Но вот как-то незаметно под напором грандиозных хозяйственных задач газеты начали терять ориентир — человека и все более и более ударялись в пропаганду технологии: как делать и что делать. Это, конечно, объяснимо: коль занялись выращиванием кукурузы, значит, надо объяснить, как это делать. А поскольку новшества шли потоком, в чем ничего удивительного нет, прогресс есть прогресс, то и стали газеты заполняться описаниями машинной дойки, комбайновой уборки льна, пропашной системы земледелия, беспривязного содержания скота, устройства сушилок, навозохранилищ, машинных дворов, раздельной уборки хлебов, прессования сена, силосования, буртования, скирдования и так далее и так далее. Конечно, для всего этого лучше бы иметь специальные издания — их, кстати, немало, я имею в виду производственные журналы, — но и газеты пожелали быть пропагандистами передовых технологий, а их к этому понуждали, ибо газета — самый быстрый и самый действенный способ воздействовать на ускорение, и вольно-невольно газетчику пришлось перестраивать слагаемые своих произведений: сначала и больше о д е л е, потом и меньше о д е л а т е л е. Процесс этот не такой прямолинейный и примитивный, как я изложил, противоборство двух слагаемых идет беспрерывно и порой доходит до острых конфликтов, в редакциях постоянно спорят, но тенденция неумолима и противостоять ей непросто: коль хозяйственная задача выдвинулась наперед воспитательной, газета неизбежно отразит ситуацию. Это вот и повело к увяданию публицистического таланта в газетчике. Публицистичность присутствует и развивается только там и тогда, где и когда речь идет о человеке, рассказ же о технологии требует четкой, сухой деловитости. Газетчики стали превращаться в специалистов-технологов, на них появился спрос, и молодые люди с творческим началом предпочли журналистике иные профессии. Я думаю, именно поэтому провинциальные газеты так остро стали нуждаться в кадрах.
21 сентября 1984 года
Вторую группу провинциальных газетчиков, а по численности, пожалуй, первую, составляли практики, выдвинутые и спущенные (в зависимости от поста) с разных районных должностей, взятые из сельских школ учителя, культработники; несколько позже редакции стали пополняться выпускниками сельскохозяйственных техникумов, педвузов, школ партийно-хозяйственного актива, которые имели склонность к сочинительству. Вообще надо сказать, способность «сочинять» ценилась тогда, да и теперь тоже, высоко. Немного было людей, умеющих написать доклад, речь, статью, заметку, поэтому речи, например, на районных собраниях не читались, как нынче, а говорились. Каждый говорил как умел. В газетах так нельзя было, в газете должен быть стиль. А стиль делали газетчики. Они сочиняли за авторов заметки, литературно обрабатывали статьи. Редко-редко встречались редакторы, стремившиеся сохранить авторскую образность, да и авторы считали верхом мастерства писать по-газетному. Так вырабатывался газетный стиль, отличающийся от канцелярского «литературной» расцвеченностью. Усвоить приемы «олитературивания» заметок, репортажей, читательских писем было несложно, и вчерашние «аппаратчики», учителя, агрономы в неделю-две становились газетчиками.
Но вот стали приходить в редакции, в первую очередь в областные, затем и в районные, выпускники факультетов журналистики. Писали они, конечно, «красивее» практиков, но страдали слабым знанием жизни, особенно сельской. С годами этот недостаток проходил, и многие становились первоклассными журналистами, уходили в центральные газеты, из них, я знаю, немало вышло писателей. Провинциальные газеты для этой категории были первой ступенькой к творчеству, незаменимой школой жизни. И все же костяк редакционных коллективов долгие годы составляли, а следовательно, и лицо газеты определяли одаренные практики. Кто-то учился где-нибудь заочно, кто-то потом окончил партийную школу, но были и такие, кто так и остался самоучками с семью классами, пребывали они на должностях литсотрудников, собственных корреспондентов, однако имена и вес имели.
Быт провинциальных газетчиков ничем не отличался от быта районной интеллигенции, учителей, медиков, культработников. Получали они мало, жили, как правило, по частным углам, машин в редакциях до 1962 года не было, ездили на попутках да ходили пешком. Редкие редакции имели свои здания, за исключением разве городов, куда не дошел фронт, ютились в каких-нибудь бараках или полуподвалах, о кабинетах, даже редакторам, и речи не было. Поэтому у всех у нас выработалась способность писать в любых условиях, и этим молодежь не отличалась от ветеранов.
А вот чем отличались редакционные коллективы от других, особенно управленческих, так это повышенной нравственной и моральной чистоплотностью. Само назначение газеты как стража общественной морали обязывало нас «соответствовать». Отбор шел не только по литературной одаренности, но в первую очередь по степени гражданственности и чистоты убеждений. Словом, газетчик должен быть кристально честным человеком. А бес-искуситель в образе так называемого блата висит и над ним, по пятам ходит, и так просто с ним побрататься: даже просить не надо, стоит только руку протянуть — и тебе положат что захочешь. Редко, но все же находились такие, кто не выдержал искушения, и как следствие — уход из редакции. Чистоту имени газетчики блюли строго.
1 октября 1984 года
Возвратился из Москвы, с юбилейного пленума Союза писателей СССР. Были встречи, дружеские и деловые. Привез «странички военной биографии» Владимира Жукова, Евгения Носова, Петра Сальникова. Там же, в разговорах, пришла мысль включить в экспозиции литературного музея и сынов солдатских, ставших писателями, показав тем самым преемственность поколений: взял автограф у Е. Борисова, А. Гевелинга, И. Ягана; надо будет эту идею развернуть.
Просил книги для библиотеки. Охотно обещали помочь в редакции газеты «Советская Россия», в журнале «Юность», в издательстве «Детская литература».
День ушел на поездку в Телешово, деревню под Дмитровом. Ездили с секретарем обкома И. Клочковым и Ю. Николаевым из «Советской России». Просят написать. Опыт интересен, я вижу в нем исправление ошибки — зачисления деревень в «неперспективные», — потому заслуживает всяческой поддержки. Надо писать статью в газету. Очень интересный человек — секретарь Дмитровского горкома партии Новоселов Владимир Александрович, энтузиаст возрождения старых деревень. Кстати, просил и его организовать сбор книг для нашей библиотеки. Активно поддержал идею и обещал помочь.
4 октября 1984 года
Вчера как снег на голову свалился Леонид Птицын. Вот неуемный непоседа! Весь этот год возит свою выставку по Псковщине. Сентябрь «висела» в Новосокольниках. Негодует: «Сняли без меня. Приехал закрывать, а она уже снята, свалена в какой-то избушке. Поедем, — говорит, — заберешь те, что подарил вам, остальные везу дальше, в Пустошку».
Утром взял в совхозе машину, съездил — привез три этюда. Картины действительно свалены кучей в конторке клуба, делали это девахи из отдела культуры, иначе их не назовешь, именно девахи ныне руководят на селе культурой. Боже, как далеки они от понимания искусства, от истинной культуры! Ни организовать, ни выдумать — просто занимают место, изображая культработников.
Стена равнодушия и серости кажется глухой и непробиваемой. Правда, убеждаешь себя и в другом: на Руси всегда так было, с тяжким скрипом поднимались мы к свету, культуре, и тянули нас такие же подвижники, так почему же мы сейчас решили, что воз этот легок, стоит лишь толкнуть — и покатится сам. Обидно другое: при такой огромности эшелона интеллигенции сила ее так слаба, равнодушия в ее среде так много, что диву даешься: не горим мы, а тлеем, подобно сырым гнилушкам. Откуда эта вялость, безынициативность, глупое самодовольство выученных грамоте мужицких детей?
А может быть, отчаяние и отрицание необходимости культуры для мужика происходит от нашего же нетерпения, торопливости, оттого, что, едва-едва поднявшись сами, мы торопимся поднимать массу, нас съедает нетерпение: скорее, скорее, почему так медленно развиваются вкусы и потребности — и сваливаем все на серость и тупость. Нетерпение свойственно всем вырвавшимся вперед, возвысившимся над общим уровнем, оно проявляется и у больших деятелей, свидетелями чему сами были не раз, оно наблюдается и в политике, и в экономике, и в культуре и называется волюнтаризмом, левачеством, маниловщиной и т. д. Лекарство от сей болезни — трезвость, реальный взгляд на жизнь. Но и нетерпение есть свойство жизни, без нетерпеливых ее не бывает, они — дрожжи общества, которые бродят непрестанно и вечно, а если и занесет, бывает, в сторону, то тоже не без пользы: приобретается опыт, и в ту сторону, где обожглись, уже не потянет. Так что бранить нетерпеливых никакого основания нет, они — противовес, уравновешивающий рационализм мудрых. Мудрые потому и мудрые, что есть на свете увлекающиеся, нетерпеливые, забегающие вперед.
12 октября 1984 года
Вчера в «Советской России» прочел беседу с директором Худфонда СССР Подкладкиным, начинается она так: «На днях Политбюро ЦК КПСС рассмотрело и одобрило разработанные Советом Министров СССР предложения об увеличении силами Союза художников (Художественного фонда СССР) производства и реализации художественных произведений, предназначенных для продажи населению…» Отмечена и роль газеты, проведшей дискуссию «К живой картине». Вот чем, оказывается, заканчиваются наши усилия — решением на самом высоком уровне. Не зря «болеем» нетерпением!
А статью о Телешове приложу к размышлениям. Разговор о возрождении российских деревень тоже должен бы окончиться серьезным документом. Назрело!
У въезда в деревню Телешово поставлен дорожный знак-символ: на высоком резном столбе гроздь скворечников. Иносказательно он читается так: слетаемся в родное гнездо.
— Одна пара нынче поселилась, — говорит Владимир Александрович Новоселов, первый секретарь Дмитровского горкома партии, объясняя нам знак-символ. — Мужики уверяют, что скворцы не любят жить тесными колониями, но я думаю, дело в другом: нынче вообще мало в Подмосковье скворцов.