— президент одного из ведущих американских концернов «Бектел», связанного с военным бизнесом и имеющего подряды более чем в 40 странах мира. Данный концерн представлен в правительстве еще двумя своими бывшими высокопоставленными сотрудниками — министром обороны К. Уайнбергером (состояние — 1,5 млн. долл.) и заместителем министра энергетики, ведающим производством ядерного оружия, К. Дэвисом. В защите интересов нефтяного бизнеса кровно заинтересованы министр юстиции У. Смит, впоследствии, правда, смещенный с этого поста (личный капитал — 1,9 млн. долл), министр энергетики Дж. Эдвардс, директор административно-бюджетного управления Д. Стокмэн и некоторые другие, являющиеся крупными акционерами компаний, связанных с добычей, переработкой, перевозкой нефти, производящих нефтяное оборудование и т. п.
«Нынешнее правительство является не только исполнительным комитетом класса капиталистов, но и представляет собой не что иное, как монополистический капитал, находящийся непосредственно у власти, — констатирует, анализируя состав администрации республиканцев, сан-францисская газета «Пиплз уорлд». — …Видимо, правящие круги Соединенных Штатов теперь уже не удовлетворяются тем, что на верхушке власти находятся их агенты из политических партий. Они не доверяют никому, кроме самих себя, в деле проведения нужной им политики»21.
Аналогичная картина наблюдается и в Англии. По мнению английского исследователя Дж. Росса, консервативная партия и ее лидеры связаны с денежным мешком даже еще более тесными узами, чем обе буржуазные партии в США. Подтверждением тому может служить состав кабинета тори, сформированного после выборов 1979 года: 71 % его членов — бывшие директора солидных фирм и корпораций; 14 % — крупные землевладельцы; 86 % членов данного кабинета окончили привилегированные частные школы, куда могут послать своих детей не просто богатые, но лишь очень состоятельные родители. То же самое можно сказать и о парламентской фракции консерваторов: 46,6 % ее состава — предприниматели, свыше 24 % — юристы и финансовые консультанты, то есть люди, имеющие самое непосредственное отношение к бизнесу.
Кабинет, сформированный консервативной партией после досрочных парламентских выборов 1983 года, практически ни в чем в данном отношении не изменился. Министр образования и науки К. Джозеф до 1979 года был директором нескольких фирм одновременно, а его семья владеет акциями на сумму 500 тыс. ф. ст. в гигантской строительной компании «Бовис». Министр обороны М. Хезлтайн — крупный бизнесмен, сколотивший состояние на операциях недвижимостью и в издательском деле. Еще 12 лет назад его акции лишь в фирме «Хеймаркет траст» составляли сумму в 600 тыс. ф. ст. Министр энергетики П. Уокер до перехода в государственный аппарат занимал директорские посты в 18 компаниях и т. д и т. п.
Не менее показательна и политико-правовая практика Японии: и здесь члены правительства кровными узами связаны с миром бизнеса, с миром наживы, обладают многомиллионными состояниями. Так, согласно опубликованным в 1984 году сведениям, самый богатый человек в кабинете Накасонэ — государственный министр, ответственный за экономическое планирование, Комото, состояние которого, по оценке западногерманской газеты «Зюддойче цайтунг», составляет 56 млн. западногерманских марок. Министр внешней торговли и промышленности Оконоги владеет состоянием в 31 млн. марок, министр труда Сакамото — в 16 млн. марок, а министр иностранных дел Абэ — почти в 8 млн. марок. Состояние самого премьер-министра Японии Накасонэ газета оценивает в 7 млн. западногерманских марок.
Стимулируемое политическим бизнесом, вытекающее одновременно и из его потребностей и из его результатов встречное перемещение управленческих кадров приводит к становлению личной унии олигархии государственной и олигархии финансово-промышленной. Последнее существенно облегчает (благодаря личным контактам, связям, влиянию, нередко одновременно политического и экономического характера в одном лице, разнообразию каналов и источников информации и т. п.) функциональное взаимодействие государственных и частных институтов, мобилизуемых в целях максимального удовлетворения потребностей монополистического капитала, порождая нарастающие темпы развития политического бизнеса. Подтверждением тому могут служить заметные изменения в политической и государственно-правовой практике ведущих стран капиталистического мира в послевоенный период.
Разрозненные, эпизодические действия отдельных фирм и корпораций на политической арене, ограниченные по своим масштабам и осуществляемые зачастую в скрытых, негласных формах, ориентированные прежде всего на получение конкретных, частных поблажек и услуг, вылились сегодня в широкомасштабную, в известной мере даже координируемую деятельность, осуществляемую открыто и на постоянной основе. Цель этой деятельности уже не столько частные уступки (они, конечно, также не исключаются), сколько жесткое «привязывание» конкретного правительственного курса к определенным, сегодняшним, потребностям ведущих фирм и корпораций, выражающееся в шагах в области бюджетной политики, налоговых мероприятий, политики государственных займов и инвестиций, основных внутри- и внешнеполитических установках и т. п. Таким образом, политический бизнес принял в настоящее время характер определенной системы, располагающей в известной мере и своей институционной структурой (например, комитеты политических действий в Соединенных Штатах), и специфической правовой базой, то есть в некотором роде институциализировался. Это не могло не затронуть функционирование всех звеньев политико-правовой надстройки буржуазного общества и в первую очередь государственных институтов.
Отмеченные изменения имеют двоякое значение. С одной стороны, они содействуют дальнейшему сужению социальной базы империалистического государства, служат дополнительным инструментом, который, в числе прочих, используется монополистическим капиталом для обеспечения своего всеобъемлющего и безраздельного контроля над различными областями общественно-политической и государственной жизни. «Наибольшие ограничения на сферу политики накладывает контроль национальной экономики корпорациями, — признает, оценивая современное положение вещей, американский политолог Дж. Помпер. — Они, а не правительство или избиратели, принимают главные экономические решения»22. Помпер едва бы исказил картину, если бы распространил свою оценку и на политические решения.
С другой стороны, и этот аспект в данном случае представляет особый интерес, развитие политического бизнеса обусловливает непрерывное увеличение политических инвестиций, а значит, и общий прирост денежной массы, задействованной в сфере политики. При этом бросается в глаза резкое увеличение темпов такого прироста в 60—70-е годы — период заметной активизации бизнеса на политике, становления его институционной и правовой базы. В результате объем «политических денег» в сравнительно короткие исторические сроки увеличился многократно. А это, в свою очередь, содействовало общему возрастанию значения денег в политической и государственной жизни буржуазных стран, порождая связанные с этим серьезные политические и социальные проблемы.
В числе последних — нарастающая гонка вооружений. Слияние интересов военно-промышленного комплекса и государственной администрации приводит к активной милитаризации экономической жизни, что, в свою очередь, обусловливает неравномерность развития отдельных отраслей промышленного производства, порождает хронические бюджетные дефициты, приводящие к росту государственного долга, усилению инфляции и безработицы, то есть дестабилизирует экономику стран капиталистического мира в целом, подхлестывая и углубляя циклические кризисные спады, осложняя и затягивая периоды выхода из очередных кризисов. Наглядным тому подтверждением может служить, в частности, современное состояние экономики США.
Прямым следствием роста военных расходов в Соединенных Штатах явилось небывалое увеличение дефицита федерального бюджета: в 1982 году он достиг 97 млрд. долл., в 1983-м— 160 млрд. долл., а на 1984 финансовый год предсказывается уже рекордная цифра — почти 200 млрд. долл. Одновременно значительно возрос общий размер государственного долга США: весной 1984 года он вышел за критическую отметку в 1 триллион 490 млрд. долл., в связи с чем конгрессу пришлось срочно санкционировать повышение его допустимого «потолка» еще на 30 млрд. долл. Представление о такой сумме может дать броское сравнение Р. Рейгана, использованное им в свое время при критике итогов деятельности администрации Дж. Картера: если сложить государственный долг страны в виде стопы 1000-долларовых банкнот, то вырастет гора высотой свыше 107 км (тогда, правда, долг еще только приближался к 1 триллиону долл.).
Другими словами, все, что сегодня создается и потребляется в США, обеспечивается за счет кредитов, которые придется впоследствии выплачивать (а выплата одних лишь процентов по кредитам сегодня уже составляет сумму около 110 млрд. долл.). Подобное положение, по мнению самих же авторитетных американских экономистов, не может не оказывать разрушающего воздействия на экономику, что в конечном счете неизбежно отразится на устойчивости доллара, вызвав серьезные потрясения всей валютно-финансовой и экономической системы капиталистического мира.
Кроме того, прямым следствием нарастающей активности военно-промышленного комплекса в политической жизни является усиление наступления на гражданские права и свободы, ограничение деятельности профсоюзов, эрозия института личных прав и свобод, подрыв и фальсификация традиционных институтов представительной демократии. Обращая внимание на данный аспект проблемы, известный американский журналист Р. Даггер в книге «О Рейгане — человеке и президенте»23 прямо, например, констатирует, что «ни один из президентов так открыто не объявлял о своем союзе с монополиями»24. А все более откровенная ставка на силу лишь углубляет кризис социально-политической надстройки капитализма, приводит к усилению неустойчивости буржуазных институтов власти в целом.