«Позвонить хотя бы, что ли?» — приходит мне на ум, но я тут же отбрасываю эту мысль, отгоняю, как надоедливую птицу: к чему нарушать их безмятежный покой? Раух и Кошляк рады случаю выпить с Ренатой, обладательницей самого пышного бюста на нашем предприятии, обрамленного к тому же соответствующим декольте. Они счастливы, потому что для такого времяпровождения сегодня у них есть оправдание: тот, кого они ждут, все не идет, а если я не приду вовсе, они прождут меня до вечера и дома сошлются на долгое совещание, которое, собственно, и не кончилось и продолжится завтра и послезавтра, а там, глядишь, и вообще никогда не кончится, потому что мы живем в такую эпоху, когда все страшно усложнилось, и типография вроде нашей все больше напоминает шахматное поле, где время — самый страшный противник: оно торопит, подгоняет и ни на мгновенье ни у кого не оставляет сомнений в том, что оснащение типографии безнадежно устарело и мы не в состоянии удовлетворить и половины заявок, поэтому в придачу к свинцовой пыли на нашу долю достается недовольство, непонимание и осуждение. Завтра, подавая директору свои выкладки, я собирался подчеркнуть это, информируя его о нереальности выполнения взятых нами заказов. А на послезавтра намечалось совещание начальников цехов и отделов, на котором предстояло обсудить наши возможности. Но совещания не будет. Оно откладывается, потому что производственное совещание без директора — это уже не совещание.
2
Когда пять лет назад я поступил с новехоньким дипломом в типографию плановиком, я и думать не думал, что всего через два года из огромной мрачной комнаты, где, не умолкая, стучали счетные машинки и где кто-то из шести ее обитателей непременно пил кофе из щербатой горчичной банки, отчего здесь пахло кофейным складом, я переселюсь на четвертый этаж и стану заместителем директора по производству. На четвертый этаж, где даже в коридоре стоят широкие мягкие кресла и высокие стройные фикусы, а все двери обиты красной клеенкой. До этого я довольно редко бывал наверху, не только потому, что круг моих обязанностей ограничивался общением с пятью сослуживцами, сидевшими вместе со мной, но и потому, что ходить наверх считалось неприличным. В типографии соблюдался строжайший порядок, жесткий военный режим. Не зря Вендель Страка пришел в типографию не откуда-нибудь, а прямо из армии. Он был кадровым военным и дотянул уже до майора, но потом по болезни уволился из армии и бросил якорь в нашей типографии. Случилось это настолько давно, что, кроме Адама Кошляка, свидетелей тех времен в типографии не осталось. Кошляк же рассказывал об этом с нескрываемой иронией, поскольку до национализации типографии он, выполняя обязанности уполномоченного, практически заправлял всем единолично и считался единственным квалифицированным специалистом. Новый директор постепенно укротил Кошляка, даже явно склонил к сотрудничеству. Во всяком случае, к моменту моего появления здесь Кошляк уже выполнял обязанности заместителя по реализации и никто о его прошлом не вспоминал. Вендель Страка держался резковато, пожалуй, даже грубо, но никого это не задевало, потому что — так по крайней мере полагал я — при этом был справедлив. Не припомню случая, чтоб он кого обидел, но, если кто не выполнял его распоряжения или делал это кое-как, проформы ради, тому лучше всего было с ходу подыскивать другое место. Страка представлялся мне идеальным директором, словно сошедшим со страниц романа. Казалось, никакие препятствия не принудят его отступить, и он, беспощадный к себе, увлекает своим примером остальных.
Надо сказать, что, лишь переселившись на четвертый этаж, я понял, насколько упрощенно видел истинное положение вещей. Я убедился, что энергичный и бескомпромиссный Страка, по существу, одинок и действует в одиночку.
— Вы человек молодой, — сказал он, предлагая мне возглавить производство. — А наше предприятие дышит на ладан, ему необходимо вливание свежей крови. Во всяком случае, если говорить о руководстве.
— Буду стараться, — пролепетал я, страшно гордый неожиданным предложением.
— Если начнут болтать что — не обращайте внимания, — проговорил он четко и некоторое время неторопливо протирал очки. — Может, кто и позавидует вам, но я в вас верю.
— Что ж, я попробую. — И я протянул ему руку. Мне хотелось поблагодарить его, но я вовремя спохватился, подумав, что уж меньше всего он ждет от меня благодарности и, чего доброго, еще оскорбится.
Потом все пошло своим чередом и настолько естественно, что временами я ругал себя за беспричинные опасения и малодушную скромность. Со своими обязанностями я быстро освоился, а поскольку по натуре был аккуратен и пунктуален, то вскоре стал поистине нервом всего предприятия.
На торжествах по случаю своего пятидесятилетия первый заместитель Виктор Раух предложил мне перейти с ним на «ты». Затем мы стали на «ты» и с Адамом Кошляком, и я пришел к заключению, что как бы там ли говорили, а наша типография — настоящий оазис, где царят неоценимое понимание и взаимоуважение. Правда, после двух-трех совещаний у директора эту уверенность сменило ощущение напряженности — притаенной, порой превозмогаемой, но скрыть которую совсем было нельзя.
Первое открытое столкновение произошло примерно с месяц назад, когда Кошляк вернулся из Вены, где у нас в течение многих лет был заказчик.
— Я провернул потрясающее дельце, — заявил он с победоносным видом и положил на стол пачку «Смарта». — Это может нам дать полмиллиона крон в валюте.
Он бегло обрисовал намерение венского заказчика отпечатать в нашей типографии какой-то рассказ в картинках.
— Исключительный случай, — с ударением повторил Кошляк. — Техника простая, черно-белая печать, дешевая бумага.
— Что это нам даст? — Страка посмотрел на Рауха.
— Перекроем все показатели, — сказал Раух. — Если возьмем заказ, перекроем все показатели и одним махом решим все проблемы. Чистая прибыль. Наконец-то все перестанут ворчать. На этом мы здорово заработаем.
— Что это нам даст? — На этот раз вопрос был обращен ко мне.
— Предложение заманчивое, — неуверенно протянул я. — Но должен предупредить, что при нынешнем положении дел у нас на это не хватит мощностей.
— Не хватит?
— Нам пришлось бы отказать своим, отечественным заказчикам.
— Ну и откажем, — нервно бросил Раух. — Отказать проще простого.
— Совсем не просто. — Директор встал и прошелся вдоль стола. — На это я никогда не соглашусь. Ясно? Никогда.
Лицо его покраснело, руки тряслись. Он не глядя взял с журнального столика сигарету и стал торопливо закуривать, но, сломав подряд две спички, оставил свое намерение и заложил сигарету за ухо.
— Считаю долгом предупредить вас, — сказал Раух, — что этим решением мы поставим под угрозу будущее нашей типографии.
— Замолчите!
Страка тут же взял себя в руки, но тон его стал еще жестче, когда Раух проговорил:
— Хотел бы я знать, как вы объясните коллективу, почему они не получат премии.
— Я уже сказал, чтоб вы заткнулись. Вон!
Он выгнал нас. Через некоторое время ко мне явилась Рената:
— Старик зовет.
Страка сидел неподвижно, словно обессилев, за письменным столом, но первое впечатление оказалось обманчивым: взгляд его был энергичен и метал молнии, предвещая грозу. Я ждал нового взрыва, но Страка спросил меня на удивление мирно:
— У нас в самом деле не хватит мощностей?
— В самом деле.
Я развернул перед ним график, который всегда имел при себе.
— Что ж, спасибо, — негромко произнес он и включил стоящий на столе портативный вентилятор. — Ужасная духота. Дышать печем.
— На дворе мороз, — заметил я. — Всю ночь шел снег.
— Что вы собираетесь делать на рождество?
— Не знаю. Наверное, ничего.
— Вы правы. — Он выключил вентилятор. — На дворе мороз, и батареи совсем не горячие.
— Утром пришлось отключить один котел. Что-то там протекло.
— Я рад, что вы держались как коммунист.
Слова эти показались мне выспренними и неуместными. Мне никогда не приходилось заявлять о своем членстве в партии. Все получалось как бы само собой: студентом я подал заявление, потом раз в месяц ходил на собрания, платил взносы, выполнял поручения. Как-то я не находил связи с тем, что произошло.
— Они тоже коммунисты, — сказал я.
— В том-то и дело.
Мы оба замолчали. Молчание наше, казалось, длилось вечность и становилось уже тягостным. Выручила нас Рената:
— Пришел Бу́хала.
— Кто?
— Бухала.
— А, Бухала. Товарищ Бухала.
Бухала был наш куратор в главном управлении; с незапамятных времен типография находилась в его ведении. Бухала всегда являлся аккуратный, прилизанный, в белой сорочке с крупными запонками, в лаковых туфлях.
Я поднялся:
— Не буду мешать.
— Совсем забыл, что он должен сегодня прийти.
— Коньяк, как всегда? — уточнила Рената.
— Как хотите.
Мы вышли вместе с Ренатой, а мимо нас с небольшим портфельчиком проплыл в кабинет Бухала. Уже войдя в кабинет, он обернулся и подал мне руку:
— Веселого рождества! Это на случай, если мы с вами не увидимся до праздников.
— Вам тоже, — машинально пробормотал я.
Бухала закрыл за собой дверь.
— Да уж не больно-то много счастья вы нам пожелаете, — колко заметила Рената и включила плитку.
— Это как понимать — я такой злой?
— Может, просто глупый.
— Благодарю за комплимент.
Рената всегда позволяла себе немного больше, чем ей было положено по штату, но с этим все свыклись. Нас устраивала ее бесцеремонность, а если она вдруг вела себя иначе, мы настораживались, что-то было не в порядке: Рената не выспалась, безнадежно влюбилась, или у нее разболелся зуб.
— Завтра поумнею, — пробурчал я и вышел из секретарской. В коридоре у окна я увидел новогоднюю елочку, занявшую место фикусов, которые были задвинуты в нишу за дверью. Елку украшали серебряные гирлянды.
Ничего не поделаешь, вот и рождество. В преддверии праздников типографию захлестывала волна сентиментальности. Адам Кошляк наряжался Дедом Морозом и всячески подчеркивал, что его жизненное предназначение — раздавать подарки и донимать детей сведениями, почерпнутыми из «Малого атласа мира». «Ну-ка, дети, догадайтесь, откуда я к вам прибыл? Откуда? Ну, ну?!» Молчание. «Я прибыл издалека. Из дальних-предальних стран». И заворкует голосом вокзального громкоговорителя: «Дальние страны, города. Аромат снега, когда на улице идет дождь. Аромат льда, когда на улицах по колено грязи. Мир тесен. Сегодня я тут, завтра там, куда меня занесут мои волшебные сани… Милая Рената, вы не хотели бы стать моей Снегурочкой?» Так он спрашивал ее в прошлом году, поднявшись в секретарскую уже в ватной бороде. Внизу, в столовой, его дожидались напомаженные нарядные ребятишки сотрудников. Рената, все утро принимавшая поздравления, была в довольно-таки веселом настроении и не раздумывая отвесила ему затрещину. Борода съехала набок, но Кошляк, гордый и благородный, не дрогнув, принял удар и даже не попытался привести свой вид в порядок. «Ах, что у нас за коллектив, — прокомментировал событие Виктор Раух. — Ах, какой у нас замечательный коллектив. Просто одна семья. Одна семья». Рената горячо целовала всех подряд. Когда из дверей кабинета вышел шеф, Рената и к нему бросилась с распростертыми объятиями.