— Это рак? — спросил, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Нет, — покачал головой врач. — Но у него много общего с лимфомой.
— Значит, это болезнь иммунной системы?
— Симптомы похожи, да. Но этиологическую классификацию мы пока не провели, поэтому…
Оказалось, что стал невольным обладателем одной из тех редких болезней, про которые пишут в сносках медицинских учебников. В США ею заболевают около пяти тысяч человек в год. Моим же подтипом — и вовсе две тысячи с небольшим.
— "Идиопатический" значит… идиопатический, да? — переспросил его.
— Именно, — вздохнул он.
На языке медиков это означает: "Мы не знаем".
Вытянул к нему руку:
— Дайте телефон на минутку.
Ведь выпускник медвуза. Делать что-то активное сил не было — оставалось лишь двигать пальцами. Так что я забил в поисковик название диагноза.
— Проклятие…, — вырвалось у меня.
Наверное, лучше бы я этого не делал. Перед глазами открывался не медицинский отчёт — кошмар. Без просвета, без надежды.
Если совсем просто: лимфатические узлы — это фабрики, где штампуются клетки иммунитета. Но моя "фабрика" сошла с ума. В ней есть какой-то злобный, безумный переключатель. Стоит ему щёлкнуть — и весь завод приходит в ярость, начиная штамповать бракованную продукцию. Эти клетки не знают ни цели, ни меры — они кидаются на всё, что попадётся. На сердце. На печень. На лёгкие.
Органы, не выдержав этой атаки, словно уходят в забастовку. И всё в этом кошмаре упирается в тот самый "сумасшедший" переключатель. Нужно понять, что его включает, и как его выключить. Только тогда появится шанс. Но мы этого не знаем.
— Химиотерапия — пока единственный вариант? — спросил осторожно.
Да. Когда случается приступ, вливают ударную дозу химии, выжигающей всё живое без разбора. Вместе с больными клетками гибнут и здоровые.
— Если так несколько раз, — пояснил медик, — ты не выдержишь.
Чтобы выжить, надо не просто глушить последствия — нужно починить фабрику.
Слово "клинические испытания" отозвалось сухостью во рту. Это последняя надежда для тех, кто согласен добровольно стать лабораторной крысой. Я не думал, что окажусь в этом списке.
— Есть хоть какие-то подходящие? — спросил обречнно.
— Два, — ответил он после паузы. — Но для твоего подтипа эффективность не доказана.
Два варианта для такой редкой болезни — это почти чудо. Один — ингибитор IL-6. Второй — ингибитор mTOR. Я попробовал оба. …Не сработало.
— Пациент падает! Срочно! Синий код!
Приступы продолжались. Каждый раз меня снова отправляли под ядерную химиотерапию. После третьего раза почки отказали.
— Нужен диализ. А в перспективе — пересадка. Но…, — врач замялся. — Кто будет делать пересадку человеку, у которого приступы повторяются?
В итоге, отказался.
— Это кошмар…, — сказал сам себе вслух.
Человеческий облик начал исчезать. Когда почки перестают работать, тело опухает, потому что жидкость больше не уходит туда, куда нужно. Постепенно превращался в огромный, раздутый мешок с водой. Под кожей плескалась холодная жидкость, и уже сам себе напоминал не человека, а резиновый шарик, наполненный до предела.
Вскоре мой желудок и кишечник тоже сдали позиции — один за другим они переставали служить, словно разочарованные солдаты, которых слишком долго держали на передовой.
В итоге тело превратилось в беспомощную развалину, а все жизненные функции поддерживались только благодаря бездушным аппаратам, равнодушно мигающим зелёными огоньками.
Но, странно, именно это меня пугало меньше всего.
— Неужели нет другого выхода? — голос мой был хриплым, но внутри звучал как крик.
Я мог вынести боль. Мог смириться с тем, что превращаюсь в нечто, далёкое от человеческой формы. Всё это можно терпеть… если есть надежда.
— Я дам вам сколько угодно денег, — выдавил однажды, чувствуя, как губы пересохли, — всё, что угодно….
А надежда таяла. Известны были только два метода лечения. И оба — бесполезны. Они не останавливали мои приступы, не выключали тот самый безумный тумблер внутри моей иммунной системы. Мне был нужен другой ингибитор. Любой. Но доктор лишь опустил взгляд, избегая моих глаз:
— Мне жаль…. Эти два — всё, что у нас есть.
— Даже если препарат только в начале испытаний — неважно! Если он прошёл тесты хотя бы на животных, готов стать подопытной крысой. Что угодно… абсолютно что угодно….
— Мне очень жаль, — повторил он уже тише.
— Плевать, насколько низки шансы, — я вцепился в край кровати, — мне не нужна доведённая до ума схема. Пусть это будет просто набор молекул на стадии подбора или хотя бы проверка гипотезы…
Доктор молчал. Лишь медленно покачал головой. Всё, о чём говорил, — это доклинические этапы. Даже до фазы испытаний на людях они не дошли. Спросил, есть ли хоть что-то, что готовится к клиническим тестам. Ответ был пустотой.
Лекарств от моей болезни не существовало. И, возможно, не появится никогда.
"Чёрт…, — выругался про себя.
Правда была в том, что и так это знал. Как ни как, но ведь профессионал в этой области. А цифры, которые собирался сейчас сложить в уме, только подтвердят этот приговор.
Средняя цена клинических испытаний для лечения иммунных заболеваний — чудовищные двадцать миллиардов рублей. Даже в долларах цифра впечатляет — четыре с половиной миллиарда. И всё же, даже при таких расходах, статистика безжалостна: лишь двенадцать процентов новых препаратов в итоге получают заветное "добро" от FDA.
Один успех на десять попыток. Рулетка, где каждый выстрел — миллиарды.
А теперь — самое интересное. Сколько обойдётся лекарство именно от моей болезни?
Если судьба будет благосклонна и получится с первой же попытки — двадцать два миллиарда. Если же удача отвернётся и придётся пробовать снова и снова… десять раз подряд… только клинические испытания вытянут двести двадцать миллиардов рублей. А если прибавить к этому саму разработку, выйдет примерно двести пятьдесят миллиардов.
Двести пятьдесят миллиардов рублей…. Ну или если хотите то пятьдесят миллиардов долларов. Цифра, от которой хочется не просто присесть, а спрятаться под землю.
А теперь — вопрос, от которого вянут даже уши инвесторов: какая будет отдача?
В США мой редкий подтип болезни за год поражает всего две тысячи двести человек. И сколько же времени уйдёт, чтобы окупить эти двести пятьдесят миллиардов?
Ответ прост, как удар в челюсть: никогда. Ну или стоимость лечения будет такая, что пациенты сами лечиться не захотят. И тогда отдача тем более будет равна нулю.
Инвестиций нет и не будет. Вы бы вложились в то, что не вернёт даже стартовые деньги, не говоря уже о прибыли? Поэтому и нет ни лабораторий, ни очередей из научных команд, готовых ринуться в бой. Болезнь моя — сирота. Таких немало, их даже называют особым словом — "сиротские болезни". Заброшенные. Брошенные. Забытые.
— Чёрт, как же всё это ненавижу! — резкий, как ржавый гвоздь, голос пронзил сознание.
Ощущение было такое, словно в голову полетели острые осколки стекла.
— Вставай! Работа ждёт!
Тембр был не раздражённым, а каким-то слишком бодрым. Мой стажёр.
— Это что… сон?
В какой-то момент и вправду задремал. А ведь только что прокрутил перед глазами целую киноплёнку прошлого. Так, наверное, и бывает, когда говорят: "Вся жизнь пролетела в мгновение".
Но по — прежнему лежал на больничной койке. Молодые ребята, что недавно стояли рядом, потягивались, расправляя плечи, и уже направлялись к выходу из палаты.
— Деньги, деньги надо зарабатывать! — сказала девушка, и в голосе её звучала какая-то наивная задорность.
— Ты что, не понимаешь? — отозвался другой. — Деньги ничего не решают, сколько бы ты их ни скопил!
Понятное дело, все мы так двухвосток разводим. Типа это не денег у нас нету, а мы их просто презираем. В данном случае, они ведь явно не про меня говорили?
Если про меня — значит, они ошибаются до глубины костного мозга. Потому что мою проблему можно решить деньгами. Нужно всего-навсего накопить двести пятьдесят миллиардов рублей и сделать лекарство самому.
…Вот оно.
Внезапно все кусочки мозаики в моей голове щёлкнули, становясь на свои места. Почему когда-то выбрал профессию врача, хотя это совершенно на меня не похоже. Почему потом, резко, будто в прыжке, оставил медицину ради заявки на Уолл-стрит. Почему мои навыки всегда были такими странно прицельными. Всё это — ради того, чтобы однажды победить эту болезнь.
Если правильно собрать все фрагменты, то выживу. Но дело было не только в этом. Моя жадность к деньгам… моя одержимость ими — тоже была частью этого замысла. Причина, по которой никогда не чувствовал удовлетворения, сколько бы ни зарабатывал. Причина, по которой сердце замирало каждый раз, когда держал в руках пачку наличных…
Возможно, мои клетки сами знали о грядущей беде и тихо кричали: "Зарабатывай больше, иначе мы не выживем".
Но теперь — поздно. Сегодня — день моей смерти. Откуда это понимаю? Утром боли не было. Значит, мне вкололи ударную дозу морфина — последнее проявление милосердия врача к пациенту, который уже стоит на пороге.
Лёгкие будто стянуты стальными обручами. Или это мои сосуды сужаются, перекрывая поток крови. Кислород перестаёт поступать — словно кран, который кто-то медленно, безжалостно закручивает.
Я умираю. Боли нет. Странно, но нет и страха.
Осталось лишь одно чувство.
"Я мог бы заработать больше".
Бесконечная жажда.
Шёпот.
Писк.
"Теперь мы послушаем начальника отдела основных средств."
И вдруг — звук возвращается. Кран, который уже почти перекрыл всё, неожиданно распахивается.
— Хм-м-м!!
В лёгкие врывается кислород, такой резкий поток, что едва не задыхаюсь от самого дыхания.
— Ху… ху… ху….
Холод. Пот, пропитавший всё моё тело, остывает, пробирая до костей. Сердце бешено колотится.