Бригадные деревни, такие, как подмосковное Телешово и псковские Шабаны, это центры маленьких округ, или, как образно говорят архитекторы, созвездий. К ним тяготеют более мелкие селения, где три, где пять, которые когда-то называли выселками, хуторами, починками. «Неперспективность» ударила по ним сильно, но они устояли. И устояли потому, что была экономическая необходимость и хозяйственные руководители не торопились их сносить. Сейчас они тоже обновляются, и жизнь в них пошла энергичнее. Бригадный соцкультбыт значительно облегчил их существование, он доступен старому и малому — расстояния один-два километра, — а помощь в обустройстве этих селений также входит в социально-экономические планы совхоза, колхоза, района. Сельхозугодья, которые начали было утрачивать былую продуктивность, щедро возвращают отдачу на капиталовложения, и начинается процесс выравнивания гектара центрального и гектара окраинного.
И все же немало остается таких угодий, до которых, как говорится, руки не дотягиваются. Это, как правило, самые отдаленные земли, с которых люди уже снялись, и обновлять там нечего. Как быть с такими угодьями? Там ведь немало пригодных пастбищ, сенокосов, да и пашня еще не вся заросла. В Московской области считают, что их надо вводить в оборот. Для этого наиболее пригоден способ… Я не знаю, как его назвать, может быть, отгонный, хотя он не совсем точно выражает суть дела. Пожалуй, назовем «семейная ферма». Ставится усадьба, подбирается семья, в которой желательно иметь два-три работника, дается трактор или лошадь с набором орудий, она может иметь свой скот, огород, и дается стадо телят, или нетелей, или овец, а может, и коров, за которыми семья и ухаживает. На что это похоже — на ферму, хутор, арендатора? Пусть каждый сравнивает с чем угодно, если есть охота к сравнениям, я скажу лишь то, что наши хозяйства такой формы еще не знают, но, по моему твердому убеждению, поиск москвичей идет в правильном направлении. Ни один клочок земли не должен пустовать, а как этого добиться — вопрос конкретных условий, важно, чтобы человек работал на земле старательно и инициативно. Без этого условия любые капиталовложения не дадут желаемого результата.
Я так давно прервал воспоминания, что с трудом возвращаюсь в атмосферу шестидесятых годов. И вот какая мысль пришла сегодня — мысль о деревне и наших попытках управлять ею. Сколь много напрасных усилий было потрачено! У меня такое ощущение, что только сейчас, живя, как всякий деревенский житель, и встав в сторону от активного воздействия на нее, я ч у в с т в у ю жизнь, а тогда, будучи в штате газеты, словно бы на обочине стоял. Странное ощущение: находиться в самой круговерти — и чувствовать себя на обочине! А в сущности так оно и есть. Если вообразить себе жизнь как вола, медленно и упрямо тянущего воз, то лично мои усилия — всего лишь суета вокруг воза: то схвачу хворостину, чтобы подстегнуть вола, то упрусь плечом в повозку, то возьмусь слепней отгонять, то поклажу иным способом укладывать… Верчусь, суечусь, а воз как шел своим чередом, так и продолжает идти.
Чтобы управлять жизнью деревни, надо ее знать. Прописная истина! И разве провинциальным газетчикам ее адресовать? Ведь они же, как считается, находятся в самой гуще жизни. Да, находятся. Но знают ли? Вот вопрос! Точнее сказать — понимают ли? Знание — вовсе не та или иная степень информированности, а понимание взаимосвязей жизненных явлений. Знание — это умение мыслить диалектически. На первые свои литературные сочинения я получал рецензии, которые, как правило, начинались фразой: «Автор знает жизнь деревни…» Под этим подразумевалось, что я без ошибок излагаю процесс теребления льна или машинного доения коров, сев кукурузы или заготовку силоса, быт механизатора или заботы председателя и так далее и тому подобное. Но рецензенты не удостаивали внимания анализ, почему, например, доярка противится введению машинной дойки коров, почему насаждаемые с таким упорством «елочки» и «молокопроводы» никак не приживаются. Автор пытается найти психологическую причину, то есть уловить взаимосвязь человека и машины, но рецензент его мысль не относит к знанию. Мысль он относит к чему угодно, только не к знанию жизни.
13 октября 1984 года
Меня занимает процесс познания жизни провинциальным газетчиком. Почему именно газетчиком, а не вообще человеком из сферы управления? Скорее всего, потому, что сам прошел эту школу, а свое, как говорится, ближе и понятней. Но есть и другая причина: журналист по глубинной сути своей профессии есть исследователь. Он не вырабатывает директивных документов: решений, постановлений и прочих актов, обязательных к исполнению, то есть не направляет жизненные явления в то или иное русло, тем не менее воздействие его огромно и может быть даже решающим. Он и выражает и формирует общественное мнение. В этом-то процессе выражения и формирования и происходит познание жизни им самим.
Процесс сложный и интересный, полный внутреннего драматизма. Драматизм — в неизбежном столкновении представлений и действительности. Журналист постоянно стоит перед выбором: как оценить увиденное? Он проводник законодательного акта и в этом качестве обязан смотреть на факт и оценивать его с точки зрения документа. Но, как мыслящий человек, он понимает, что любой документ фиксирует состоявшееся, сложившееся, проще сказать, закрепляет опыт, а жизнь не знает остановок, она в непрестанном движении, и журналист обязан улавливать отклонения от закрепленного актом опыта. То — обязан и другое обязан, а расхождения бывают настолько…
17 октября 1984 года
Боль оборвала строку — уколы, таблетки… На пятый день голова, кажется, прояснилась, но мысль ускользнула, не могу вспомнить, что я хотел сказать по поводу расхождения.
В почте — письмо от районного газетчика Ефанова из Курганской области. Письмо и номер газеты «За коммунизм».
«Живу в родных краях, корреспондент местной газеты с 1960 года. Мне 49 лет, имею троих детей. Старшая дочь — учительница, сын учится в военном училище. По профессии я агроном, хотел, чтобы мой Дмитрий стал агрономом, но он и слышать об этом не захотел. Младшая дочь в 6-м классе».
Владимир Ефанов написал пространную рецензию на мою книжку «Быть хозяином», напечатал в своей газете и прислал мне.
Меня тронула не рецензия, хотя по ней я узнал в авторе родственную душу, а сама газета, маленькая четырехполоска, отпечатанная на плоскопечатной машине, довольно прилично сверстанная — сразу видно, стараются ребята, любят свое детище. Наверно, из всех плохо сделанных вещей противнее всего брать в руки плохую газету. Она оскорбляет во мне все: ум, чувства, вкус, достоинство, как будто некий глупый и нахальный с издевательской ухмылкой цедит: «Не барин — проглотишь»…
(Вот опять оторвали от стола — приехал директор областной картинной галереи с целой свитой экспертов. Более часа потратил на объяснения и агитацию за необходимость дать селу высокое искусство.)
18 октября 1984 года
Так вот — о «районке». Друзья газетчики часто присылают мне свои газеты, и меня радуют их удачи. Ребята ищут, мучаются, радуются и огорчаются — это и есть творчество. Они не равнодушные, не холодные «строчкогоны», хотя я понимаю, как «давят» строчки, как неумолима маленькая четырехполоска, требуя от каждого обязательного минимума строчек: газету ведь не выпустишь с белыми пятнами, надо заполнить ее всю, три тысячи строк текста, а творческих работников порою, считая и редактора, всего пятеро, а газета выходит через день, так что выдавай, как говорится, на-гора, товарищ литсотрудник, триста — четыреста строчек ежедневно. Изнурительная работа! И все-таки, сжигая свой ум и нервы, они творят, ищут, выдумывают и находят в этом удовлетворение. Я представляю, какое облегчение они испытывают вечерами, когда полосы сверстаны, вычитаны и подписаны, и каждый подержит их в руках, осмотрит критически и обязательно от чего-то хмыкнет, дернет бровью, ибо довольными они никогда не бывают, им все кажется, что номер можно бы сделать лучше. И все-таки облегченно вздохнут, расслабятся и начнут говорить о чем-то не относящемся к номеру, но непременно связанном с жизнью района: то перескажут подробности командировки, которые не легли в текст, то случай в деревне, о котором надо бы написать, но пока не знают как, то новости, услышанные в районных верхах, то письмо-жалобу, по которому следовало бы разразиться фельетоном, да умелого пера нет. «А может, кто возьмется, ребята?» — спрашивает шеф, и ребята чешут затылки: «М-да, надо бы…» В кабинетах горят все лампы, сигаретный дым слоится, секретарь корпит над очередным макетом — у этого трудяги не бывает минуты, когда можно просто поболтать, — редактор ходит, разминается после целодневного сидения за столом — это уже не рабочий день, не работа на номер, но — работа на газету. Они постоянно пребывают в «запряженном» состоянии.
Я и прежде дивился и сейчас дивлюсь, почему районное начальство смотрит на работу своих газетчиков несколько свысока. Редчайший случай, когда, скажем, секретарь райкома входит в их положение, понимая их постоянное нервное напряжение. А то ведь только и слышишь: почему о доярках перестали писать, почему не критикуете то, почему не хвалите это, почему упустили, прозевали, не разглядели — десятки «почему» сыплются и а головы газетчиков, и они торопятся исполнить указания, иногда пустые, ненужные, но и в «ненужности», бывает, блеснет вдруг искра, ухватит ее газетчик, загорится желанием, носит-носит в себе — и выдаст «внеплановый» материал, который потом на летучке отметят как «находку».
Сложна работа газетчика. Сложна и интересна. А престижность профессии падает. Вот парадокс. Мой корреспондент Ефанов сетует, что его сын не пошел в агрономический вуз. Вот бы отцу и приохотить сына к журналистике! Похоже, в голову не пришло. Отчего же? Не удовлетворен? Тогда почему сменил поле на редакционный стол? Может, причина в нас самих: клянем «сладкую каторгу», а отказаться не в силах, для молодых же, не знающих, что это такое, кажется, что мы и впрямь не любим свою работу, только лямку тянем. Вроде бы стесняемся разворошить гору мякины, изв