— Ева жидовка?
— А то.
— Ну надо же, никогда б не подумала.
Гретка, ты умная, скажи, как нам из всего этого выбраться?
— Уже сказала. Похороним его и забудем. Как будто не было.
— Ой, найдут нас менты, — заскулила Сонька, — их не обманешь. У них там разные штучки, я в кино видела, мигом выведут на чистую воду.
— Чего ты завелась? Ну, сообщит Максимыч, ну посмотрят яму и уедут. Пусто в яме.
— Ага, они покопаются и скажут: «Был труп».
— Не было трупа, он там живой лежал.
— Хорошо, если они это поймут. А собаки?
— Что собаки?
— Собаку пустят по следу, а она к нашему амбару. А уж как начнут крутить, тут нам и конец.
— Заткнулась бы ты лучше, богоизбранная, без тебя тошно.
— А сколько нам влепят, если его найдут?
Я вздохнула:
— Думаю, много. Не сообщили — раз, труп спрятали — два, следствие в заблуждение ввели — три…
— Какое следствие? — испугалась Сонька.
— Да никакое. Пошли быстрей.
Мысль об уголовной ответственности придала нам необыкновенные силы, мы трудились с огромным энтузиазмом и углубили яму еще на полметра.
— Все, — сказала я, выбираясь из нее, — хватит, а то и меня хоронить придется.
Сонька дышала с трудом, потом вдруг начала трястись.
— Гретка, боюсь я его тащить.
— А в тюрьму не боишься?
— Боюсь.
— Тогда шевелись.
Входить в чулан было страшно.
— Давай попозже, — опять заныла Сонька.
Я впихнула ее туда и сказала сурово:
— Берись за пальто и понесли.
Он, кажется, отяжелел. Мы с трудом вынесли его из дома, а дальше вдоль огорода, картофельного поля — волоком по земле, оставляя заметный след.
— Ой, найдут, — шептала Сонька, — выйду из тюрьмы бабушкой.
Наконец мы дотащились до ямы, стянули с покойника Сонькину скатерть и, стараясь не смотреть на его лицо, столкнули вниз.
— И хороним-то не по-людски, — не унималась подружка, — ты какую-нибудь молитву знаешь?
— Ничего я не знаю, зарывай.
Мы торопливо орудовали лопатами, каждую секунду ожидая появления Максимыча с органами. Косились на пустынную дорогу, но больше всего боялись заглянуть в яму.
Старательно разровняли землю и прикрыли могилу досками. Отошли в сторонку и оценили: вроде бы неплохо.
— С собакой найдут, — тоскливо сказала Сонька.
— Заладила — собака, собака. Пошли.
— Пошли. Есть хочу.
— Придется подождать.
— Это почему, и куда ты меня ведешь?
— На кладбище.
— Зачем?
— Могилу закопаем.
Сонька замерла, я продолжала идти вперед, не обращая на нее внимания. Она догнала меня вприпрыжку и, заглядывая в глаза, спросила:
— Придумала чего?
— Ничего не придумала.
— А зачем закапывать, Греточка?
— Не знаю. Если кого любопытство одолеет, пусть тоже лопатой помашет, как мы.
— Вот ты всегда так. Задумаешь что-то и молчишь, а я не в курсе. Я ведь тоже знать должна.
— Те, что его закопали, вернуться могут.
— Зачем?
— Да откуда я знаю? Памятник поставить. А могила разрыта. Понравится им это?
— Думаю, нет. Для чего-то они ее зарывали.
— Точно. Вот и оставим, как было.
— А Максимыч?
— Пусть доносит органам. Приедут, разроют, а там ничего, ему ж еще и достанется.
— А ведь точно, Гретхен. Я ж знала, ты умная, не дашь пропасть. В тюрьму-то уж больно не хочется.
Мы обошли кладбище и, не заметив ничего подозрительного, принялись за работу.
Все приходит с опытом: закончили минут за пятнадцать. И домой заспешили. Труды тяжкие и обильная выпивка свое дело сделали: спать очень хотелось.
Проснулась я оттого, что Сонька трясла меня за плечо.
— Ты чего? — испугалась я.
— Дождь, — и точно, за окном шел дождь, тихо постукивая в распахнутое окно.
— Дождь. — Это хорошо, — кивнула я, переворачиваясь на другой бок. Часы показывали одиннадцать, и вставать уже не было смысла.
— Эй, белокурая бестия…
— Ну…
— А дождик-то все следы смоет.
— Точно.
— И собачка после дождя ничего не найдет?
— Не найдет.
— Есть все-таки Бог на свете, — обрадовалась Сонька. — Я всегда говорю, должна быть какая-то справедливость. Вот мы, к примеру, старались, выкапывали, хотели человека спасти…
— И влезли в дерьмо по самые уши…
— Да, то есть нет. Я имею в виду, что мы ведь доброе дело сделали, а добрые дела должны учитываться.
— Где?
— Ну, я не знаю… Характер у тебя, Греточка. Начнешь с тобой по-человечески говорить, так ты обязательно все испортишь.
— Я больше не буду. Говори. — Мне было ясно, что это единственный способ отвязаться от подружки и опять уснуть. Сонька развивала свои идеи вселенской справедливости, а я дремала, а потом и вовсе крепко уснула. Правда, ненадолго. Дождь перешел в ливень, в небе загремело, заполыхало, а Сонька принялась выть. Грозы она до смерти боится, утверждает, что в детстве ее молнией ударило, я думаю, даже не один раз.
— Сунь голову под подушку, — посоветовала я. Сонька сунула и при каждом раскате грома тихо скулила. Кого хочешь разжалобит. Я стала ее утешать и по плечу поглаживать. Тут она голову подняла и вдруг стала бледнеть.
— Ты чего? — испугалась я.
— Слышишь?
— Что, гром?
— Нет. В чулане кто-то ходит.
— Да кто там ходит?
— Он…
— Дурища, как он ходить-то может? Мы его у амбара зарыли.
Сонька жутко побледнела и начала креститься, конечно, и на меня страха нагнала.
— Слушай, ненормальная, хочешь, я пойду в чулан, посмотрю? разозлилась я.
— Не надо, — теперь она еще и заикалась. — Я одна боюсь.
Тут я решила, что в чулане мне делать совершенно нечего, и вроде бы тоже начала бледнеть.
— Бежим к Максимычу, — простонала Сонька.
— Вымокнем до нитки, — усомнилась я, — и гроза.
— Добежим.
Мы накинули на голову старый дождевик и бросились к реке. На другом берегу в серых потоках воды появилась фигура в жутком балахоне. Сонька начала оседать, заваливаясь вправо, но тут Максимыч замахал руками и крикнул:
— Давайте бегом.
Мы перебрались к нему и заспешили в дом.
— А я уж к вам собрался, — сказал он, снимая плащ-палатку. — Гроза-то а? Беспокоился, как вы там. Софья Павловна грозу уважает.
— Уважаю, — кивнула Сонька. — Согреться бы.
— Самовар горячий.
— А печка? — спросила я.
— С утра топил.
Мы выпили чаю, и я забралась на печь греться. Было тепло и уютно. От покойника мы избавились, дождь все следы смыл, можно забыть эту историю и жить, как раньше. Через час гроза кончилась, я выглянула из-за занавески: Сонька с Максимычем мирно играли в «дурака».
— Девки, подъем! — я потянулась и открыла глаза. Сонька рядом зашевелилась.
— Который час? — спросила я Максимыча.
— Девять. Засиделись мы вчера с Софьей.
— Кто выиграл?
— Я. Глянь, Маргарита, чего в деревне делается.
— Чего ж в ней такого особенного? — насторожилась я.
— А ты выйди на улицу-то, выйди.
Я вышла на крыльцо и ахнула: деревня вдруг ожила, у каждого дома красовались машины, а у неизвестного музыканта целых три. Мне стало нехорошо при мысли о том, как близко мы были от беды.
— Дачники приехали. В три дома на все лето. Пенсионеры, — довольно заметил Максимыч.
— Теперь тебе что не жить, — кивнула я, — не заскучаешь.
Тут на крыльце возникла Сонька.
— Максимыч, у тебя картошки на посадку не будет?
— Найдем.
— Что это за любовь к сельскому хозяйству? — удивилась я, когда мы шли к дому.
— Ну, не знаю. Дачники должны картошку сажать. Не можем мы здесь жить, ничего не делая.
— А я не здесь. Я домой.
— Ты что? — ужаснулась Сонька. — А Максимыч? А если в органы" сообщит?
— И что мы сделаем?
— Будем в курсе. Греточка, нельзя нам никак уезжать. Мы должны держать руки…
На этом…
— На ширине плеч, — подсказала я.
— Да… Свинья ты, Гретка. Мы должны знать, что происходит.
— Ясно. Временами облачно. Местами кратковременные осадки.
— Чего?.. Греточка, ты меня послушай.
Конечно, я не такая умная, как ты, может быть, я даже совсем неумная…
— Дура, что ли?
— Может, дура, — согласилась Сонька, — но кое-что я понимаю: мы должны все держать под контролем, — нашла она нужную фразу и так обрадовалась, что и я начала радоваться из чувства солидарности: детская радость в глазах дорогой подруги была умилительна.
— Чего ты хочешь? — спросила я.
— Поживем праздники, картошку посадим, за дедом присмотрим, не начудил бы…
А если органы, так хоть будем знать. А?
Если Сонька что-то вбивала в голову, это навеки, она всегда твердо стояла на своем, хотя вокруг хватало стульев, чтобы сесть.
Я махнула рукой — остаемся.
При всем Сонькином желании сажать картошку после такого ливня было невозможно. Весь день мы валяли дурака. К вечеру, когда заметно подсохло, Максимыч объявился, задумчивый и явно обеспокоенный.
— Ты чего как пришибленный? — поинтересовалась Сонька.
— На кладбище ходил.
— Опять? Чего тебе неймется?
— Как же… любопытно.
— У меня был любопытный знакомый, так на днях схоронили.
— Сонька, закопали ее.
— Кого? — очень натурально испугалась она.
— Ну, яму эту.
— Кто ж ее закопал?
— Откуда мне знать? Пошел сегодня взглянуть, а ее и нет вовсе. А после дождя и место не найдешь, будто корова языком слизнула.
— Ну и что? Нужна тебе яма?
— Как же, Софья, что-то ведь здесь не так.
— Я тебе говорила и еще повторю, помалкивай ты об этом. Далась она тебе.
— Надо бы все-таки сообщить куда следует.
— Сообщи. Яма у него пропала. Была и нету. Засмеют на старости лет. Давай-ка за стол. За картошку денег не взял, так хоть выпьем.
Максимыч не отказался. Часов в десять мы отнесли его на родной диван.
— Ну и что? — съязвила я. — Так и будем человека спаивать?
— А что делать прикажешь? Как бы его от этой глупой мысли избавить? печалилась Сонька.