Вот пример. Единственный – ибо иначе я из заданной заранее темы плавно перетеку в литературоведение. Заранее прошу прощения за краткость. Свою вину я искуплю ниже, анализируя метафорический шедевр Павезе, – там Родос, там и будем прыгать.
Самое известное стихотворение Павезе (за вычетом упомянутого выше) – видимо, TheCatsWillKnow, "Коты узнают", также написанное в 1950 году. Это стихотворение изначально озаглавлено по-английски, однако написано оно все-таки по-итальянски. Вот поучительный фрагмент из "Котов":
Tra fiori e davanzali
i gatti lo sapranno.
Ci saranno altri giorni,
ci saranno altre voci.
Sorriderai da sola.
I gatti lo sapranno.
Английский переводчик добросовестно превратил эти строчки в следующее:
Among flowers and sills
the cats will know it.
There will be other days.
There will be other voices.
You will smile alone.
The cats will know it.
Добросовестный русский переводчик той же школы, неважно, с итальянского или с английского, если бы таковой нашелся, написал бы следующее:
Среди цветов и подоконников
коты об этом узнают.
Здесь будут другие дни,
здесь будут другие голоса.
Ты улыбнешься в одиночестве.
Коты об этом узнают.
Скучно, не правда ли?
Прежде чем начать жаловаться на нечто неопределенное, – исчезновение музыки итальянского оригинала, – отметим пропажу чего-то гораздо более вещественного. Именно – блестящего созвучия saranno – sapranno ("будут" – "будут знать"), повторенного в данном коротком фрагменте дважды! Оно является просодическим ядром стихотворения, для спасения которого не жалко пойти на экстренные меры. Например, отказаться от буквального перевода. В качестве примерного решения я предложил бы следующее:
Среди цветов и подоконников
коты об этом прознают.
Здесь пронзают другие дни,
здесь пронзают другие голоса.
Ты улыбнешься в одиночестве.
Коты об этом прознают.
Всякий, кому не лень, может попробовать решить указанную проблему удачнее.
8
То, что Павезе – очень достойный поэт, можно продемонстрировать в лоб – перебирая его стихи. Однако, на мой вкус, существует гораздо более изящное тому доказательство. Правда, непрямое, но, на мой взгляд, это не порок, а достоинство. Вдобавок, сие доказательство (я изложу его в несколько приемов) своевременно напоминает, что занятие поэзией, вкус к ней и поэтическое влияние ни в коем случае не ограничиваются сочинением стихов. Поэзию можно разместить – в умах и сердцах, где ей свойственно пребывать – и иначе.
Ради всего этого вернемся к Брейтбурду. В своем пресловутом предисловии (рассказывая о самоубийстве Павезе и оставшихся после него стихах) он пишет: "Стихи – часть их была написана по-английски – посвящались Констанс Даулинг. Они вышли отдельным сборником, названным ’Смерть придет, и у смерти глаза твои’ – так начинается одно из первых стихотворений сборника".
Оставим в стороне всякие пустяки. Интересно вот что. Прославленную строку (Verrà lamorteeavrà ituoiocchi) Брейтбурд перевел, удвоив слово "смерть" и породив в ней (строке) внутреннюю симметрию. Легко видеть, что "смерть" (вернее, однокоренное русскому слову итальянское morte) появляется в оригинале лишь один раз. Правда, он содержит мягкую зеркально-симметричную пару verrà - avrà. В любом случае, перевод Брейтбурда хоть и неточный, просто великолепен.
Разумеется, это великолепие – из совсем другого поэтического жанра, блюдущего число и порядок слогов, да и другие привычные условности. Перевести таким образом все стихотворение (да и одну только его первую строку в череде прочих) было бы неправильно. Однако наедине с собой строка выглядит в этом обличии замечательно. Ясно, что ее оригинал воспламенил поэтическую душу Брейтбурда. Поскольку его владение итальянским было абсолютным, невозможно даже предположить недоразумение. Сотворенная им неточность осмысленна. Другое дело – осмысленна поверхностно, ибо не обрамлена историческим контекстом – старинным и современным. Прецедентами, наконец.
Ибо нет сомнения в том, что похожее иноземное двустишие, точно на ту же тему, ста сорока годами раньше воспламенила другую русскую поэтическую душу, породив гениальный, обратим внимание, столь же симметричный (вдобавок, использованный только для эпиграфа, то есть отдельно от основного стихотворения) перевод. Именно этот перевод и стал стихотворным примером для Брейтбурда.
Речь о неземных строчках Байрона, открывающих цикл стихотворений о разводе с недавно обретенной женой и о вечном расставании с ней:
Fare thee well! and if for ever,
Still for ever, fare thee well.
"Наше все" Пушкин использовал оригинал (слегка исказив синтаксис) в качестве эпиграфа к восьмой главе "Евгения Онегина", главе не непременно последней, но наверняка финальной, ставшей лирическим окончанием романа, попросту, описывающей окончательный разрыв между влюбленными героями. Он же снабдил его вдохновенным переводом: "Прощай, и если навсегда – то навсегда прощай". Этот перевод (законно симметричный, в точном соответствии с английским оригиналом) никогда не был частью целого (стихотворения), но, тем не менее, стал неистребимой частицей русской поэзии. Брейтбургова строка имела почти ту же судьбу.
Другое дело, историю русской поэзии, даже современной, невозможно изучать в отрыве от истории русской цензуры. Как тривиально выясняется, Брейтбурд не был первым русским литератором, опьяневшим от строчки Павезе. Разве что вторым. Первым был, как указывает неумолимый календарь, Иосиф Бродский. В самом деле: в 1971 году, еще в России, за три года до выхода русского перевода повестей Павезе, Бродский пишет стихотворение "Натюрморт", которому восхищенно предпосылает все ту же метафорическую строку – Verrà lamorteeavrà ituoiocchi (предлагая следующий перевод: «Придет смерть, и у нее будут твои глаза»). Более того, один из нумерованных фрагментов "Натюрморта" не только адресован Павезе и перекликается с его поэзией, но и содержит другой, на сей раз по необходимости метризованный перевод нашей строки. Да и прочие фрагменты не без греха.
Фр. 9
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».
Введя в стих слово "абсурд" Бродский продемонстрировал, по крайней мере, посвященным [еще предстоящее нам] знакомство с довольно разнообразным материалом; слова "приход женщины" – углубленное проникновение в него. Нет смысла обсуждать вопрос о том, каким образом (и на каком языке) Бродский добыл (и читал) Павезе в Ленинграде. Но даже если в самом начале был английский перевод, у поэта хватило чуткости докопаться до оригинала. Так или иначе, результат налицо.
Когда-то я полагал, что являюсь вторым (именно, вторым после Брейтбурда) неитальянским литератором, увлекшимся метафорой Павезе. Бродский отодвинул нас обоих назад. А потом оказалось, что имя нам – легион. Много позднее я напоролся на эксплицитное прозаическое признание, объяснившее буквально все. Американский поэт и критик А. Вильямсон (AlanWilliamson) написал в одной из своих статей (правда, уже в 1995 году, оглядываясь назад) буквально следующее:
"Как говорил Роберт Фрост, существуют стихи, которые мы знаем еще до того, как прочитали. Для меня в течение многих лет последний сборник Чезаре Павезе с его жестоким, останавливающим сердце названием Verralamorteeavraituoiocchi, которое я перевел как "Смерть придет и посмотрит на меня твоими глазами" (DeathWillComeandLookatMewithYourEyes) был именно таким; я приступил к его переводу просто как к существованию".
Что ж, выходит, что Павезе в защите (даже как поэт) не нуждается. Такое (жестокое, останавливающее сердце) впечатление дано оставить не каждому. В многоязычии – просто мало кому.
Однако это еще не все.
В своем предисловии Брейтбурд пишет:
"Самым удавшимся из произведений Павезе, ’его лебединой песней’ считает известный итальянский исследователь литературы Карло Салинари повесть ’Луна и костры’… Эпиграф к этой книге взят из ’Зимней сказки’ Шекспира: ’Зрелость – это всё’".
Поразительно! Трудно поверить – человек, замечательно переведший повесть, не удосужился проверить происхождение эпиграфа к ней. Нет этих слов (Ripenessisall) в "Зимней сказке". Они взяты из последнего, пятого акта "Короля Лира" (сцена 2) и посвящены все той же поучительной теме – взаимоотношениям человека со смертью. Отметим, что в самой повести эпиграф переведен иначе, лучше: "В зрелости – всё".
Нелишне отметить, что, если верить русским переводам Шекспира, этих слов нет не только в "Зимней сказке", но и в "Короле Лире". До такой степени нет, что непредвзятому читателю их (или даже точку их нахождения) ни за что не обнаружить.
Вот как выглядит соответствующее место в классическом пастернаковском переводе "Короля Лира". Основная часть коротенькой, безмерной, гениальной, жизнелюбивой 2-й сцены пятого акта переложена следующим патетическим образом:
Эдгар: Бежим, старик! Дай руку мне. Бежим!
Король разбит. Его и дочь схватили.
Они в плену. Скорей дай руку мне!
Глостер: Зачем бежать? Сгнию на этом месте.
Эдгар: Опять дурные мысли? Человек
Не властен в часе своего ухода
И в сроке своего прихода в мир,
Но надо лишь всегда быть наготове.
Идем.
Глостер: Идем. Ты совершенно прав.