лечь и показать молодым золотое зерно, которое привязало нас к газетной колеснице.
Не знаю, суждена ли районным газетам долгая жизнь, в нынешнем качестве, возможно, и не суждена, но прожили они как-никак более полувека, сделали свое большое дело, а главное — были великолепной школой познания жизни для нашего поколения журналистов.
Ну вот, кажется, и вернулся к мысли, оборванной болезнью, — к расхождению факта и акта, которое, если его честно осмыслить, и есть познание. В начале моей редакторской деятельности было в наших краях увлечение раздельной уборкой хлебов. «Увлечением» назвали это позже, а тогда… Впрочем, расскажу сначала урок, преподанный мне Максимовым. Был в районе такой председатель, которого иначе как строптивым у нас и не называли, из «тридцатитысячников», по профессии железнодорожник, на вид довольно суровый и в суждениях резкий. Как обычно, перед страдой прошел пленум райкома, и в постановлении, в частности, записали: убирать нынче хлеба только раздельным способом, для чего немедленно и повсеместно пустить лафетные жатки. Газета, естественно, обязана освещать ход уборки и, естественно, «в разрезе постановления пленума». Я поехал в колхоз к Максимову и увидел на полях не лафеты, а комбайны. Рожь жали, как говорят агрономы, напрямую. Спрашиваю у председателя:
— Почему не раздельно? Ведь только что голосовали за…
Он вопросом на вопрос:
— Кто в колхозе хозяин?
Думаю: шутит. И отвечаю ему в тон:
— Общее собрание, а повседневно — правление.
— Зачем тогда спрашиваешь?
— Выходит, правление решило вопреки пленуму…
— Ничего оно не решало. Я решил. К чему волыниться с лафетом, если рожь созрела? Головой думать надо.
У меня такое не укладывалось. Ничто Максимову не мешало высказать свое мнение на пленуме, внести в проект постановления поправку, ну, скажем, дополнить пункт о способе уборки словами «смотря по обстоятельствам». Он же ничего не сказал, проголосовал вместе со всеми. Проголосовал, чтобы тут же забыть и делать по-своему. Я относился к коллективным решениям уважительно, поэтому и подверг Максимова критике в газете.
Под вечер того дня, когда газета вышла, вызывает меня первый секретарь райкома и подает бумагу. «Читай, — говорит, — ответ на критику». О боже, первый раз в жизни читал по своему адресу такие эпитеты, как «мальчишка», «балабон газетный», «праздноболтающийся турист»… Это еще самые мягкие, были и похлеще. А в конце опровержения ставился ультиматум: или я публично извинюсь перед Максимовым, или он, Максимов, подает в отставку. Я понял, что положение у секретаря незавидное, но все же спросил:
— В чем я должен извиняться? И чего сто́ит тогда постановление, которое не выполняют?
— Видишь ли… Ты прав: постановление надо выполнять. Но и Максимов прав: хлеб не ждет.
Можно было спорить, но спор наш стал бы просто словесным упражнением, а надо было всего-навсего погасить конфликт: он не сулил сторонам ничего, кроме нервотрепки. Кончилось тем, что я, уняв гордыню, поехал к Максимову и принес ему устные извинения. Он, конечно, понимал, что в газете опровержения я не дам, ибо газета все-таки права: голосовал — исполняй, и удовлетворился моим визитом к нему. Позже мы стали друзьями. В тот же раз он мне втолковывал:
— Изобрели, понимаешь, прогрессивный метод. Какой, к черту, прогресс, если наши предки тысячи лет убирали раздельно: сначала жали, потом молотили. Мы изобрели комбайн. Для чего? Для того, чтобы он сразу жал и молотил. Скажи, пожалуйста, пойдет умный дважды в лес за двумя жердинами, если он в силах за один раз их принести? Вот то-то! А то, понимаешь, сидит где-то там чиновник-повелитель и командует, что мне делать на поле. А я что, по-твоему, чурка с глазами?..
Вот вам акт, и вот вам факт — выбирай, газетчик! Я защищал акт, а выю склонил перед фактом. Подобные противоречия случаются сплошь и рядом. И увы, нередко журналисту приходится поступать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. И авторитет акта не уронить, и пользу факта не опорочить.
Конфликт с другим председателем, Кукониным, принял у нас затяжной характер. Мужик он был, как у нас говорят, рисковый, зачинал такие дела, на которые другие поглядывали с опаской. Любил строить — что ни год, то новостройка. А денег нет. Кое-какие кредиты выбивал, но на них сильно не разбежишься. И тут подоспела… помощь. О хозрасчете тогда и речи не вели, все, что вырастят, надоят — сдадут, в кассе пусто, в амбарах крохи, кое-чего на трудодень дадут, баланс подобьют — ладно, год прожили. Фактически ни одна отрасль прибыли не приносила, если где-то и вели расширенное воспроизводство, то главным образом за счет кредитов. Надежд на возвращение ссуд у банка не было (задолженность периодически списывали), поэтому получать их становилось все труднее. Вот тогда и разрешили колхозам торговать своим лесом. Да, это была плата за нерентабельность основного производства. Повышать цены на продукцию медлили (позже пришлось это делать, и не раз), убыточность росла, производство не расширялось — и выдали «дотацию» в виде… леса. На Валдае все колхозы имели лесные угодья, однако не все кинулись базарить, продавали понемножку, главным образом в обмен на фураж, чтобы скотину прокормить, Куконин же погнал лес на юг эшелонами. Газета факт за фактом вскрывала его коммерческую деятельность. Правда, крупных финансовых злоупотреблений не было, но лес, особенно в водоохранной зоне, изводил он прямо-таки по-купечески. Куконин круто пошел в передовики: вагонами получая в обмен на лес фуражную пшеницу, поднял удойность коров до трех тонн, выращивал мясной скот, словом, хозяйство пошло как на дрожжах, но… По поводу этого «но» и забила тревогу газета: колхоз начинал жить не за счет земли, а за счет леса. На лес были брошены машины, люди, там платили рублями, и туда охотно шли, бросая полевые работы. Опасность была очевидной, но ни в районе, ни тем более в области анализом себя не утруждали: всех, подобно магии, завораживали высокие надои и привесы, перевыполнение планов продажи молока и мяса. А газета критикует…
Поначалу Куконин отмахивался от наших статей, как от назойливых мух, потом распорядился не пускать газетчиков в колхоз и, наконец, потребовал обсудить «нападки» газеты на него на бюро райкома. Я был членом бюро и держал ответ. Доказывать, собственно, объективность критики необходимости не было, ибо все видели и понимали суть дела. Но опять же «но». Найдете ли район, который по собственной воле захочет спустить с небес на грешную землю своего передовика, прославляющего район и область? Я, например, в журналистской практике такого не встречал. Район развенчивает своего передовика после того, как гром грянет сверху. Вот почему и на этот раз я, как редактор, вынужден был искать компромисс между актом и фактом.
В этих-то компромиссах и приходила мысль: почему? Почему поступаемся принципиальностью? Почему расходятся слово и дело? Где причина — в слове или в деле? Сейчас, много-много лет спустя, когда столько набито шишек и каждая столь памятна, что, не заглядывая в святцы, могу назвать место и время, имя и фамилию, я спрашиваю себя: стал бы я сейчас критиковать того же Куконина? Его, к великому сожалению, уже нет в живых, лет пять назад я посетил его бывший колхоз и увидел… запустение. Как же мне было горько! Горько от запущенности хозяйства и горько за неразумную горячность своей молодости. Но извинений принести было не перед кем: из тех людей уж никого не было. Только — перед памятью.
20 октября 1984 года
Валдайский край изумительной красотой природы очень похож на себежский: такие же сопки с сосновыми борами, такое же обилие живописных озер, так же густы по утрам туманы, спокойны и величавы вечерние зори, неброски ручьи и речки, питающие великие реки России. И так же скупа валдайская нива на хлеб, как и себежская. Собственно, нив в общепринятом понятии и нет, есть лоскутки, полоски в крохотных долинках или по склонам сопок, они не прокармливали пахаря хлебом и скудно кормили скотину сеном.
В былые времена валдайский мужик кормился с ямщины, извоза, кустарничества, лесного промысла, торговлишки — с чего угодно, только не с нивы. Пахотная десятина родила полсотни пудов — это от великой силы, а на круг и половины того не каждый год выходило. Так что сытно валдайский крестьянин никогда не ел. Моренные глины да пески приучили его к великому терпению. Везде мужик — труженик, но на таких землях, как валдайская да себежская, в десять крат больше надо было спину погнуть и пота пролить, чтобы концы с концами свести. Помню деревню Бель, тамошний колхоз имел что-то около пятисот гектаров пашни, а располагалась она на тысяче ста участках. Это были такие нивы, как теперешние огороды.
Правда, было одно отличие Валдая от Себежа: война дошла до линии Старая Русса — Лычково — Демянск, топталась тут два года так, что пустыню оставила после себя, но севернее этой черты ее не пустили, и деревни тут уцелели, и тягло кое-какое было, и скотину уберегли, так что начинать было с чего. Первые послевоенные годы район считался даже экономически крепким. Но время шло, уцелевшее старело и ветшало, нивы без навоза тощали, народу убывало — и тогда выперло наружу самое настоящее оскудение. Краю нужны были вложения, но на нашу долю, как, впрочем, и на долю всего региона, их недоставало ни в пятидесятые, ни в шестидесятые годы. Капиталы придут позже, и я, посетив Валдай спустя двадцать лет, увижу их обновляющее действие, порадуюсь, но и огорчусь: деньги пришли, а люди… ушли. Эта беда коренной России, именуемая малолюдьем, нейтрализующая сейчас силу миллионных вложений, есть одна из острейших проблем нашего времени, и я, взявшись за перо мемуариста, как очевидец и участник, обязан попытаться ответить на вопрос: почему человек ушел со своей земли? Это «почему» потребует, как я думаю, исследования двух «что»: что произошло с землей и что случилось с человеком?
22 октября 1984 года
Позавчера: Борис Прокошенко привез двух ветеранов, Кучина Михаила Константиновича и Кальницкую Лилию Ивановну. Он — кинолюбитель, она — журналистка, делают 10-минутный фильм о детях-партизанах, бывших учениках Урицкой школы. Оказывается, Кальницкая уже много лет назад собирала о них материал и помогла в школе организовать музей. Я, к сожалению, его еще не видел. А с некоторыми бывшими партизанами из числа учеников встречался на своих журналистских дорогах, о некоторых писал. Фильм делают на конкурс любительских фильмов. Говорили часа три и пришли к единому мнению: надо делать в Урицком уникальный музей, посвященный детям-партизанам. Ведь вся наша область была партизанской, и детей в борьбе с оккупантами участвовало много. Забвение непростительно! Мои гости — москвичи, и они располагают серьезными возможностями помочь в этом деле. Договорились действовать немедленно. Ну а я — со своей просьбой: помогите в сборе книг для библиотеки военной книги. Кальницкая — она наставник молодежи — обещала и книг собрать, и приехать с концертом.