Мы полностью на самообеспечении. Хотя и положено было сельсовету снабжать нас дровами, но как это сделать, если в колхозе по пятку коней-доходяг, а работников — вдовы да подростки? У нас была машина, старенький «ЗИС-5», подаренный воинской частью, по тогдашнему времени богатейший транспорт, ну а руки — свои. Правда, вести ребят в лес — грубейшее нарушение инструкции, и сколько же было таких инструкций, регламентирующих нашу жизнь, которые если бы не нарушать, то не знаю, кого бы они из нас сделали. Их просто нельзя было не обходить, если считать себя ответственным за судьбы ребят. В том для меня великая загадка: исходя из заботы о детях, умудриться причинить им зло. Когда и почему педагогическая наука отринула народный опыт воспитания трудом и навязала изнеженность и потребительство? Во имя каких идеалов разработаны теории словесного воспитания? Кто окрестил великое благо — труд — «мозольной педагогикой»? Новая реформа школы признала ошибки, но она не ответила на вопросы «почему?», а без осмысления опыта нет гарантии, что ошибки поняты и не повторятся. Но об инструкциях — к слову, разговор об игре. Так вот, весь труд по самообеспечению мы, как могли, старались облечь в игровые формы. В повести «Как жить будете, мальчики?» я описал такие игры: рубку леса, строительство избы для солдатской вдовы… Так было и в действительности: играя, готовили себе дрова, строили саманную мастерскую, благоустраивали двор, сажали сад, копали картошку, делали парники, ухаживали за скотиной… Но были и другие игры, для развлечения. И вот опять не обойтись без оглядки на народный опыт. Ведь не было в народе развлечений без пользы, без смысла, они обязательно подразумевали участие и состязательность, то есть развивали способности, воспитывали характер, волю, сообразительность, а нынешние… недаром же появилось словечко «балдение», действительно, от многих нынешних развлечений обалдеешь. Говорят, ну чего ломиться в открытую дверь, наступил век массового потребления, и никто тут не виноват. Может быть, и так, никого виноватить не надо, однако же и по воле волн пускаться едва ли разумно.
Сомнение у меня возникло не в ту минуту, когда придумывал игру, а когда пригласил Витю в кабинет и вступил с ним в «сговор». Я предложил ему сыграть «нехорошую» роль. В лесу, в двух километрах от села, был устроен нами дом отдыха. Каждое воскресенье там отдыхали «передовики производства», то есть ребята, которые хорошо работали на огороде, ферме, в поле, на лугу. По представлениям бригадиров совет выдавал им путевки и назначал обслугу: директора, повара, массовика, завхоза, санитара. «Комнаты» были огорожены тыном, а столы и кухня устроены из досок. Эти-то доски и надлежало Вите «продать» местным мужикам, «признаться» в том грехе на совете и даже показать выручку — три рубля, которые я одолжил ему для инсценировки. Правда, инсценировать «сделку» предстояло не только Вите, а и тому, кто доложит совету, кто поедет ночью на коне изображать мужиков. Втягивалось в «темное» дело человек пять, но худшая роль отводилась все-таки Вите, честнейшему, милому, послушному мальчишке. Было ему в ту пору лет двенадцать или тринадцать. И когда Витя согласился, я вдруг спохватился: что же я делаю? Для него-то игра, он уже предвкушает веселый розыгрыш, уже слышит «ахи» и «охи» товарищей, когда те поймут, как ловко их провели, как все было «по-всамделишнему», и улыбается, согласно кивая головой, и уже придумывает что-то для большего правдоподобия, чтобы ему поверили сразу, чтобы не усомнились ребята, что он способен на такое. Все это для него игра, как всякая другая, в которой приходится бывать и «красным» и «белым» (в кого наши дети не играли, так это в «немцев»: никто не хотел быть «фрицем»), ну а я-то что же, не понимаю, какую роль ему отвожу? И зачем мне понадобилось «изобретать» такую ерунду? Выдумки, что ли, не хватило, иссякло воображение? Однако погоди, играли же в поимки «шпиона», да еще как: имитировали телефонный звонок из района, приказ выставить заслоны, вести наблюдение… Играли же в «разбойников»: ночью отправились в лес, в засаду, а там такую феерию встретили — огонь, стрельба!.. Ходили же по ночам на кладбище, изображали «оборотней», искали «похищенное» знамя… Суть-то одна: подстраивали какое-то «черное» дело, нехороший поступок и на нем… развивали смелость, находчивость, взаимовыручку. В сущности, мы имитировали, как теперь говорят, негативные явления жизни. А надо ли — вот вопрос. Но опять же: игры́, как и сказки, без борьбы добра и зла не бывает, разве что в скакалки. Правда, ныне телевизор пытается действующее в сказках зло представить нестрашным, шутейным, дескать, все это, ребятки, выдумки досужего ума, в жизни такого не бывает…
Следовательно, вопрос стоит так: надо ли знать ребенку, что именно бывает в «правдашней» жизни? Отсюда ведь и метод воспитания. Тогда, после войны, такого вопроса как бы и не существовало и вместе с тем он приобретал особую остроту. Наши дети видели и пережили наихудшее из всех злодейств на земле — войну, и вроде бы ничем их уже не поразишь, не потрясешь. Но война-то как раз обнажила и великую душу человека, она была борьбой двух миров, зла и добра, и победившее добро, казалось, должно восторжествовать отныне и вовеки. Но вот беда, зло обнаруживалось и в мире добра, выползало из каких-то незримых щелей — и больно било по душе ребенка. На станциях появились шайки «кошатников», которые промышляли тем, что закидывали якоря-кошки на платформы проходящих поездов, стараясь заякорить мешок с хлебом и стащить, но часто стаскивали и увечили хозяина мешка, подростка или женщину. В таких шайках, увы, встречались и дети, которых определяли потом к нам. Матери, сберегшие детей в годы оккупации, вдруг оставляли их на вокзалах, зная, что они попадут в детдома, а сами ехали в хлебную Прибалтику: в одиночку прокормиться легче. Не обходилось и без того, что около детей устраивались, как пиявки, всякого рода ловкачи. Позже я не раз переживу досаду за свою вину и за чужую. Я увижу опустившегося Мишу Ж., узнаю, что под колесами трактора погиб пьяный Володя Б., что Римма С. стала матерью-одиночкой, я получу письма от Толи З., полные горечи и недоумения: за что суд присудил взыскивать с него на содержание матери, которая бросила его восьмилетним и двадцать лет пропадала неизвестно где, а теперь разыскала, подала в суд, и он отрывает от своих детей, чтобы содержать двух пьянчужек — мать и отчима. Моя досада будет оттого, что плохо подготовил детей к жизни, приукрашивал ее, смягчал и сглаживал даже то, что они видели и знали. Почему мы, педагоги, и тогда и теперь рисуем детям будущее только в розовых тонах? Ведь лжем же! Сами знаем, что зла еще достаточно в мире, но стараемся натянуть на него розовую кисею, через которую оно выглядит не так уродливо, зато потом ударит очень больно. Вот уж поистине: творим зло во имя благочестивого желания делать добро.
5 августа 1984 года
Года два назад поехали мы с секретарем райкома партии на выпускные экзамены в среднюю школу, посидели в классах, а потом разговорились с директором школы. Поинтересовался секретарь, приезжают ли бывшие ученики, заходят ли в школу. «Заходят, — ответила директор. — Нас, учителей, винят: не такой жизнь им представляли, больно легкой да красивой, — разочаровываются ребята…» Выходит, не один я вижу беду, всякий думающий учитель ее видит, и все-таки продолжаем перед ребятами рисовать радужные картины. В чем же дело? Думаю, что причина в общей тенденции: нам так хочется хвалить самих себя! Восхвалять все, что сделали, делаем и собираемся делать. Хотя, здраво-то рассудить, к чему выхваляться — хорошее, оно и без того видно, лучше бы на недоделки да огрехи внимание направлять, на то, что мешает, тормозит, вредит. Но оказывается, здраво рассудить — не самое легкое.
Ну так что же с той игрой? А ничего, прошла как надо, разговоров хватило на всю неделю, и мой Витя ходил в героях: так сыграть роль! Ему завидовали самые лучшие наши артисты. Детдом подняли по тревоге, все ринулись в лес спасать имущество и ловить воров, а «воры», одетые в шубы навыворот, завидя погоню, погнали коня, их догнали, и… все оказалось очередным розыгрышем. «Ну как это так получается, — дивилась Рая Каверзнева, семиклассница, — каждый раз зарекаюсь верить, а вы как выдумаете — все по-правдашнему выходит». Если бы ученые инспектора наробраза разбирали наши игры, то мне, наверное, досталось бы на орехи: уж больно много было в них «самовольства»! Но мы никому не говорили и нигде не расписывали свой «опыт». А доведись оправдываться, я бы вот что сказал: мы придумывали игры, максимально приближенные к действительности. Брали случай, бывший если не у нас, так где-нибудь поблизости, или вполне возможную ситуацию, инсценировали вероятный поступок и на них разыгрывали действо. Думаю, что такие игры, с социальной, если так можно сказать, окраской, в детском коллективе должны иметь место. В этом меня убеждает и подсказка секретаря райкома директору школы. «А что, если, — сказал он, — давать ребятам задачки на поступок? Изложить им реальную ситуацию из жизни, скажем, колхозных трактористов, ну например: кто-то допустил брак в работе и скрыл, а ты видел, так вот, как поступишь в данном случае?» По-моему, наши мнения совпадают: детей надо готовить к жизни всерьез, тут ничего нельзя откладывать на «потом».
Тогда отчего же мои сомнения? Почему у меня до сих пор не уходит из памяти случай с Витей, когда я вдруг заколебался: вправе ли я давать ему такую роль? А потому, наверно, что я очень не хочу, чтобы он знал, что в жизни есть и воровство, и взяточничество, и обман, и прочие гадости. Но поскольку они есть, постольку н а д о, чтобы он знал. В преодолении собственного раздвоения и состоят муки педагога.
И все-таки кое-что мы таили от детей. Прежде всего — поступки их родителей. Тогда, в детдоме, я впервые столкнулся с матерями, убегающими от своих детей, и пережил, скажу прямо, потрясение ничуть не меньшее, чем первую смерть, виденную на войне. Скажете, что сравнение неудачное. Я не забочусь о литературной удачливости, я знаю, как жутка первая смерть под бомбой, и знаю, как жутко видеть мать, бросившую свое дитя.