На кухне совещались. Лидия Ивановна заявила врачу, что она поедет в больницу и будет там за сиделку.
— Какие у вас сиделки — попить не дадут. Не спорьте, Павел Артемыч.
— Да я не спорю, милая Лидия Ивановна. Я хочу сказать, что денька два ему еще придется полежать у вас, дорога не ахти какая, а там приеду — и решим.
— Я уже решила и перерешать не буду. Вы же помните нашу маму, Павел Артемыч? Тяжко ей было, но у нее были мы, а у него? Один-одинешенек… И не возражайте, прошу вас.
— Хорошо. Сдаюсь без возражений. С вашего разрешения я удалюсь покурить. Василий, ты в избе не куришь? Смотри у меня, дымокур. Ваня, составь компанию…
Они удалились в прируб, в Иванову комнату. Павел Артемыч присел к столу, подтянул поближе пепельницу.
— Будем надеяться, Ваня. Ресурсы у старика есть. Но такая болезнь… сам понимаешь… Словом, как быть дальше? Без постороннего ухода не обойтись. Ты знаком с обстановкой в городе, можно ли там найти прислугу?
— Понимаю вас, Павел Артемыч. Сестра не оставит его. Без нее что-либо решать бесполезно.
— Да-да. Сестра ваша — удивительная женщина. Виделся сегодня с Петром, беспокоится… Ваня, ты не мог бы как-нибудь… Мне неудобно в семейные дела лезть, но поскольку причастен… Надо погасить ссору Петра с Василием. Не зашло бы это слишком далеко, у меня есть основания для беспокойства.
— Скажите, Павел Артемыч, по-вашему, это что — столкновение амбиций или… У Василия характер не сахар. Петр тоже горяч. Не петушатся ли они?
— М-да… Не без этого, конечно. Запальчивость, как говорится, имеет место. Все мы человеки, Ваня. Однако в целом ситуация видится мне иная. В Краснополье я три десятка лет, каждого мужика, каждую бабу в лицо знаю. Мог бы, кажется, заявить, что в деревенской жизни ничего нового для меня не откроется. Мы, сидящие в райцентре, эту жизнь направляем, ведем, туда-сюда поворачиваем, следовательно, знаем досконально. Так думаем. На самом деле не так. Мы управляем аппаратом, то есть кабинетными людьми, которые и должны наши указания исполнять. Это и принимаем за управление жизнью. Иллюзия — ты, надеюсь, понимаешь. Жизнь — это Нечто, огромное, медлительное, неповоротливое Нечто. Мы, районщики, ее не знаем. Смею предположить, и ты не знаешь. Но судьи мы строгие и скорые. Так что ссора твоих родственников имеет, как говорится, социальную подоплеку. Тем не менее придавать ей принципиальное значение, по-моему, не следует, все надо уладить по-семейному.
У Ивана мелькнула мысль: не поручена ли Павлу Артемычу, как другу дома, дипломатическая миссия? И задача ее — урезонить корреспондента Ивана Стремутку: не встревай, брат, без тебя поссорились, без тебя помиримся. Ему очень хотелось сказать, что он хорошо понял намек, но обещать ничего не может, один раз пообещал, а что вышло? Ничего. Нельзя смотреть на такие вещи по-родственному, это равносильно добровольной слепоте, это, как сказала Ольга, забота о комфорте собственной души. Но помня, к чему уже привели его резкости, Иван не сказал Павлу Артемычу того, что думал. Он попросил передать Петру, что хочет его видеть. Не в Краснополье, а здесь, в Бугрове. И с намеком добавил: «Если хочет по-семейному…»
12
Депутатский запрос, получивший входящий номер и увенчанный резолюцией, залег на чьем-то столе — комиссия в Вязники не спешила. Не ехал в Бугрово и Петр Стремутка. Упорно не хотел откровенничать Федор Князев. Депутат Глыбин целиком погрузился в домашние дела: Садовского увезли в больницу, и Лида уехала с ним за сиделку. Конфликт, начавшийся так бурно, вдруг замер и стал вянуть прямо на глазах. Похоже было, что на его внутреннюю пружину накинули защелку и она перестала раскручиваться. Уловив замедление событий, Иван Стремутка подумал: уж не сам ли он, явившись непрошено, стал этой тормозной защелкой? Такие случаи в его практике бывали: стоило появиться на сцене корреспонденту — и действие сворачивалось, страсти теряли накал, герои утрачивали пыл и все улаживалось. Никто не хотел шуму. Это явление давно занимало пытливый ум журналиста, но все как-то недосуг было поразмыслить над ним. Перед ним и сейчас стоял выбор, он уже неделю сидит в Бугрове, в газету ни строчки не дает, и в редакции вообще не знают, чем он тут занимается, и как быть дальше: уезжать или все же докопаться до той таинственной силы, которая сначала привела в действие пружину, а потом вдруг съежилась и затаилась. Неужто, в самом деле, его присутствие играет тут роль? Но ведь он, если судить по газетным меркам, и не влезал еще в конфликт. Разговоры с родственниками и знакомыми — это так, для информации, для некоторой ориентировки, но не материал расследования, не факты, на которые можно опираться. «В таком случае что же, — спросил себя Иван Стремутка, — включаться в действие? Если мое присутствие явилось защелкой на пружину, то пусть оно теперь и развернет ее. Я должен найти эту таинственную силу, увидеть в лицо и дать ей название».
Он стал размышлять над тем, что уже слышал, а услышал он пусть и не новые, но все-таки важные мысли. Вот Павел Артемыч выразился по поводу районного звена: мы, мол, управляем не жизнью, как нам сдается, а всего лишь аппаратом… А наблюдение Ольги Князевой? Какая-то вязкая стена перед тобой, ткнешь — вроде поддается, а ни с места… Или условие, поставленное Глыбиным, оно ведь, в сущности, переводится так: хотите от нас дела — дайте право. Три разных человека выразили, по существу, что-то общее, похожее. Но что? Требование самостоятельности и инициативы, о которых так много теперь разговоров? Да, и об этом, конечно, речь, но не только, есть в их суждениях и нечто более глубокое… Мучительна погоня за ускользающей мыслью. Фактов недостает, фактов, вот что! И не вообще, а конкретно: вязниковских. На этом пятачке вспыхнул конфликт, тут ищи и причины, и повод, и противоборствующие силы. Та-ак… С чего начать? Ольга советовала поинтересоваться историей с каким-то коттеджем.
— Василий, что за сыр-бор разгорелся у вас из-за особняка? — спросил он у зятя.
Василий только что подоил корову и процеживал молоко, а Иван щепал лучину, готовясь затапливать печку. Сегодня был первый день их мужского хозяйничанья.
— Насчет агронома, что ли?
— Не знаю. Ольга говорила, что был какой-то конфликт.
— Сутяжничество было, а не конфликт. Все это от жадности. Дали, к примеру, мне квартиру, живу, доволен, а тут, видишь ли, особняки начали ставить, так у меня сразу амбиция: почему не мне, я больше прав имею… Жадность, Ванюха, ей-богу, жадность людей одолела.
— А если подробней?
— А подробней было так: директор пообещал этот особняк агроному. Где-то он его нашел, сагитировал в совхоз. Тот приехал, поглядел, заявление написал, и вдруг… Тут вот и обнаружилось, у кого о чем душа болит. В рабочком поступило сразу три заявления на этот самый отдельный дом. От специалистов. Каждый доказывал, что только он имеет право: по стажу, по семейному положению… Я уж не помню, какие там доводы приводились… Короче говоря, рабочком решил предоставить особняк инженеру. Тот агроном, понятное дело, заявление в карман — и будьте здоровы. В квартиру тоже не пожелал. Все, понимаешь, их величествами стали. Я тебе скажу вот что: не было на моей памяти таких забалованных работников, как нынешние управляющие. Посуди сам, зарплата под три сотни, вдвое больше тракториста, спросу никакого, жилье казенное, транспорт казенный, и все мало, мало… Я себе огород вспахать и то трактор выписываю, а они… Была как-то проверка, так они, оказывается, для отвода глаз оплатят один машино-час, а обработают пять огородов. Крохоборство. Ну какой после этого авторитет?
— А новый агроном, он что, очень нужен был хозяйству?
— Наверно, нужен, если директор пригласил. По мне бы, их любой половины хватило. Ну куда, к черту, такую прорву напихали — тридцать специалистов! А прибытку от них? Ноль целых, ноль десятых. Нет, ты не думай, что я против науки и прогресса. Только, видишь ли, наука без спроса и ответа — это не прогресс, а обыкновенное дармоедство. Сказал я Князеву насчет подряда, ну, что условие, мол, поставим… Да, погоди-ка, что же это у нас за разговор был? Никита Новожилов, кажется, говорил, что новый агроном вроде бы соглашался… Ну, значит, не на окладе работать, а с процента. То есть взять бригаду — и на подряд. Что-то в этом роде. Ты у Князева спроси, потому как это только слухи, что я говорю.
«Это уже кое-что, — отметил в уме Стремутка. — Вполне может быть, что агронома просто не пустили. Ситуация неновая, но вполне возможная. Да-а, как угодно, но Князева надо разговорить. Похоже, он не только веревкой к колу привязан, но и стреножен…»
Иван Стремутка был журналистом достаточно опытным, но в суждениях относительно заторможенной пружины допускал ошибку. Он предполагал воздействие лишь сверху: мол, в районе, да, пожалуй, и в области, обозначилось нежелание выносить сор из избы. Что касается низов, то есть поведения вязниковцев, то он даже не подумал, какое на них возымеет действие сам факт присутствия корреспондента. Скорее всего, помешали дошедшие до него сплетни вокруг болезни Садовского, и он усомнился, что деревня может толковать о чем-нибудь здраво. А может, и того проще: как ни говорите, а журналистов тоже завораживает энергичная деятельность контор, и они обычно поспешают туда, где больше шума. Небольшие они охотники копаться там, где тихо, и даже когда тишину нарушают конфликты, подобные вязниковскому, все равно стараются разведать в первую очередь: а что думают по этому поводу верхи? Проще сказать, действуют методом «сверху вниз», а не наоборот. Стремутка не был в этом отношении исключением.
Появление высокого, в кожанке и берете, строгого на вид, с седыми висками корреспондента на вязниковской улице было замечено сразу. Старожилы, конечно, знали, чей он и откуда, и радушно здоровались, охотно шли на разговоры о житье-бытье, о больших и малых событиях за пределами Вязников, обнаруживая при этом неистощимую любознательность и немалую осведомленность, но все эти в общем-то приятные разговоры ничего не добавляли и ничего не проясняли в главном: что же все-таки происходит в самих Вязниках? Причина была в нем: уверенный, что ничего дельного не услышит, он и не наводил на эту тему своих собеседников, а если и задавал вопрос посерьезнее, то опять же не учитывал, что в деревне не любят говорить о сокровенном на ходу, да еще кучей. Так провел он полдня на улице без толку. П