Депутатский запрос — страница 63 из 79

* * *

Узкая профессионализация упрощает земледельческий труд до службы, до исполнения операции или вида работ. Это — для индивидуума. Для коллектива же — наоборот, усложняет. И сложность тут более психологическая, нежели профессиональная. Возьмем, для примера, сенокос. Практикуют так: сеяные травы косят звеньями, естественные — индивидуально, то есть распределяют участки или дают задание в сухом сене по семьям или дворам. Эти два способа есть прошлое и настоящее сенокоса. Во втором случае хозяин двора косит, сушит, сгребает и стогует. Не обязательно вручную, если он тракторист и какие-то участки позволяют пустить косилку и грабли, обязательно этим воспользуется. Но суть все равно остается: рабочий от начала до конца выполняет все работы, сам все рассчитывая и на себя полагаясь. В том же случае, когда косят звеном, положение иное, каждый делает свое дело: один на косилке, другой на граблях, третий на волокуше или пресс-подборщике, четвертый на стогометателе… Взаимозависимость и взаимоответственность работников налицо. Впрочем, что тут долго объяснять, читателю, знакомому с заводским конвейером, все понятно: работа упростилась, психологическая нагрузка увеличилась. Не совсем понятно тут может быть только одно: сельскому работнику к такой нагрузке надо привыкать, пока не выработает в себе заводской психологии. А это — ломка. На моих глазах такую ломку пережили доярки. Были они в полном смысле животноводами-универсалами: доили, кормили, убирали, к быку водили, теленка принимали, выпаивали, и вдруг — оператор машинного доения, только доить, к тому же в одном из цехов: растела, раздоя, товарном… Корова, что называется, переходит из рук в руки, и сколь же надо быть каждой работнице добросовестной, чтобы вся ферма работала четко и продуктивно! Ох как трудно давалась животноводкам психологическая перестройка!

Я это к тому клоню, что профессионализация воспитывает коллективиста, и из своих многолетних наблюдений могу сказать, что коллективная сознательность сельского работника значительно поднялась. Именно она является той основой, на которой успешно работают безнарядные звенья. Сознательность есть не что иное, как забота об общем результате, следовательно, мы вправе сказать, что снятие с себя заботы о скотине на своем дворе или огороде под окнами на сознательности человека не отразилось. Заботился о своем — стал заботиться об общем, а коль так, то не только в часы службы проявляешь заботу, но и вне службы, то есть дома, отдаешь свое время общему делу. Как видите, логически все выходит стройно и правильно. На практике, увы, так не получается.

Живя в Усть-Дёрже, я, что называется, вплотную, лицом к лицу, столкнулся с явлением, никогда не знаемым деревней, — совершенно свободными, абсолютно безнаказанными, массовыми потравами хлебов и лугов. Сначала меня удивило бесстыдное нахальство (иначе и не назовешь) иных горожан, потом вижу, что и селян это ничуть не волнует, сами то же вытворяют. Но расскажу по порядку.

Я уже упоминал голубой охотничий барак, что стоял в Усть-Дёрже, на опушке лесочка, отворотясь от деревни. История его такова: колхоз, заимев свои тракторы, начал строить механическую мастерскую, а мастерская — это прежде всего станки, а сельхозснаб таким товаром тогда не торговал, значит, надо искать богатого «дядю». Нашли в Москве. Но «дядя» сказал: станки вам будут, если отдадите нам охотугодья. Охотничьи угодья, как известно, колхозу не принадлежат, они государственные, но с помощью местных властей нашли выход: отдали заводу в аренду на десять лет. Проще сказать, на станки было куплено зверье: лоси, кабаны и зайцы — плюс разрешение поставить барак. Что касается усть-дёржинцев, то они, конечно, ворчали: на своей земле не смей с ружьем выйти, но мирились, потому что барак принес им кое-какие и блага, хотя бы то, что зимой дорогу чистили и в лавку ходить стало полегче.

В бараке, целыми днями глядя в окно, сидел Серафим, хитренький, услужливый дедок с приличной зарплатой, топил печку, выдавал постели, сторожил имущество, иногда поругивался с нашими мужиками. С открытием охоты подкатывали автобусы и окрестности наполнялись ружейной пальбой. Однажды мне довелось сходить с охотниками на лося, и тут я впервые увидел, что из себя представляет наш нынешний человек с охотничьим ружьем. Я не мог понять, откуда в сытых, обеспеченных людях такая страшенная жадность. Они делили тушу зверя с таким крохоборством, с такой руганью, что можно было подумать: это голодающие люди, они в глаза не видели мяса и, если кого обвесят на полфунта, тот непременно помрет. Не меньшее удивление вызывала у нас и работа охотников. По условиям аренды они должны были сажать для кабанов картошку, косить для косуль сено, устраивать для лосей солонцы, то есть заботиться о фауне. Картошку они, правда, сажали, с полгектара, весной посадят — и забудут. На картошке лебеда в рост человека. Осенью лебеду дергают и ищут картофелины, чтобы хоть сторожа зиму прокормить, но обычно ничего не находили, дед Серафим покупал картошку в деревне, а кабаны как-то обходились… Так вот, с одной стороны — жадность, с другой — полное нерадение, а люди-то самые сознательные, как же все это объяснить?

Охотники были первым дивом, потом пошли рыболовы, грибники, ягодники, травники, туристы и просто выезжающие отдохнуть на природе. Эти прямо-таки саранче подобны! После них остается только несъедобное: мухомор, волчья ягода, бузина да колючий татарник. И еще — прикатанные луга и сенокосные поляны, кострища, пустые бутылки и банки на выпасах, втоптанный хлеб на ниве. Помню, как оторопело глядел я на ободранный черничник — стоят голые, без единого листочка стебли. Что такое с ним случилось, почему в середине лета опал лист? Хочу поднять, разглядеть, постичь, а листа-то нет, будто испарился. Честное слово, подумал, что кто-то из зверьков или птиц общипал. Оказалось, люди. Ягодники все ободрали. Вот это да!

А от вдавленных в землю хлебных колосьев прямо в дрожь бросало. Хотелось браниться самыми последними словами. Не мог я забыть, как к нам в детдом привезли троих малышей и в «бумагах» было написано, что определяются они в детдом на год, потому что матери их «определен срок исправительно-трудовых работ — один год»: она ножницами настригла в поле решето колосьев. За решето — год! А тут целая дорога — и ничегошеньки!

Та дорога — обыкновенная полевка от шоссе до деревни — стала для меня неразгаданной загадкой. С километр она проходит полем. Когда пахали на конях, ее, наверно, не трогали, а трактористам лень плуги выключать, пашут заодно и засевают заодно. Каждую весну дорога исчезает, и как только хлебу взойти — вновь возникает. По хлебу накатывают. Я раздумывал и так и сяк: если поле решили сделать единым, что, конечно, похвально, надо бы объезд проторить; если объезд не захотели делать, зачем же дорогу засевать? Только ради удобства — ни плуг, ни сеялку не надо выключать — выбрасывать под колеса два центнера хлеба?! Помилуйте, какой хозяин позволит себе подобную роскошь? В колхозе таких дорог десятки, это же многие тонны хлеба! Поистине, булками мостить дороги. Одни мостят, другие топчут. Нет, тут хозяевами и не пахнет.

Как же быть с логикой: профессионализация поднимает ответственность каждого за общий результат, люди становятся сознательными коллективистами? Где они? На этом поле их нет, есть транжиры и варвары. Надо же найти ответ — почему? Взялся за перо, всю боль свою вылил на бумагу. Журнал напечатал, по радио передали. И начал почтальон пачками носить мне письма. Тут-то я и понял, что это уже бедствие. Какое письмо ни разверну — везде крик: хлебное поле беззащитно! Радиожурналисты просят: ответьте читателям. Ответил — писем еще больше. В общем, разговор длился целый год, подключились высокие ведомства, а ответа мы так и не нашли. Ответов было много, и все правильные, но до корня не докопались, он уходил в темные глубины сознания, упирался в проблему «общественная собственность и хозяин». И есть тут связь со свободным временем. Как же, сто двадцать свободных от службы и от домашних забот часов в неделю надо куда-то девать, а машина в руках — вот и ринулись, не разбирая дорог. Ринулись не в поисках полезной обществу заботы, а на добычу для себя, для собственного блага и удовольствия.

В прах рассыпалось мое логически точное умозаключение…


12 декабря 1984 года

В Усть-Дёрже времени на размышления у меня было с избытком. Надо мною не висело редакционное задание, никто не задавал мне темы и размеры, был я волен думать над всем, во что упирается мой взор. И думать, как выражаются газетчики, без расчета на проходимость, то есть не ставя себе вопроса: напечатают или не напечатают? Этот вопрос еще называют «внутренним редактором». Его по-всякому объясняют газетчики, но я думаю, что это — не что иное, как стереотип мышления. Стереотип складывается под влиянием людей и обстоятельств. Складывается не вдруг, не так, что вот пришел в газету — и на другой день в тебя уже вошел твой «внутренний редактор» и засел там навсегда. В каждой редакции своя атмосфера, свой стиль, свои представления, как и о чем писать. Никогда не бывает так, чтобы новый работник сразу и все понял, но нечто общее — дух газеты — он обязан воспринять, иначе «пойдет не в ногу» и долго в строю не продержится. Опытные газетчики, развернув любую газету, умели сразу определить ее дух, и, когда им приходилось писать для того или иного издания, они, как говорится, всегда попадали в яблочко: их материалы шли с ходу. А молодые, особенно претендующие на свой стиль, долго слали «за молоком» — их не печатали. В конце концов все эти редакционные тонкости постигаешь, и наступает момент, когда, садясь за стол, чувствуешь, как за твоей спиной незримо встает кто-то, одергивающий тебя всякий раз, как только тебе захотелось выбраться из стереотипа. Считай, что ты попал в колею…

Однажды я себе сказал: забудь, что ты пишешь для печати. Сядь и пиши просто так, для себя, должен же ты когда-нибудь осмыслить виденное. Видел-то своими глазами, не чьими-нибудь, вот и осмысли теперь своим умом. Думаете, так просто было сделать? Садился, брал перо, а тот, невидимый, сзади, тут как тут и диктует знакомую фразу. Вот, оказывается, в чем его сила — в первой фразе! Взял готовую — попал в колею, и она тебя повела, все, что в голове, непременно выстроится вдоль колеи, не выскочит, не свернет с наезженного. В общем, не писание, а шоферская езда.