Помнится, он кому-то уже задавал такой вопрос. Кому? Когда? Да Ивану же, брату своему. И не так давно. Да-да, это было… в номере гостиницы. Он, начальник райсельхозуправления, приехал в облисполком на прием к первому заму и встретил там Ивана. Иван и сейчас часто наезжает, он собственный корреспондент центральной газеты по областям Среднерусской возвышенности.
— Приятная встреча, — заметил тогда зам, добродушный старик, собиравшийся на пенсию. — А что, братушки, время к обеду, не пойти ли нам в столовую, а разговоры — на потом. Приглашаю в нашу келью, нынче послушники в разъезде, места свободные.
Столовая находилась в здании облисполкома. «Кельей», как назвал зам, была небольшая комната с длинным столом и приставленными к нему с обеих сторон стульями с высокими спинками. Один стул, пошире других и с подлокотниками, стоял в торце стола. Иван вел себя уверенно, видно, такие «столовки» ему были не в новинку.
— Куда прикажете? — спросил он с той долей иронии, которая понимается и принимается хозяином.
— Этого нет, этого не будет… — Хозяин указал пальцем на стулья. — Вот сюда, рядышком и садитесь.
Вскоре вошли степенные мужчины, следом важная, с высокой прической и постным лицом дама, чинно расселись по своим местам и стали ждать подавальщицу. Петр чувствовал себя ужасно стесненно, его угнетали молчание и эта впервые увиденная им чопорность, словно попал он в английский дом времен Диккенса. А Ивану — нипочем, он задает вопросы, смеется, первый зам ему со снисходительной улыбкой отвечает, а застолица осуждающе молчит, и Петр, чуть освоясь, начинает улавливать в поведении брата нечто похожее на вызов. Что он тогда ел, никаким напряжением памяти не вспомнить, было только ощущение полной безвкусицы, зато навсегда сохранилось чувство стеснения и чопорности. Тогда в номере гостиницы Петр и спросил брата:
— Зачем они так? Неужели им нравится? Монастырь какой-то.
Иван, помнится, ответил:
— Правила поведения вырабатывают образ мышления. Одна из абсолютных истин: поведение дисциплинирует мозг. А ты что, хотел бы иначе?
— Непривычно, — только и сказал тогда Петр.
Теперь он рассуждает иначе. Теперь он убедился, что истина действительно абсолютна и, если она забыта и нарушается, порядка не жди. Из таких истин состоит жизнь. Хорошо бы встретить Ивана, давно не виделись. Может, позвонить ему? Пожалуй, так и сделаю. Чей-то совет все равно надо, но лучше от своего услышать. Что-то в этой вязниковской истории лежит глубже, чем кажется…
7
Журналист Иван Стремутка два дня ездил по сельским Советам области, собирал материал для газеты. В пятницу, во второй половине, возвратясь в город, зашел в облисполком, и в приемной ему сказали, что его спрашивал сам Николай Романович.
— Хочу вас уведомить, — сказал председатель исполкома, с чувством пожимая руку журналисту. — Завтра у нас последний день семинара, будет деловой разговор, так что вся стать вам поприсутствовать. И еще… Из управления сельского хозяйства принесли любопытный документ. Думаю, что пригодится для иллюстрации того, о чем мы с вами говорили. Депутатский запрос. Есть в Краснопольском районе совхоз «Вязниковский». Запрос оттуда.
— Вязники, Николай Романович, моя родина.
— Вот как! Простите, не знал.
— Ну что вы, я просто к слову. О чем же, интересно, запрашивают область мои земляки?
— Оспаривают решение райисполкома о снятии директора… фамилия его, сейчас скажу, вот… Ф. С. Князев. Да, позвольте, а предрика в Краснополье… однофамилец или?..
— Петр Стремутка приходится мне братом, Николай Романович. Я, пожалуй, смогу назвать и автора запроса — Василий Глыбин. Угадал?
— Однако ж хватка у журналистов! Когда успели? Проинформировались в управлении?
— Куда проще: Глыбин — мой зять, женат на сестре.
Председателю облисполкома оставалось только руками развести.
— Неисповедимы пути человеческие. Однако, я чувствую, дело, как говорится, табак. Ситуация для вас весьма щекотливая.
— М-м… Как вам сказать… Если там что-то поучительное, в статью, пожалуй, неудобно будет вставлять, вы правы. Но заинтересованность моя от этого не уменьшается. С вашего разрешения я бы съездил, так сказать, в частном порядке.
Иван Стремутка решил не оставаться на деловое совещание, выехать в Вязники рано утром, чтобы субботу и воскресенье побыть там, коль едет он частным лицом, а сейчас разыскать в гостинице брата. Но участников семинара, оказывается, увезли в район смотреть новинки сельской застройки, и братья встретились поздно вечером.
С возрастом их внешнее сходство начинало утрачиваться, особенно в лицах. У Ивана резче обрисовывались скулы, глаза под выпуклыми надбровьями казались глубоко запавшими, больше было и седины в голове, только фигурами, по-юношески стройными, они все еще походили как две капли воды.
— А я ведь собирался звонить тебе, — с первых же слов доложил Петр. — Захотелось поговорить по душам, больше года не виделись.
— Поменьше. Как там дома, жена, дети? Лида как? Ты, кстати, ужинал? А то я в ожидании тебя…
— Нас кормили, но я закажу в номер. Один момент. — Он тут же набрал номер гостиничного ресторана и попросил прислать официантку. — Дома, Ваня, все нормально, а у Лиды… Вчера разговаривал с Аней, передала, что сестра просила приехать, какое-то у них там семейное дело.
— Семейное? С Василием что-нибудь?..
— Кто их знает. На Глыбина не похоже, может, с детьми что.
— А ты не связываешь это… с запросом? Он ведь…
— Тебе откуда известно? — насторожился Петр. — Тут узнал или он… в газету?
— От Николая Романовича. Я, Петя, собираюсь съездить… Не волнуйся, не как корреспондент — как родственник.
— Не знаю… Не знаю, Ваня, надо ли тебе встревать.
— Ну уж извини, это не по-братски.
Постучав, вошла официантка, и разговор прервался. Минут пять делали заказ, Петр браковал то одно, то другое, и было похоже, что он тянет время, желая осмыслить, какой оборот может принять дело, если вмешается Иван. А то, что его поездка, в каком бы качестве он ни выступал, окажет воздействие, нечего было и сомневаться. Николай Романович наверняка уже отреагировал.
— М-да, — проговорил Петр, отпустив официантку. Он засунул руки глубоко в карманы и, сведя плечи вперед, заходил по тесной прихожей номера. — М-да… Скажу начистоту. Была сессия. Накануне исполком отказал Князеву в доверии. Глыбин на сессии взял его под защиту и разделал меня под орех. С трибуны я не стал ему отвечать, поскольку критика, сам понимаешь, есть критика, а вызвал его после сессии в кабинет.
Иван слушал не перебивая, сидел в кресле, дымил сигаретой. Он внимательно разглядывал брата: «Почему он сутулится, как будто ему зябко? Раньше такой манеры не было. Наверно, от сидения за столом…»
— Ну а один на один я не сдержался. Он пригрозил, что пошлет депутатский запрос… Ты знаешь, я подозреваю, что это ход Князева, во всяком случае не без его влияния.
— Позволь, говоришь, что исполком был накануне… Когда же они успели сговориться?
— А черт их знает когда… Долго ли умеючи?
— Выходит, Князев не согласен с вашим решением?
— Ты что, Федю не знаешь? У него на уме одно, а на языке другое. Неприятное дело, черт бы его побрал! Перед концом депутатского срока, сам понимаешь…
Принесли ужин. Петр неохотно поковырял вилкой и взялся за чай. Он чувствовал, что в глазах брата выглядит неубедительным. Всего двумя вопросами Иван показал ему надуманность его подозрений. Тогда что же дернуло Глыбина лезть с защитой?
— Ты вообще-то как тут оказался? Случайно или… Извини, повторяюсь. Нервы, брат…
— Приехал готовить плановую корреспонденцию. Тема как раз депутатская.
— Зуб у тебя разгорелся, вижу. Еще бы — конфликтная ситуация! Теперь это модно, в каждом номере что-нибудь этакое…
— Мучает тебя что-то, Петя. Может, погорячился, а остыл — каешься? Чего уж там, говори как на духу.
— Нет, не каюсь. И решение принимал без горячки. В абсолютных истинах не должно сомневаться.
— Ого! Пахнет теорией. В какой истине усомнился Князев?
— Почему… Князев?
— А кто же? Снимают того, кто усомнился.
— Да. — Петр поднялся и опять — три шага к окну, три от окна к двери. Только руки — за спину, плечи назад. И сразу вид другого человека, уверенного и непреклонного. — Порядок есть порядок. Никакого сомнения, иначе — ералаш. Ты видишь, что с дисциплиной? Никто никому не указ. Проанализируй финансовые нарушения — самовольства сплошь и рядом. Это только те, что вскрыты проверками. А сколько не вскрыто!
— Неубедительно, Петя. Меня убедит ответ: почему? Почему нарушают? Почему массово? Может, ты подпираешь дверь, которую пора распахнуть?
— Какую еще дверь?
— Инициативу.
— Кто ее сдерживает? Проявляй, пожалуйста! Если разумная — отказа никому нет. Просим даже. Представляешь: просим быть инициативными!
— Какая же это инициатива, когда просят? Это как-нибудь по-другому называется. Послушай меня, Петя. Вот ты ратуешь за порядок: никаких сомнений, никаких нарушений! И — просишь, чтобы проявляли инициативу. Это согласуется? Вдумайся…
— Да, согласуется. Еще как! Только в условиях порядка возможно наиболее полное проявление личности.
— До каких пор? Ведь инициатива — это разрушение порядка. Разрушение устоявшейся, устаревшей формы. Инициатива — растущий организм, порядок — одежда. Она становится тесной, ее меняют на другую, по росту и даже на вырост. Но не сбрасывают совсем, не ходят голыми, тут ты прав. Пойми, порядок неизбежно должен нарушаться, это обязательное условие его устойчивости, иначе он станет гирей на ногах, камнем на шее. Жизнь, конечно, не остановится, не было еще такого порядка, который жизнь не сломала бы. Но задержать он может, и тогда жизнь будет искать обход. Не с этим ли явлением мы и имеем дело сейчас?
Петр стоял у окна и нервно барабанил пальцами по стеклу. Он не хотел показывать брату своей растерянности. Как Иван умеет все поставить на свои места! «Порядок должен нарушаться…» Да, конечно. Но как? Кем? Кому можно, кому нельзя? По выбору, что ли?..