Алиса БастианДень могил
Качели скрипят с каждым взмахом, и скрип этот перемежается детским смехом, режущим Расмусу ухо; под ногами ворох сырых листьев, пахнет прелой травой. После дождя зябко, но ни дети, ни Расмус этого не замечают. На ржавой перекладине качелей – ярко-розовая, выбивающаяся из унылой осенней картинки жвачка; кто-то прилепил ее час или два назад. В метре от них – уроненный облизанный чупа-чупс, красный, глянцевый, тоже очень яркий. Облепленный муравьями; они ползут и ползут к нему тоненькой цепочкой и, кажется, готовы сожрать его целиком. Именно на двух этих пятнах – ярко-розовом и красном – Расмус пытается сосредоточиться, раз уж тело не слушается и не готово уйти прочь. Пытается отвлечься от того, что так навязчиво бьется в голове. Взмах. Скрип. Смех. Взмах. Скрип. Смех. Расмус нашел то, что искал, но все еще колеблется. Жертва определена, но есть еще шанс отказаться от задуманного. Хоть того и требует каждая клетка его тела, Расмус не хочет убивать.
Но знает, что убьет.
*
Анника крепко держит маму за руку, шагая по лесной тропинке. Десять минут – и они на пляже, еще пять – и одеяло расстелено, книжки, игрушки и бутерброды с термосом вынуты из рюкзаков. Кое-что Анника приберегает: чувствует, что маме может не понравиться, что она взяла чужую вещь. Впрочем, если вещь эта валялась посреди леса (ладно, торчала из земли, полузакопанная), наверное, она никому и не нужна. Анника заприметила ее по дороге на пляж, когда почувствовала, что выпитый незадолго до выхода лимонад просится на свободу, и мама отвела ее за кустики, а сама осталась следить, чтобы Аннику никто не видел. В лесу не было ни души, и Анника спокойно сделала все, что требовалось, не отрывая взгляда от того, что виднелось из-под листвы в метре от нее. Цвет был идеальным. Размер и форму нужно было примерить. Находка скрылась в рюкзачке за секунду до того, как мама повернулась и позвала дочь на тропинку. Это было пятнадцать минут назад, и Анника уже изнывала от желания заняться наконец делом.
Пляж тоже пустынен. Через пару часов люди, конечно, появятся, подтянутся после учебы и работы, но сейчас, утром, здесь никого. Мама устраивается с книгой, попутно разворачивая бутерброд. Анника – чуть поодаль, между кромкой берега, где ленивые сентябрьские волны лижут берег, и их вещами. Копается в песке, терпеливо лепит куличики-пирожные для Эрики, ее любимой и самой большой куклы. Мама углубляется в чтение, убедившись, что дочери ничто не грозит, что она занята делом и не собирается бросаться в волны. Аннике действительно не до этого. Повернувшись к матери спиной, она достает из рюкзака находку и вздрагивает: светло-розовый карман внутри противный и липкий, как и ее руки. Находка оказывается грязнее, чем она думала, и Аннике приходится признать: прежде чем проводить примерку для Эрики, скандинавской блондинки, находку нужно вымыть, иначе волосы куклы станут такими же испачканными, как и рюкзак. Поэтому Анника скрепя сердце встает и подходит к воде. Зачерпывает ладошкой холодную воду, слыша, как мама велит ей не баловаться и отойти, пытается отмыть грязь и какую-то гадкую липкость. Находка уже не радует, но Анника не может сдаться: Эрике уже обещан сюрприз. Быстро прополоскав его, насколько это было возможно, Анника поворачивается к берегу.
Кусок колбасы шлепается на песок, а кусок огурца попадает не в то горло, поэтому мамин крик звучит прерывисто и оттого еще страшнее в безлюдной тишине пляжа. Одной рукой мама держится за горло, а второй тянется к Аннике, растерянной и не понимающей, почему маму так напугал почти отмытый темный парик для Эрики, который она сжимает в руке?
*
Расмус размахивается и швыряет смартфон в стену. Корпус телефона крепок, чего не скажешь о нервах его владельца. Проклятая девчонка нашла то, что никто не должен был найти. Как это вообще произошло? Он точно помнил, что спрятал все части тела надежно и глубоко. Скальп не был исключением. Разрыли лесные животные? Полиция уже ищет другие останки, но Расмус сомневается, что они что-то найдут. Ведь такое весьма маловероятно, когда ты прячешь части тела в разных уездах.
Расмус умел прятать и прятаться. Ноги и руки он отправил с мешком, набитым камнями, в ночное Чудское озеро. Маленькое туловище оставил в заброшенном колодце в Раквере. Голову сжег прямо в подвале разрушенного Маардуского химического комбината, аккуратно, без единой лишней искры или неправильного звука: хотя рядом на несколько километров и не было ни души, Расмус все равно перестраховывался, помня о промахе своего отца. Пока голова горела, Расмус чувствовал, что ему этого недостаточно. Память слишком быстро сотрет столь острые сейчас ощущения. Он хотел отрезать еще не обгоревший нос, но тот показался Расмусу слишком маленьким, и тогда он затушил огонь минералкой «Сааремаа» из литровой бутылки, запихнутой в боковой карман рюкзака, и достал нож. Скальп с детской головки снялся легче, чем Расмус ожидал, и это уверило его в правильности выбора. Когда голова все-таки догорела, Расмус спрятал то, что от нее осталось, в небольшой пакет и похоронил ее под грудой обломков кирпичей, досок, осколков стекла и прочего мусора, занимавшего половину заброшенного подвала. Никто не найдет, никто не опознает. По крайней мере, не в ближайшее время.
Скальп Расмус завернул в пищевую пленку и спрятал в карман куртки. Может, он и сплоховал, поддавшись внезапному порыву, как и его отец (недавно, кстати, переведенный в новую Таллиннскую тюрьму, отсидевший десять лет из тридцати), но главную его ошибку он не повторит – дома хранить трофей слишком опасно. Но есть отличное решение.
Машину, взятую напрокат в Таллинне, он отмыл дочиста, хотя в ней и было все выстелено полиэтиленом. Родная Локса встретила его прохладой морского ветра и насыщенным кислородом лесным воздухом, так хорошо прочищающим голову. Расмус часто ходил через лес на пляж и решил сделать такие прогулки еще приятнее. Закопав ночью бесценный трофей так глубоко, как только смог, он с чувством выполненного долга спал как младенец. Все получилось так, как он хотел. Жжение во всем теле, вероятно перешедшее к нему от отца, успокоилось, дебют был блестящим, без осложнений, а напоминание о нем находилось совсем рядом. Расмус мог каждый день прогуливаться по лесу и знать, что доказательство его смелости лежит прямо здесь, буквально под его ногами, мог стоять над ним и представлять, как оно гниет, постепенно исчезает, а когда исчезнет окончательно, Расмус уже будет знать, что делать дальше.
Но теперь он не знает ничего. Если лесные животные, то какое из них способно рыть так глубоко? Если к нему вдруг придут, то что говорить? Расмус поднимает уцелевший телефон и снова утыкается в экран. Новость уже просочилась в интернет. Если бы только он решил прогуляться раньше этой мамаши с дочкой, то ничего бы не случилось. Но ему нечего бояться. Никто ничего не заподозрит. На это попросту нет оснований. Расмус смотрит на темные обои и пытается унять слишком быстро бьющееся темное отцовское сердце.
*
Ночной лес тих и сух: земля всосала последнюю влагу, деревья застыли в ожидании. Полиэтиленовая полицейская лента, висящая на тощих кустах вокруг места, где была сделана взбудоражившая обычно сонную Локсу находка, едва заметно трепещет при слабом ветре. Лесная тьма сочится по стволам, стекает вниз, под землю, доверчиво проникает в чуждое пространство; безмолвно взвизгнув от ужаса, распадается на темные атомы, стыдливо уползает прочь. Лесной тьме не тягаться с тьмой подземной. Даже рядом не стоять – они обе это знают. Тьма под землей чутко улавливает трепетание полиэтилена на поверхности, хрустнувшую ветку у входа в лес, дыхание человека, нарушившего ее покой. Человека в доме у дороги.
Тьма из самых древних и беспросветных глубин выжидает.
*
На маленьком, камерном автовокзале никого. Не считая бывшей местной достопримечательности, старика из крошечной гнилой квартирки на окраине города, с гнилыми зубами, мутными глазами и мутными мыслями, ежедневно выдающего пророчества и невнятные предостережения. Кажется, его зовут Тармо. Когда-то он был популярен, но после случая в библиотеке, куда он заявился рассказать очередные бредни про злых духов и напугал с десяток детей, листающих веселые книжки, старика списали со счетов и перестали проявлять к нему интерес. Угас интерес – угас и сам старик. Только изредка его можно было встретить у автовокзала и ближайших магазинов, ошивающегося там в надежде нащупать и сдать пару бутылок или банок по десять центов.
Около автовокзала – отделение «Сведбанка», предваренное маленьким закутком с банкоматом. Настолько маленьким, что никто не ломится, если видит, что кто-то уже снимает наличные. Слишком тесно. Расмус скользит взглядом по старику и цокает языком: кто-то опередил его и заходит в закуток. Теперь придется ждать поблизости. Впрочем, обычно все разбираются с деньгами и картами довольно быстро.
– Странноватая погодка, не правда ли? – Тармо садится на скамейку и устремляет невидящий взгляд на супермаркет. Расмус дергается, отходит на шаг, нетерпеливо смотрит на все еще занятый закуток с банкоматом.
– Такое не каждый день находят, – продолжает старик.
Челюсти Расмуса плотно смыкаются, когда он понимает: Тармо говорит вовсе не о погодке, а о находке. О том, о чем говорят все в их маленьком прибрежном городке на две тысячи жителей. О том, с чем Расмуса никто не должен связать.
– Бедная девочка. Хорошо, что она вроде как ничего не поняла. Мать, конечно, в шоке, да и не только она, верно? – Старик поворачивает голову к Расмусу, чутко уловив его местонахождение, и застывает в ожидании ответа.
– Угу, – брякает Расмус.
«Я-то точно в шоке», – соглашается он.
– Кто-то думает на лесных животных, но на самом деле все знают правду. Правду, откуда этот ужас взялся, – неодобрительно качает головой Тармо.
«Да неужели», – мысленно фыркает Расмус. Банкомат наконец освобождается из плена толстенной продавщицы небольшого магазинчика, который расположен по пути к его дому. Она, в ярко-фиолетовом спортивном костюме, выплывает из закутка на улицу, сжимая под мышкой несуразный клатч со стразами. Кивает Расмусу, часто покупа