поспорить с самими Романовыми.
В девять лет Василий потерял отца. Стараниями матери — княгини Татьяны Ивановны, урождённой Стрешневой, — он получил прекрасное домашнее образование. Благодаря происхождению и родственным связям юный князь в пятнадцать лет попал во дворец к царю Алексею Михайловичу.
Он начал службу со скромного, но облечённого особым доверием царя чина стольника. Постепенно поднимаясь, он достиг в 1676 году боярского звания.
Во время царствования Фёдора Алексеевича Голицын стал заметным деятелем правительственного кружка, заведовал Пушкарским и Владимирским судным приказами, уже тогда выделяясь на фоне остальных бояр гуманностью, и, как говорили современники, «умом, учтивостью и великолепием». И ему, родовитому боярину, принадлежит инициатива по отмене местничества в России (12 января 1682 года): были преданы огню разрядные книги, причинявшие вред службе и сеявшие раздор между знатными семействами. Этим князь предвосхитил реформы Петра не только де юре, но и де факто, поскольку окружил себя помощниками вовсе не родовитыми, вроде Л. Неплюева, Г. Касогова, В. Змеева, Е. Украинцева — иными словами, выдвигал людей по годности, а не по «породе».
Но, пожалуй, наиболее впечатляющих успехов Голицын достиг в «книгочтении». В этом сказалась и семейная традиция, и его собственная неукротимая жажда знаний. Иностранцы называли его любителем всякого рода наук, что было редким в России. Князь радел о введении образовательной системы в стране. Показательно, что именно при его деятельном участии была открыта в Москве Славяно-греко-латинская академия — первое в России высшее учебное заведение.
Дарования князя развернулись во всю ширь в годы регентства сестры малолетнего Петра Софьи Алексеевны (1682–1689), при коей он фактически возглавил правительство России. Причём с Софьей его связывали не только служебные отношения. «И тогда ж она, царевна София Алексеевна, по своей особой инклинации и амуру, — говорит современник, — князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою войски командировать и учинила его первым министром и судьёю Посольского приказу, который вошёл в ту милость чрез амурные интриги. И почал быть фаворитом и первым министром и был своею персоной изрядной, и ума великого, и любим от всех».
Утверждали, что князь сошёлся с регентшей только ради своей выгоды, а вот Софья в самом деле была «страстно влюблена» в Голицына. Думается однако, что и Василием руководил не один голый расчёт. Конечно, царевна не была раскрасавицей, какой позже живописал её Вольтер. Но не была она и толстой, угрюмой, малопривлекательной бабой, коей предстаёт она на знаменитой картине И. Е. Репина. Царевна манила обаянием молодости (ей было тогда 24 года, князю — под сорок), бьющей через край жизненной энергией, острым умом, наконец, самой магией своего имени, которое придворные богословы и пииты прямо соотносили с божественной Премудростью. Итак, честолюбивый князь и властолюбивая царевна — Гедиминович Голицын и Софья Романова взошли на вершину российской власти рука об руку.
Голицын строил широкие планы социально-политических реформ, думая о преобразовании всего государственного строя России. Он мыслил о разрушении крепостного права с наделением крестьян тем количеством земли, которым они пользовались. (Не заимствовал ли он эту мысль из государственной практики Швеции?) «Подобные планы о разрешении крепостного вопроса стали возвращаться в русские государственные умы не раньше как полтора столетия спустя после Голицына», — с восхищением писал В. О. Ключевский. Несомненной заслугой князя явилась финансовая реформа страны: вместо обилия налогов, лежавших тяжким бременем на населении, был введён один, и собирался он теперь с определённого количества дворов, то есть с конкретных лиц.
С именем Голицына связано и совершенствование военной мощи державы — увеличилось число полков «нового» и «иноземного» строя, стали формироваться рейтарские, драгунские, мушкетёрские роты, которые служили по единому уставу и подчинялись одной программе. Ему приписывают постройку деревянных мостовых, а также трёх тысяч каменных домов в Москве, в том числе зданий в Кремле, великолепных палат для присутственных мест. Но наиболее впечатляющим было строительство легендарного Каменного моста о двенадцати арках через Москву-реку. Это сооружение по тому времени казалось настолько дорогим, что даже вошло в поговорку: «Дороже каменного моста».
При Голицыне развилось книгопечатание — за семь лет было издано 44 книги, что по тем временам было немало. Он был меценатом и покровителем первых русских профессиональных писателей — Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева (последний был в 1691 году казнён Петром i как сподвижник Софьи). Зародилась светская живопись (портреты-парсуны); нового уровня достигла иконопись; расцвело архитектурное направление, которое позднее получило название «голицынское барокко». Свою лепту внёс князь и в смягчение уголовного законодательства: были облегчены условия холопства за долги, отменён варварский обычай закапывать в землю мужеубийц, а также смертная казнь за «возмутительные слова». Они — увы! — были возобновлены при Петре.
Владение греческим, латинским, польским и немецким языками позволило князю свободно общаться с иноземными дипломатами и деятелями культуры. Василий Васильевич стяжал славу истого западника. Причём, в отличие от Петра, Голицын был приверженцем католицизма, тогда как Пётр был сторонником протестантской Европы.
Ранее иноземцы никогда не рассматривали русских как цивилизованную нацию. Своей неутомимой деятельностью Голицын разрушил этот устоявшийся стереотип. Именно в годы его управления страной на Русь буквально хлынул поток европейцев. Было позволено, к примеру, гугенотам и иезуитам искать убежище в Москве от конфессиональных преследований у себя на родине. При князе расцвела Немецкая слобода в Москве, где селились иностранные военные, лекари, ремесленники, переводчики, художники и др.; заработали две первые ткацкие фабрики. Задолго до Петра Голицын посещал дома своих знакомцев в слободе, выступил с программой свободного въезда иностранцев в страну, а также намеревался ввести в России свободное вероисповедание, убеждал бояр посылать своих детей на учёбу за границу. Московитам было разрешено приобретать за рубежом светские книги, предметы искусства, мебель, утварь, что сыграло заметную роль в культурной жизни общества.
Но самым неоценимым вкладом в дело совершенствования образа России за границей сыграли труды Голицына на дипломатическом поприще, его официальные и частные контакты с иноземцами, приёмы многочисленных делегаций, направление посольств в главные европейские столицы (Париж, Мадрид, Лондон, Берлин, Копенгаген, Стокгольм, Варшаву). Дипломатическое наследие Голицына настолько обширно, что оно должно стать предметом самостоятельного исследования. Отметим лишь, что, в основном, из-за успехов на международной арене его прозвали «великим Голицыным». Так, в апреле 1686 года был заключён долгожданный «вечный мир» с Речью Посполитой, по которому та отказалась от всей Малороссии с Киевом, Черниговом и другими пятьюдесятью пятью городами. Московское государство приняло участие в коалиционной борьбе с Турцией в союзе с Польшей, Германской империей и Венецией и тем самым вступила в «концерт» европейских стран. Умело вёл князь и переговоры со Швецией, продлив действие Кардисского мирного договора 1661 года. Василий Васильевич также возглавил русскую делегацию на переговорах с китайцами, увенчавшихся ратификацией Нерчинского договора 1689 года, который установил русско-китайскую границу по реке Амур и открыл в дальнейшем путь России к экспансии Тихого океана.
Встречи послов и дипломатические церемонии поражали приезжих блеском и роскошью, демонстрировали богатство и мощь России.
И, в отличие от Петра, Голицын не заставлял иностранцев пить на приёмах, да и сам не пил водки, находил удовольствие только в беседе.
Нельзя не отметить допетровские нововведения в области моды, у истоков которых также стоял наш герой. Дело в том, что ношение россиянами европейского платья нельзя назвать новацией Петра i: царь Фёдор Алексеевич под непосредственным влиянием своей жены А. С. Грушецкой и Голицына заменил стародавние долгополые московитские одежды польским и венгерским платьем, которое должны были носить все государственные чиновники. Официальные лица в старомосковском одеянии в Кремль и царский дворец не допускались. Рекомендовано было также брить бороды. Заметим — не приказано, как это было сделано впоследствии авторитарным Петром, а всего лишь рекомендовано, следовательно, не носило обязательного характера, а потому не вызывало особых протестов и смут. «На Москве стали волосы стричь, бороды брить, сабли и польские кунтуши носить», — говорили современники. И одним из первых при дворе в польское платье облачился Голицын. Вот как описывает его внешность А. Н. Толстой в романе «Пётр Первый»: «Князь Василий Васильевич Голицын — писаный красавец, кудрявая бородка с проплешинкой, вздёрнутые усы, стрижен коротко, — по-польски, в польском кунтуше и в мягких сапожках на крутых каблуках… Синие глаза блестели возбуждённо».
Князь, может быть, находился в ряду исторических модников того времени. Он тщательно следил за собственной внешностью и прибегал к таким косметическим средствам, употребление которых мужчинам кажется смешным — белился, румянился, холил разными специями свою небольшую светлую бороду и усы, остриженные по самой последней моде. Его часто можно было видеть в атласном бирюзового цвета кафтане на соболях, расшитом золотом и усыпанном жемчугом и драгоценными камнями. Гардероб князя был одним из самых богатых в Москве — он включал в себя более ста костюмов из драгоценных тканей, украшенных алмазами, рубинами, изумрудами, закатанных золотым и серебряным шитьём. Одна только его боярская шапка стоила более 10 тысяч червонцев; она была из редкого, так называемого «красного» соболя.
Каменный поместительный дом Голицына, расположенный в Белом городе столицы между улицами Тверской и Дмитровкой, иностранцы называли «восьмым чудом света», ибо не уступал он своим убранством лучшим дворцам Европы. Достаточно сказать, что длина здания составляла 33 сажени (более 70 метров), в нём было более 200 дверей и оконных затворов. Рядом с этим дворцом находился домовой храм. А во дворе стояли кареты, изготовленные в Польше, Голландии, Австрии и Германии.
В главной зале вместе с иконами висели портреты европейских и отечественных правителей, а также картины и гравюры на темы Священного писания. Потолки были украшены астрономическими телами — планетами, солнцем, знаками Зодиака. Стены палат были обиты богатыми тканями и фабричными обоями, создавая эффект мрамора. Дом был полон иностранной мебели и музыкальных инструментов: кровать с «птичьими ногами» (подарок Софьи), диковинный ящик-«аптека, а в нём всякое лекарство», множество шкафов, буфетов, сундуков, клавикорды, а также термометр и барометр. Всё это отражалось в 75-ти зеркалах. Некоторые окна были украшены витражами. Поражали воображение фарфор из Венеции, гравюры и часы из Германии, ковры из Персии. Крыша дома была медная и горела на солнце, как золотая. Любитель изящного, Голицын нередко устраивал здесь театральные действа, а иногда и сам выступал в роли актёра. Хлебосольный хозяин, он щедро принимал в своём доме иноземцев, коих закидывал вопросами о современной политической жизни Европы.
К сожалению, от всего этого великолепия не осталось нынче и следа. В 1928 году палаты и храм Голицына были варварски снесены, а на их месте в 1935 году возвели бездарный Дом Советов Труда и Обороны (архитектор А. Я. Лангман). И это несмотря на то, что культурная общественность Москвы во главе с академиком И. Э. Грабарём выступила в защиту этого уникального памятника архитектуры!
К концу 80-х годов XVII века князь получил в дар вотчину в подмосковном Медведково с домом и каменной церковью Покрова Пресвятой Богородицы. Глубоко символично, что ранее этой вотчиной владел легендарный князь Д. М. Пожарский, который во времена Смуты возглавил борьбу россиян с польскими интервентами. Подарив вотчину Пожарского Голицыну, Софья как бы сделала его преемником прославленного героя. Чтобы утвердить себя полноправным владельцем Медведково, князь Василий заказал несколько новых колоколов со специальными надписями. Он также перестроил и благоустроил доставшийся ему дом в европейском вкусе.
Василий Васильевич заимствовал не только внешние формы западной культуры (одежда, предметы быта), как это будут делать впоследствии щёголи-петиметры с их откровенной галломанией. (При этом любопытно отметить, что Голицын как раз был одним из первых русских галломанов, его упрекали, что даже сердце у него французское). Князь проникал в глубинные пласты французской — и шире — европейской цивилизации. Он собрал одну из богатейших для своего времени библиотек, отличавшуюся разнообразием изданий на русском, французском, польском, латинском и немецком языках. В ней можно было найти «Киевский летописец» и «Алкоран», сочинения античных и европейских авторов, всевозможные грамматики, труды по истории и географии, а также некую переводную рукопись «О гражданском житии, или о поправлении всех дел, еже принадлежат обще народу». Большинство книг в его библиотеке были светского содержания.
Но, обладая просвещённым умом, Василий Васильевич не мог освободиться от свойственного эпохе суеверия (и это несмотря на то, что князь обладал широким кругозором и не боялся обращаться к «поганым» иностранным докторам и вообще к басурманам, от чего категорически предостерегала тогда православная церковь под водительством патриарха Иоакима). Известен случай, когда однажды сопровождавший его дворянин Бунаков в приступе падучей болезни взял горсть земли и завязал в платок. Голицын, заподозрив в Бунакове чародея, подумал, что тот якобы «вынимал след для его порчи», и повелел подвергнуть его пытке. Также при деятельном участии князя были сожжены заживо за ересь лжепророк из Немецкой слободы Квирин Кульман и единомышленник последнего Конрад Нордерман. Впоследствии сторонники Петра обвиняли Голицына в том, что он верил в колдовство и ведовство (хотя и сам Пётр был не чужд суеверия, заказывал гороскопы, а в 1716 году включил в новый военный устав направленные против колдунов карательные меры).
Голицын возглавил два похода российской армии в Крым (1687 и 1689 годов). Понимая всю сложность сего предприятия, князь стремился уклониться от обязанностей главнокомандующего, но его недоброхоты настояли на его назначении. Эти военные кампании Голицына следует признать крайне неудачными. Они не только были сопряжены с огромными людскими потерями и подорвали репутацию князя, но и, как говорили некоторые исследователи, лишили его Софьиных ласк — новым фаворитом царевны стал Фёдор Шакловитый, кстати, выдвиженец того же Голицына. Думается однако, что увлечение Софьи Шакловитым не связано с военными неудачами князя: ведь царевна всегда встречала русские войска из Крыма как победителей, щедро их награждала и никогда не признавала за ними поражения. Царевна — впервые в русской истории — присвоила Голицыну звание генералиссимуса. Важно и то, что, несмотря на свой неуспех, походы Голицына привели к ослаблению Крымского ханства и Турции. Неслучайно гетман И. С. Мазепа сравнивал крымские походы князя с войной древнеперсидского царя Дария с обитателями Тавриды.
Падение Голицына явилось неизбежным следствием низвержения властолюбивой Софьи Алексеевны, заключённой сводным братом в Новодевичий монастырь. Хотя Василий Васильевич не принимал участия ни в борьбе за власть, ни в стрелецких бунтах, ни в заговорах о физическом уничтожении Петра, такой исход был предрешён. По воле царя Петра, в сентябре 1689 года Голицыну был вынесен приговор; его вина была в том, что он докладывал царевне, а не Петру и Ивану дела державы, писал от их имени грамоты и печатал, словно монархини, имя Софьи в книгах без царского соизволения. Но главным пунктом обвинения были неудачные крымские походы князя, в результате которых казна понесла великие убытки. Обвинение это носило тенденциозный характер. Ведь немилость царя за крымские неудачи пала исключительно на одного Голицына, а такой активный участник походов, как гетман И. С. Мазепа, был обласкан царём. Кроме того, известно, что ни сам Пётр, ни его преемники так и не покорили Крыма — в состав Российской империи он был включён… только в 1783 году.
И всё-таки яркость и талант князя Василия были видны всем. Возможно, это признавал и Пётр, который, несмотря на жгучую неприязнь к поверженному врагу, всё же втайне питал к нему уважение, а потому, надо думать, не предал его жестокой казни, как других клевретов Софьи. Не исключено, что князя спасло и заступничество его двоюродного брата, Б. А. Голицына, ревностного сподвижника царя. Хотя князь Василий был лишён боярства и имущества, ему была сохранена жизнь — он был сослан с семьёй на Север, сначала в Каргополь, а затем в ещё более отдалённое село — Холмогоры Пинежского уезда. Василий Васильевич прожил в северной глухомани долгие 25 лет и оставил сей мир в апреле 1714 года. Он похоронен в Красногорско-Богородицком мужском монастыре.
Но дело Голицына не пропало втуне. Логика истории привела к тому, что Петровские реформы — вольно или невольно — во многом явились воплощением планов и идей князя. Но воплощением грубым, беспощадным, стремительным. Как заметил В. О. Ключевский, Голицын, младший из предшественников Петра, ушёл в своих планах гораздо дальше старших. Оценка планов Голицына как некой альтернативы реформам Петра весьма популярна среди современных исследователей разных направлений.
Иными словами, Московская Русь была чревата реформами. Роды затянулись, и нетерпеливый «царь-плотник» применил для «кесарева сечения» топор палача. Нелишне будет напомнить, что в результате подобной петровской «перестройки» в землю лёг каждый пятый россиянин — население империи сократилось с 25-ти до 20-ти миллионов человек!
Говорят, история не имеет сослагательного наклонения. Но кто знает, окажись на месте «крутого» Петра «осторожный» Голицын, может быть, судьбы истории российской не были бы столь надрывными и кровавыми. Бешеный гений Петра вздёрнул Россию «на дыбы», не гнушаясь при этом кнутом и дыбой. Реформы же Голицына были мирными, органичными и ненасильственными. Один иностранный дипломат сказал о Василии Васильевиче: «Он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, из дикарей сделать людей, превратить трусов в добрых солдат, хижины в чертоги». И уже одна попытка претворить это желание в действительность оправдывает наречение Голицына именем Великий.
Владимир Трефилов[12]Визит к Порфирию Иванову
Место своё займи в Природе, никем не занятое, твоё оно.
К моменту, когда я познакомился с Порфирием Ивановым, я уже много лет изучал религиозные формы и мистические учения. Кроме того, я лет 15 занимался йогой. Имея большой опыт изучения оккультной философии, я полагал, что изучать оккультные и мистические учения по текстам — пустая трата времени. Подлинное знание о них можно получить лишь путём включённого наблюдения. По моему мнению, критика одной религиозной формы с позиций другой, основывающаяся на анализе текстов, как правило, ошибочна и лишь способствует усилению религиозной розни. В сентябре 1982 года я оформлял к защите диссертацию по социологии религии на философском факультете мгу. Моя жена Татьяна училась в аспирантуре. Мы жили в высотном здании мгу на Ленинских горах. Оттуда я и отправился к Иванову для «включённого наблюдения» и изучения его системы. О Порфирии Корнеевиче я первоначально услышал от Леонида Галкина — известного художника и мистика. Судя по рассказам, в нашей стране жил и работал выдающийся целитель, способный творить чудеса. Я написал Иванову и получил приглашение приехать.
Купив билет до Ворошиловграда, я собирался через десять дней вернуться в Москву. С этого момента началась цепь странных случайностей и совпадений. Приехав во Внуково, я узнал, что могу улететь раньше, переоформив билет на предыдущий рейс. Выйдя из здания аэровокзала в Ворошиловграде, я увидел автобус, собирающийся отъезжать в город Свердловск Ворошиловградской области. Выйдя на автовокзале в Свердловске, я увидел автомобиль с тремя пассажирами. На вопрос: «Куда он направляется?» я услышал ответ: «В хутор Верхний Кондрючий». Нигде с момента приезда в Ворошиловград я не ждал транспорта более пяти минут. Короче говоря, я добрался до Порфирия Корнеевича за шесть часов. Приехавшие в этот день москвичи провели в дороге около суток.
Я довольно быстро нашёл дом Порфирия Иванова. Точнее, там было целых три дома. Большой новый каменный дом, который, по словам Порфирия Корнеевича, ему помогала строить вся Россия. К сожалению, он недолго в нём пожил. Кроме того, на территории усадьбы был дом для приезжих и кухня-столовая. Встретила меня Валентина Леонтьевна Сухаревская — его жена и помощница по лечению людей. Я сказал, что приехал по приглашению Порфирия Корнеевича с Урала (слово «Ижевск» им мало что говорило). Она тут же посадила меня за стол, причём я до этого года три сидел на вегетарианской диете. Она налила мне огромную тарелку, скорее, даже миску утиного супа, в которой плавал огромный кусок утки. Со страхом смотрел я на эту пищу. «Ешь, ешь, — сказала Валентина Леонтьевна, — совсем ты себя заморил». С тех пор я отказался от полного вегетарианства. Когда я приступил к чаю, вошёл Порфирий Корнеевич — могучий старец в чёрных шёлковых шортах до колен. Всё тело его было обнажено, он был босиком. Длинные седые волосы и борода обрамляли его лицо. Он производил впечатление какого-то космического существа, напоминал лейденскую банку, заряженную энергией. Его живой проницательный взгляд, казалось, проникал в глубину, в самую сущность человека.
— Ну, — сказал он, — приехал?
— Да, Порфирий Корнеевич — ответил я.
— Ну, иди, целуй меня.
Мы обнялись и поцеловались.
— Отдохни пока. Скоро буду принимать тех, кто сегодня приехал, — сказал Порфирий Корнеевич.
В этот день приехало ещё восемь человек. Я вошёл в дом для гостей, чисто убранный, с застеленными кроватями. В доме было два больших холодильника, доверху набитых продуктами, привезёнными гостями. Продукты эти никто не ел, приехавших кормили трижды в день совершенно бесплатно. Ни за лечение, ни за кров не брали ни копейки. Через некоторое время вошёл Порфирий Корнеевич. В этом доме была специальная комната, где стояла кушетка, на которой он осматривал и лечил своих пациентов. Когда очередь дошла до меня, он положил меня на кушетку, одну руку поднёс к голове, другую — к ногам и сказал: «Переведи внимание на сердце, на печень, на лёгкие». В этот момент у меня возникло ощущение, что через меня течёт мощная энергия, подобная электрическому току. На безымянном пальце моей левой руки было золотое обручальное кольцо. Палец закололо, как иглой. Порфирий Корнеевич почувствовал это и сказал: «Сними и не носи никогда больше фиксированного на теле металла». Впоследствии я прочитал в «Тетрадях» Иванова: «Я люблю больного, ценю, храню его, знаю душу и его сердце… через руки током убиваю боль».
Закончив работу, Порфирий Корнеевич сказал: «Я привёл твоё тело в порядок. Сейчас все вы пойдёте во двор. Я буду учить вас жить в гармонии с природой». Когда приехавшие собрались во дворе, помощники и ученики Порфирия Корнеевича принесли воды из артезианского колодца, и процедура началась. Он заставил всех снять одежду и облил каждого из ведра холодной водой. Затем попросил всех взяться за руки и образовать круг. Он замкнул этот круг, став его частью, и начал говорить свои заповеди о том, как жить в гармонии с природой. Здесь у меня снова возникло ощущение, что через круг взявшихся за руки людей течёт мощная и светлая энергия. В своих «Тетрадях» Порфирий Корнеевич сравнивает эту энергию с электричеством:
«Я решился пойти в Природу, Я решился шагать своими ногами… по земле для того, чтобы обязательно электразироваться; для того, чтобы набраться этих сил и этими силами владеть!»
Оценивая впоследствии всё происходившее, я пришёл к выводу, что в этот момент мы вошли в некое изменённое состояние сознания, в котором информация входила в нас, минуя всякие логические барьеры. Слова, которые говорил Порфирий Корнеевич, были очень просты и, с точки зрения наших книжников и фарисеев, банальны. Однако, именно они и представляли собой настоящую истину, которая была проста, но в силу её простоты была нами прочно забыта. Наш извращённый образ жизни, наше образование и воспитание, наши абсурдные ценности привели к тому, что эти фундаментальные правила жизни мы отвергли и вытеснили в сферу бессознательного. Порфирий Корнеевич просто восстановил их в нашей памяти.
То, чему учил нас Порфирий Корнеевич, было изложено в тексте, получившем в движении ивановцев название «Детка». В нём Порфирий Иванов излагает двенадцать правил жизни в гармонии с природой. Этот текст был известен мне и ранее. Однако, я, как и большинство людей, прожил свои тридцать три года в соответствии с максимой, сформулированной ещё в Древнем Риме: «Разделяю лучшее, но следую худшему». Привожу этот текст полностью:
Ты полон желания принести пользу народу? Для этого постарайся быть здоровым. Сердечная просьба к тебе: прими от меня несколько советов, чтобы укрепить своё здоровье:
1. Два раза в день купайся в холодной природной воде, чтобы тебе было хорошо. Купайся, в чём можешь: в озере, речке, ванной, принимай душ или обливайся. Это твои условия. Горячее купание завершай холодным.
2. Перед купанием или после него, а если возможно, то и совместно с ним, выйди на природу, встань босыми ногами на землю, а зимой на снег, хотя бы на 1–2 минуты. Вдохни через рот несколько раз воздух и мысленно пожелай себе и всем людям здоровья.
3. Не употребляй алкоголя и не кури.
4. Старайся хоть раз в неделю полностью обходиться без пищи и воды с пятницы 18–20 часов до воскресенья 12-ти часов. Это твои заслуги и покой. Если тебе трудно, то держи хотя бы сутки.
5. В 12 часов дня воскресенья выйди на природу босиком и несколько раз подыши и помысли, как написано выше. Это праздник твоего дела. После этого можешь кушать всё, что тебе нравится.
6. Люби окружающую тебя природу. Не плюйся вокруг и не выплёвывай из себя ничего. Привыкни к этому — это твоё здоровье.
7. Здоровайся со всеми везде и всюду, особенно с людьми пожилого возраста. Хочешь иметь у себя здоровье — здоровайся со всеми.
8. Помогай людям чем можешь, особенно бедному, больному, обиженному, нуждающемуся. Делай это с радостью. Отзовись на его нужду душой и сердцем. Ты приобретёшь в нём друга и поможешь делу Мира!
9. Победи в себе жадность, лень, самодовольство, стяжательство, страх, лицемерие, гордость. Верь людям и люби их. Не говори о них несправедливо и не принимай близко к сердцу недобрых мнений о них.
10. Освободи свою голову от мыслей о болезнях, недомоганиях, смерти. Это твоя победа.
11. Мысль не отделяй от дела. Прочитал — хорошо. Но самое главное — делай!
12. Рассказывай и передавай опыт этого дела, но не хвались и не возвышайся в этом. Будь скромен.
Я прошу и умоляю всех людей: становись и занимай своё место в Природе. Оно никем не занято и не покупается ни за какие деньги, а только собственными делами и трудом в природе себе на благо, чтобы тебе было легко.
Желаю тебе счастья, здоровья хорошего.
После того, как Порфирий Корнеевич закончил работу с нами, он сказал: «Сейчас вы пойдёте к Валентине Леонтьевне. Она будет работать с вашим физическим телом». Само это словосочетание указывало на то, что Порфирий Корнеевич обладал особым глубинным знанием, отличавшим биопсихическое поле, с которым он по преимуществу работал от физического тела. Знание это во внешних формах проявлялось редко, но иногда проскальзывали в его речи термины и обороты, которые свидетельствовали о знакомстве и с основами биоэнергетики, и с мистической философией. И это не единственный случай. Я жил около семи дней рядом с ним, много с ним общался, работал с его тетрадями и был свидетелем множества странных событий и явлений.
Затем нас приняла Валентина Леонтьевна. Она сама обладала экстрасенсорной чувствительностью, которую, как она сказала, передал ей Порфирий Корнеевич. Как только она начала со мной работать, сразу спросила: «Володя, с тобой уже кто-то работал. Кто?» «Леонид Галкин», — ответил я. Услышав это имя, она сказала: «Почему Лёня говорит, что знает Учителя, (т. е. Порфирия Корнеевича), ведь они не встречались?» «Он говорит о духовной связи, а не о личном знакомстве», — ответил я.
Руками она не махала, как обычно у нас это делают экстрасенсы. Скорее всего, она обладала таким фундаментальным восприятием биопсихического поля, которое не нуждается в рукомахании. Далее она сделала особый, очень жёсткий и болезненный массаж, адекватный тем изменениям, которые Порфирий Корнеевич сделал в теле. Массаж уникальный по многим параметрам. Особенно стонали под её руками толстокожие женщины, у которых жировая клетчатка составляла значительную часть тела. Они кричали и царапали ногтями пол и коврик под собой. Болезнь нелегко уходила из их тел.
Основу массажа составляла правка позвоночника, причём от каждого позвонка оттягивалась кожа. Там, где потоки энергии были заблокированы и где на функциональном или на морфологическом уровне возникали изменения, происходил щелчок, подобный хрусту пальца, когда его разминают. Массаж шёл сначала от копчика вверх до шейных позвонков, потом — вниз до основания позвоночника. Использовались и другие виды массажа. Обладая биоэнергетическим ясновидением, Валентина Леонтьевна, видимо, знала, каким образом на уровне физического тела внести изменения, адекватные тем, что сделал Порфирий Корнеевич на уровне информационно-энергетического поля. Ощущения после приёма были поразительные. Многие говорили, что родились заново.
Затем всех пригласили на обед. Порфирий Корнеевич во время обеда ел очень мало: буквально, несколько ложек. Всё остальное он раскладывал из своей тарелки людям, приехавшим на лечение. Они принимали с благодарностью эту пищу. Затем Валентина Леонтьевна после чая сказала каждому, когда он уедет и сколько сеансов каждому требуется. «Парень с Урала останется», — сказала она обо мне. Я прожил там семь дней, хотя полагал, что проживу десять. Но о том, почему я уехал раньше намеченного срока, расскажу ниже.
Итак, я наблюдал жизнь Порфирия Иванова и всего небольшого сообщества, которое сформировалось вокруг него, изнутри. Я жил в его большом новом доме, в комнате для гостей. Здесь в гостиной стояла пишущая машинка и лежали тетради, которые написал Порфирий Корнеевич. Их было около двухсот. Писал он не очень разборчивым почерком. Люди, работавшие с его тетрадями, расшифровывали эти тексты. Я изучал тетради несколько дней, читал, делал выписки. У меня сложилось впечатление, что отдельные предложения в этих текстах напоминали дзэн-буддистские коаны[13].
Искать в них формальную логику было бесполезно, как в коане: «Скажи мне, как звучит хлопок одной ладони?» Чиновники, которые читали тетради Порфирия Корнеевича, приходили в большое недоумение и говорили, что это — бред ненормального человека. У меня же возникло впечатление, что это тексты, для понимания которых логика не нужна. Надо расширить структуры сознания, включить структуры бессознательной психики, такие, как засознание и надразум[14]. Только тогда можно принять и понять эти тексты. Они содержали странные метафоры. В «Тетрадях» Порфирий Иванов записывал также сны и сновидения. Но, поскольку он не обладал нашим изощрённым и извращённым образованием, всё было написано очень просто. Это была речь простого русского человека, фиксировавшая информацию, полученную из Ноосферы, из информационного поля земного биота. «Я строил из матери-Природы друга, часто разговаривал на русском единственном языке относительно всей прежней жизни», — пишет Порфирий Корнеевич.
Я работал с тетрадями Порфирия Иванова и наблюдал за тем, что происходит вокруг. Каждый день к нему приезжали люди. Причём в день моего приезда он весь сиял и показывал приехавшим письмо из Управления профилактической медицины Минздрава СССР, которое ему направили и в котором были строки: «Управление профилактической медицины Министерства Здравоохранения СССР весьма признательно Вам за выводы и рекомендации по воспитанию подрастающего поколения». «Наконец, мы признаны», — говорил Порфирий Корнеевич, показывая присутствующим письмо.
Он думал, что многолетнее преследование его как целителя, наконец, закончилось с этим письмом. Вспоминая прошлые гонения, Порфирий Корнеевич записал в своих «Тетрадях»: «Мне нигде не даётся места, даже в Москву не пускают; Я не имею права никакого где-нибудь показаться Своим телом. Я нахожусь только в доме, который построил для всех людей». Впоследствии я узнал о причине появления письма из Минздрава. Несколько его московских последователей и учеников, одним из которых был учёный — термодинамик Игорь Хвощевский, написали Л. И. Брежневу письмо и послали ему «Детку» Порфирия Корнеевича. Естественно, что наш генсек не счёл возможным ответить Порфирию Иванову лично. Вполне возможно, что он даже не видел этого письма, которое застряло в кремлёвских коридорах власти, откуда его переслали в Минздрав СССР. И вот из Министерства Здравоохранения, из Управления профилактической медицины Порфирию Корнеевичу пришло письмо с выражением признательности. А раньше, как говорила мне Валентина Леонтьевна, милиционеры стояли у входа в усадьбу и за огородом Порфирия Иванова и отбирали паспорта у всех, кто к нему приезжал, препятствовали приёму и отпугивали людей. Письмо из Минздрава СССР он счёл добрым знаком, свидетельством того, что ему, наконец, разрешили приём. Но не тут-то было… В тоталитарном обществе одной рукой милуют, другой — карают. Не прошло и недели после прихода этого письма, как в хутор Верхний Кондрючий приехала чиновница — председатель Свердловского исполкома горсовета Ворошиловградской области и под честное слово заставила Порфирия Корнеевича отказаться от приёма. Я не был свидетелем самого разговора. Я слышал о нём от Валентины Леонтьевны. Видимо, опять были прямые угрозы репрессий со стороны властей, потому что Порфирий Иванов вынужден был дать слово, что не будет больше принимать людей.
На следующий день приехало человек двадцать на машинах. А поскольку Порфирий Корнеевич дал слово больше не принимать, он вынужден был им отказать. Люди были страшно возмущены позицией властей и решили ехать в Свердловский горком партии искать справедливость. Валентина Леонтьевна отозвала меня в сторону и сказала: «Володя, они сейчас дров наломают, ещё хуже будет. Ты человек учёный. Учитель просит тебя поехать с ними и взять это дело в свои руки». В общем, так и произошло. Я сел в одну из машин. Приехали мы в Свердловский горком партии — целая делегация, человек пятнадцать. Сидим в приёмной. Вдруг появляется лощёный молодой человек в безупречном костюме — этакий «слуга народа», инструктор по атеизму Свердловского горкома партии. Поскольку Валентина Леонтьевна мне поручила заниматься этим делом, я рассказал ему о том, что происходит, высказал претензии от лица приехавших людей и попросил отменить запрет. Молодой человек на это ответил: «Вы знаете, я познакомился с тетрадями Порфирия Иванова, и, хотя я получил высшее образование, но ничего не понял и пришёл к выводу, что это бред не вполне нормального человека». На что я ему сказал: «Вы знаете, я тоже получил некоторое образование, закончил аспирантуру на философском факультете МГУИ написал диссертацию по религиоведению и социологии религии. Я изучил эти тетради и считаю, что часть текстов, похожа на дзэн-буддистские коаны, которые никто в мире не считает бредом не вполне нормальных людей. Для того чтобы понять эти тексты, нужна особая подготовка, которой в наших вуз ах не дают». На что лощёный молодой «слуга народа» сказал: «Ну вот, вы, учёные, изучайте, делайте выводы. А мы — люди подневольные: нам, что скажут, то и делаем». И я понял, что запрет идёт откуда-то сверху и сделан вовсе не по инициативе местных властей. На этом наш разговор закончился, и я вернулся с делегацией возмущённых людей к Порфирию Корнеевичу.
Я рассказал ему и Валентине Леонтьевне о том, как нас приняли в горкоме партии. Порфирий Корнеевич очень переживал, что не может принимать и лечить людей. Я вдруг увидел, что из могучего старца, наполненного энергией, он превратился в обычного старого человека. Это длилось недолго. Я услышал, как Валентина Леонтьевна сказала ему: «А ты спроси у Природы. Может быть, так и нужно было?» Вскоре рядом с нами был снова могучий старец, Целитель и Учитель.
Хотя Порфирий Корнеевич дал слово, что не будет принимать пациентов, но было два случая при мне, когда он его всё-таки нарушил. Там уже невозможно было людям не помочь. Приехала старушка, которая после операции утратила зрение, и он простым наложением рук в течение нескольких секунд возвратил ей зрение. Был и второй случай, когда он принял больного мальчика, которого привезли родители. Думаю, что отказать было нельзя. Видимо речь шла о жизни и смерти мальчика. А всем остальным он вынужден был отказывать.
В течение этой недели я встречался со многими людьми, которых исцелил Порфирий Корнеевич. Были люди, которых он вылечил от рака, диагностированного, прооперированного и безнадёжного. Некоторые приезжали не первый раз. Многие из тех, кого вылечил Порфирий Иванов, воспринимали исцеление как чудо. По моему мнению, чудо всегда связано с отменой объективных законов мира. Однако часто люди принимают за чудо событие, глубинные причины которого скрыты. Лечение многих болезней методами современной медицины в средние века несомненно было бы воспринято как чудо. Наблюдая процесс лечения, я пришёл к выводу, что метод Порфирия Иванова был связан с одновременным воздействием на все слои телесной, энергетической и информационной структуры человека. Согласно теории йоги и ряда восточных учений, первичные аномалии, ведущие впоследствии к болезням, связаны с неправильным мышлением и неправильными реакциями людей на окружающую действительность. Это создаёт блоки и пробки в информационно-энергетических каналах биопсихического поля. Постепенно информационная программа болезни обретает энергетическую составляющую, а затем спускается в плотное физическое тело. Пока болезнь не проявлена на уровне соматических структур тела, её можно вылечить с помощью информационно-энергетического воздействия. Но если она спустилась в физическое тело, одного экстрасенсорного воздействия недостаточно. Исключительные результаты в лечении болезней были достигнуты Порфирием Ивановым именно потому, что он оказывал одновременное воздействие на все слои многомерного человеческого существа. Немалую роль, разумеется, играла и вера в уникальные способности Иванова.
Обливание природной холодной водой, рекомендованное Порфирием Ивановым, многие авторы трактуют как закаливание. Думаю, что к закаливанию здесь дело не сводится. С точки зрения теории йоги, природная холодная вода концентрирует в себе большое количество праны — космической энергии. Если у человека раскрыты каналы поглощения этой энергии, то он может усваивать её через структуры своего биопсихического поля. Порфирий Корнеевич дал также совет не вытираться после обливания, а обсохнуть за счёт теплообмена с окружающей средой, тогда эффект от обливания значительно увеличится. Кроме того, он рекомендовал мне запомнить непроизвольный глотательный акт, который возникает в момент обливания. «Глотай этот воздух, проводи его в желудок, а оттуда — к больному органу, — советовал он, — делай это и вне обливания». Обдумывая этот совет, я пришёл к выводу, что Порфирий Иванов разработал особый метод поглощения космической энергии через горловую чакру. Методы ассимиляции космической энергии, принятые в классической йоге, достаточно сложны, требуют особой подготовки, освоения медитативных техник и техники пранаямы. Подавляющему большинству больных людей они недоступны, а энергия для исцеления нужна прямо сейчас. Разработанный Порфирием Ивановым метод прост, эффективен и не требует особой подготовки. Он использует естественный физиологический акт.
Жители хутора появлялись у Порфирия Корнеевича нечасто. В памяти осталось лишь общение с одним из учеников Иванова. Он рассказал несколько историй о жизни Порфирия Корнеевича. Вот одна из них. Во время войны, когда немцы захватили Украину, Порфирия Корнеевича пытались отправить в Берлин. Известно, что фашистские бонзы отыскивали всяких чудодеев. В Германии было более пятидесяти исследовательских центров, где изучалось проявление аномальных способностей и оккультных традиций в разных странах мира. Сначала Порфирия Иванова подвергли испытанию: поливали ледяной водой из брандспойтов несколько часов на морозе, закапывали в сугроб, возили в мотоциклетной коляске, пытаясь заморозить. Но того, что произошло с генералом Карбышевым и тысячами других военнопленных, которых фашисты замучили до смерти, поливая на морозе ледяной водой, с ним не случилось. Он остался жив, здоров и невредим. Затем, по рассказу Валентины Леонтьевны, Порфирия Коронеевича пожелал видеть сам генерал Паулюс, который спросил Порфирия Иванова: «Кто победит, Сталин или Гитлер?» Порфирий Корнеевич ответил: «Сталин». После этого его закрыли в холодный подвал, а на следующий день посадили в вагон и отправили в Германию. Однако, по неясным причинам, высадили в степи, примерно в 20 километрах от ближайшего жилья, и он босой по снегу в одних своих шортах добрался до дома. Было ещё несколько историй. Рассказывавшие их люди утверждали, что Порфирий Иванов мог произвольно менять свой рост и иногда выглядел, как гигант, возвышающийся над окружающими. Лично я такого не видел, но впечатление на людей он производил огромное мощным энергетическим полем, которое всегда ощущалось.
Однажды утром после завтрака Порфирий Корнеевич сказал мне: «Володя, пойдём, будешь помогать мне отвечать на письма». Сели мы за стол, и он протянул мне довольно объёмистый труд некоего московского мистика, который пытался исследовать феномен Иванова. Текст был насыщен философскими категориями и написан сложным языком. «Читай!» — сказал Порфирий Корнеевич. После того, как я прочёл текст, он спросил: «Что будем отвечать?» В этот момент в моей голове возникла фраза:
«Написал ты много, но подлинного знания о мире и человеке у тебя нет. Желаю счастья, здоровья хорошего. Учитель».
Фраза абсолютно не моя. Я воспроизвёл её и спросил: «Так, Порфирий Корнеевич?» «Да, так, — сказал он, — пиши». Он подписал эту бумагу и её отправили мистику. Обдумывая этот случай, я понял, что он использовал мой мозг как некий инструмент, поскольку не обладал систематическим, а, тем более, философским образованием.
Только мы закончили процесс ответа на письмо, как вдруг появляется бородатый мистик. Глаза горят, «власы подъяты в беспорядке» и падает в ноги Порфирию Корнеевичу с криком: «Учитель, отпусти грехи!». И тут я впервые услышал, как Порфирий Корнеевич повысил голос. «Ну-ка встань! — сказал он ему. — Что ты себе позволяешь? Нет, нет на тебе никакого греха!» Впоследствии я читал немало высказываний людей, Иванова не знавших, о том, что он поощрял поклонение себе, как некоему живому богу. Но этот случай свидетельствует об обратном. Не поощрял он, а пресекал поклонение себе. Об этом же свидетельствует и следующее его высказывание: «Я — человек, борюсь в Природе за продолжение жизни, за эволюционную систему».
После визита нашей делегации в Свердловский горком партии, нас посадили обедать. Затем Валентина Леонтьевна отозвала меня в сторону и сказала: «Володя, Учитель просит тебя поехать в Управление профилактической медицины Министерства Здравоохранения и рассказать о том, что тут происходит». «Хорошо», — ответил я. Утром следующего дня Порфирий Корнеевич проводил меня до калитки, обнял, поцеловал и сказал на прощание: «Иди, Володя, со мной иди!» Я вышел из хутора Верхний Кондрючий и оказался на круглой поляне, окружённой деревьями и кустарниками. Вдруг я вошёл в весьма странное состояние сознания: я увидел, что в воздухе появилась золотистая пыль, маленькие светящиеся искорки. Структура окружавших меня растений изменилась: вместо устойчивых вещественных форм меня окружали потоки энергии, подобные разноцветной мозаике. У меня возникло ощущение, что я способен управлять этими потоками и даже слепить вещь из энергии. Я забыл человеческую речь. Произошла полная остановка мысли, отключение внутреннего монолога. Думаю, что это был подарок Порфирия Корнеевича мне на прощание. Не знаю, сколько я пребывал в таком состоянии: чувство времени полностью исчезло, как будто это было одно длящееся мгновение.
Впоследствии это состояние стало возникать самопроизвольно. Стоило мне сконцентрироваться на каком-либо объекте — и я снова входил в это странное состояние. Однажды, примерно через месяц после поездки к Порфирию Иванову, я вёл семинарское занятие в студенческой группе. Сконцентрировавшись на ответе студентки, я вдруг вошёл в изменённое состояние сознания. В пространстве появились золотистые искорки, вместо студентов в аудитории — энергетические потоки. Но самое главное — я забыл человеческую речь. Процесс познания и мышления не исчез. Он лишь радикально изменил свою форму. Это было невербальное, недискретное мышление. Студентка завершила ответ, а я продолжал сидеть за столом и созерцать разноцветные энергетические потоки не в силах произнести ни слова.
Между тем, состояние аудитории начало меняться. Вдруг у меня возникло ощущение, что я должен немедленно прервать семинар. Я положил журнал в папку, кивнул студентам и вышел из аудитории. После этого я целую неделю отлёживался дома, пытаясь взять под контроль спонтанно возникающее изменённое состояние сознания. Мне это удалось. Больше оно никогда не появлялось непроизвольно.
Но вернёмся к моей поездке. Приехав на железнодорожный вокзал в Ворошиловграде, я обнаружил, что билетов на московский поезд нет. Стоило в здание вокзала кому-либо войти, как к нему бросалось несколько человек с вопросом: «Нет ли билета до Москвы?». Попытавшись купить билет таким образом, я понял, что в Москву мне на этом поезде не уехать. Вдруг я вспомнил слова Порфирия Корнеевича, которые он сказал мне на прощание: «Иди, Володя, со мной иди!» — и мысленно обратился к нему за помощью. Не прошло и минуты, как в здание вокзала вошла женщина средних лет, к которой никто из желавших уехать почему-то не бросился, подошла ко мне и спросила: не нужен ли мне билет до Москвы. Через полчаса я лежал в купе на верхней полке и осмысливал всё происходящее.
Приехав в Москву, я, не заезжая в МГУ, отправился к ученику Порфирия Иванова — учёному-термодинамику Игорю Яковлевичу Хвощевскому, адрес которого дал мне Порфирий Корнеевич, и рассказал ему всё. Вместе с ним мы выработали стратегию поведения во время моего визита в Министерство Здравоохранения. Решив, что визита и словесного общения будет недостаточно, я написал письмо на четырёх машинописных листах на имя начальника Управления профилактической медицины. В нём я подробно описал свои впечатления о Системе Иванова, о том, что там происходит и о запрете приёма больных местными властями. Начальник Управления меня, разумеется, не принял, а отправил к одному из своих заместителей — функционеру сталинской закалки. Китель на нём смотрелся бы гораздо естественнее, чем штатский костюм. Заместитель выслушал меня и сказал: «Вы знаете, мы много слышали о Порфирии Иванове, о его методах лечения и профилактики, но, на наш взгляд, все эти методы ненаучны и мы не можем разрешить их применение. Тем более что он не имеет медицинского образования». В связи с этим вспоминается запись в «Тетрадях» Порфирия Корнеевича: «Все теоретики теориею своею окружаются, а чтобы делать, так и нету».
На замечание чиновника я ответил, что Гиппократ и Гален тоже не имели диплома об окончании советского медицинского вуза. Это его страшно разозлило. Он стал со мной очень резко говорить и завершил визит. Уходя, я сказал, что считаю своим долгом оставить письмо на имя начальника Управления профилактической медицины. «Это ваше право», — сказал чиновник. Так я и сделал. Зашёл в приёмную и зарегистрировал письмо. Думаю, что оно хранится в недрах архива Министерства, как одно из многочисленных свидетельств косности советской системы здравоохранения.
Вернувшись к Игорю Яковлевичу, я рассказал ему о результатах своего визита и о том, что надо сообщить о них Порфирию Корнеевичу. «Письмо по почте не отправляй, — сказал Хвощевский, — перехватят. Только через меня». Я написал большое письмо, которое закончил словами: «Таковы, Порфирий Корнеевич, неутешительные результаты моего визита» и оставил его И. Я. Хвощевскому. Прошло более месяца. Вдруг я получаю от Порфирия Иванова письмо:
«Володя, учитель не получил от тебя никакой весточки. Что случилось? Как ты съездил в Москву? Ответь. Желаю счастья, здоровья хорошего. Учитель».
Не знаю, по какой причине письмо не дошло. Видимо, его всё же перехватили. В тот же день я пошёл на почту и отправил телеграмму, текст которой занял целый машинописный лист. В ней я рассказал Порфирию Корнеевичу о результатах своего визита. Отправил я её с обратным телеграфным уведомлением о вручении. Уведомление пришло только через шесть дней.
Просматривая выписки из «Тетрадей», я не раз задумывался о глубинной жизненной мудрости Порфирия Иванова.
Так, например, Порфирий Корнеевич весьма критически относился к технике и достижениям современной цивилизации. В «Тетрадях» он пишет:
«Мы с вами технически сильные, но премудростью — нет!»
Весьма поучительно и отношение Порфирия Иванова к деньгам и частной собственности:
«У кого Природа, у Того и слава. А у кого есть частная собственность — у того вечная нужда».
«Деньги держат тюрьму, деньги ставят больницу. Преступник рождается через деньги».
«Государство это есть деньги. Они разрастаются на людях: то, что покупается, приходит в негодность, а богатство есть прах».
«В деньгах нет живого, а всё мёртвое. Мы через деньги создали смерть. Тот, кто не хочет, чтобы люди продавали за деньги Природу, — ему Природа продлит жизнь».
В условиях развивающегося олигархического капитализма эти изречения звучат весьма актуально. Неплохо бы обдумать их нашим политикам и олигархам, превращающим природные богатства в деньги.
В заключение приведу самооценку Порфирия Иванова:
«Он встретился с истиной, Он окружился правдою; это эволюционный порядок, надо этим порядком жить. Это есть правда — сознание определяет бытие».