было самым увлекательным во время тренировок — кататься с пожарных лестниц! После первых же занятий руки у нас с Региной стёрлись до крови, потом зажили, но на всю жизнь остались бугры на ладонях под указательным пальцем, и по этим мозолям можно было безошибочно найти нас с Региной — особу королевской крови и меня — среди всех прочих выпускниц колледжа. Впрочем, об этих мозолях знала лишь служба безопасности. А точней, ещё один человек…
Внезапно меня пригвоздил к лестнице страх. Вертолёт, который всё время гудел где-то на крыше, висел прямо надо мной: я увидела лицо водителя в открытом окне кабины и белые фигуры в других окошках.
Появление вертолёта решило все проблемы — «сигать» было нельзя, это сразу вызвало бы подозрение. Оставалось только медленно спускаться, переставляя ноги в рабочих башмаках, как положено горничной отеля, под которую я и маскировалась в своём чёрном форменном халате…
Я спускалась, пригнув голову в капюшоне, но косилась на вертолёт, не спуская глаз с окошка, где темнела голова водителя. И вдруг… У меня никогда не было галлюцинаций, но мне показалось, что голова исчезла… А ещё через какую-то секунду мотор заглох и в наступившей тишине вертолёт перевернулся. Он перевернулся ещё раз и, как пустая детская игрушка, камнем стал падать прямо в океан.
Я могла дать гарантию, что в вертолёте никого не было. Но зловещая чёрная голова лётчика, напряжённо глядевшего в океан и, как показалось мне, на меня секунду назад, когда вертолёт заслонил собой небо, — эта страшная голова отпечаталась в памяти навсегда. Даже черты лица были хорошо различимы… и сидели в памяти так отчётливо, что казались знакомыми, виденными уже когда-то.
Это теперь, покачиваясь на волнах бесконечно древнего — гораздо более древнего в сравнении с моей конкретной личностью и телесной оболочкой — моря, я могу испытывать это «чувство уже виденного» вполне оправданно… Даже потом, сидя в баре у телевизора и увидев того самого лётчика в программе новостей, я могла сказать, что вижу его не впервые, но вспомнить его лицо, переставляя ногу вниз, на следующую ступень пожарной лестницы, я решительно не могла. Вернее, не понимала тогда, отчего такое возможно…
У меня было вдоволь времени обдумать это, сидя в самом дальнем уголке бара у телевизора, куда я забилась, чувствуя себя довольно неловко в шикарном вечернем платье, каких я отроду не носила.
Я всё представляла и представляла, как пустой, совершенно пустой вертолёт, переворачиваясь в воздухе, падает в океан, как он поднимает сверкающий столб воды, раскачав на волнах две овощные плантации, словно два красно-зелёных надувных матраца…
И вспоминалось, как ноги гудят от бесконечного спуска и как продолжает казаться, что лестница сотрясается подо мной, когда вдруг внезапно закружилась голова, едва я ступила на твёрдую землю у мусорных ящиков на заднем дворе отеля. Оттуда были хорошо видны площадь и яркие дамы-благотворительницы в шикарном «классике»… Всё произошло так стремительно, что они ещё, кажется, ничего не знали. А я знала, что сюда уже спешат спасатели из Службы безопасности (мы их знали в лицо) и нужно поторапливаться к месту встречи, как предписано по инструкции… Но я завороженно наблюдала за дамами в ярких, как помидоры, шляпах. Зачем здесь автомобиль? На этом айле, который можно объехать за пять минут?
Пять минут, которые нужно было выждать, чтобы прийти в форму — совершенно прийти в себя, эти пять минут пролетели, и я направилась через служебный вход в подсобку, где сняла халат и, ещё раз оглядев в зеркале незнакомку в слишком открытом вечернем платье, направилась в незаметную дверь подземного перехода, который соединял отель с домом на другой стороне площади.
Из подсобки в нижнем этаже жилого дома, где был ресторан, я прошла мимо кухни и складских помещений прямо к маленькому туалету для обслуживающего персонала. Ещё одна незаметная дверь вывела меня в туалет для посетителей круглосуточно работающего бара… Шум, музыка, яркий свет в холле подействовали угнетающе, я чувствовала себя не в своей тарелке. Хорошо, что хоть людей в это время дня было немного, и приглушённый свет в контрасте с ослепительным сиянием в холле чуточку меня успокоил. И здесь, в самом тёмном дальнем углу у телевизора на стене, я сидела, как мышка, чтобы никто меня не заметил, а сама не спускала глаз с входной двери.
Спасателей было всего двенадцать — мужчин и женщин, и мне достаточно было мельком взглянуть на входящего человека, чтобы не ошибиться.
Но посетителей — входящих и выходящих — было довольно мало, и — ни одного знакомого лица! Тихо играла музыка, танцевали редкие пары у входа. Если входила женщина, я спокойно рассматривала её лицо среди танцующих. Если же появлялся мужчина — старалась скорее спрятаться за спинами впереди сидящих, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь праздного ловеласа. Широкоплечий бородач, за спиной которого я так удачно пряталась, беседовал с известной оперной примадонной и с большой вероятностью мог оказаться каким-нибудь знаменитым меценатом или другой выдающейся личностью. В этом случае за ним могла наблюдать не одна скрытая камера, и моё то и дело выглядывавшее из-за его спины лицо тоже могло привлечь к себе нежелательное внимание. Я пересела, чтобы укрыться за дамой внушительных габаритов, и продолжала свою игру в прятки: то выглядывала, то скрывалась.
Когда в дверях появился Лен, я просто застыла, глядя на него в изумлении. Хотя чему удивляться, я знала, что сегодня он должен петь в «Реквиеме»… Лен Гордон Харрис, лучший бас Королевской Оперы, любимец публики и кумир наших девочек, в которого были влюблены все выпускницы нашего класса… Он стоял, заслоняя дверной проход, в небрежной позе убийцы-телохранителя из «Риголетто». Нет, его место не на Королевской сцене, ему бы играть громил в исторических боевиках! На руке небрежно висел чёрный плащ — принадлежность какого- нибудь театрального реквизита. Лен пристально изучал публику, пока его взгляд не остановился на мне.
Только в дверях я попыталась освободить руку от его мёртвой схватки и прошептала:
— За мной скоро придут спасатели!
Он накинул на меня плащ и ответил только на улице, где не было ни души:- Хорошо же они тебя сегодня спасли! Я видел всё! — голос звучал со злостью и как-то неестественно громко в гулкой тишине среди быстро сгустившейся тьмы под ещё ярким, по-южному синим небом. — Думаю, их старания не понадобятся! Ты ими сыта по горло… Ужасов на сегодня хватит!
Я не знала, как он ошибался! Я не знала, что здесь так быстро темнеет, хоть и читала об этом. Южная ночь была прекрасна. Прошёл страх. Мне стало так легко и свободно, как ещё не было никогда, даже в присутствии самого надёжного сотрудника Секретной службы… Я не знала, куда он меня ведёт, и не хотела знать. До начала концерта было ещё два часа…
— «Реквием»… не отменили?
— Нет! — ответил он всё с той же злостью. — Решили, что это как нельзя кстати…
— Соответствует событиям… — пробормотала я. — Но я всё-таки спаслась…
— Этим ты обязана только самой себе! Я видел… всё… — повторил Лен.
— Я тоже видела… в новостях. Но… там же меня… не оказалось!
— Ты ошибаешься! Я видел тебя и понял, что ты жива…
— Ты не мог видеть! — улыбнулась я и вспомнила, как стояла между двумя чёрными створками и стеной…
— Мог. Я разыскивал тебя по всему городу, прежде чем нашёл в этом баре. Я видел твой силуэт за дверью и узнал сразу!
— Силуэт? — От неожиданности я остановилась. — А, впрочем, как ты меня узнал сейчас? Разве этот грим… этот парик…
Он засмеялся:
— Какие же дураки у вас в спасательной службе! Хотя, возможно… — он внимательно меня оглядел, — этот грим — достаточная защита от тех, кто хочет тебя убить. От них он тебя спасёт…
— А от кого — нет?
— Да от тех, кто тебя любит… — он некоторое время молчал, почти проглотив последнее слово, и закончил громко, почти со злостью: — Не спасёт от тех, кто тебя знает с детства! Ты помнишь, как тогда тебя называли?
Я помнила, как меня называли в школе. Актёры, учителя. Я была для них «деревянной девочкой» — рыжей, неловкой, диковатой… Но с тех пор прошло много лет.
— Ты думаешь, что особенно изменилась? — Он опять рассмеялся, изучая моё, видимо, удивлённое лицо.
Мне в последнее время только и говорили, что я непонятным образом изменилась. Словно проявились какие-то другие гены — я сама это видела, с недоумением рассматривая старые детские фотографии. Куда только подевались веснушки, бледность, рыжие волосы, тонкая шея… Даже прямые, как палки, волосы стали виться… и потемнели.
— Ты стала совсем другой! Но та особая грация… Грация скованной и неловкой, всех сторонящейся «деревянной девочки»… в тебе осталась. Я узнал тебя по фигуре. Силуэт за чёрным стеклом… Ты стояла за дверью: тень, которую я не мог спутать ни с кем…
Мне вспомнились пятна крови на голубом ковре.
— Почему этот мир так жесток, скажи!?
— Нет, он не жесток, Ди! Это самый прекрасный мир, в котором когда-либо жил человек, и ты это отлично знаешь!
— Ну да, — передразнила я: «мир, который не знает двух самых страшных вещей… Нищеты и ненависти»… Мы это выучили в первом классе…
— Но это так! — удивился Лен. — Серьёзно: золотой век! Рай, без ненависти и нищеты, рай, построенный человеком на земле.
— Но рай без суши! Может быть, он и стал таким, если бы не Потоп…
— Явная чепуха! Потоп спас людей!
— Спас?
— Чему вас учили в школе? Он избавил человечество от религий! От страшной мировой войны!
— Как это?
— Очень просто! Конечно, Потоп положил конец старой человеческой цивилизации, но спас человечество от собственной катастрофы! Оно уже балансировало на грани — две монотеистические религии не могли ужиться на планете, особенно когда отжили своё и сделались орудием экстремистов.
— Кого?
— Сумасшедших… Безумцев… и стали опаснее, чем случившийся Потоп. Пойми же, если религия изживает себя и уже научила людей всему, чему вообще способна научить в принципе, — исчерпала свои возможности как учителя, она превращается в экстремиста… Она делается оружием, потому что те, в чьих руках религиозная власть, не желают её терять. Потоп отрезвил людей. Мир стал моральным и без религии. Люди поняли главное: никто никому не враг. Забыв про Аллаха и про Христа, мы живём по законам мусульман, потому что это хорошие законы, — не пьём, не курим, содержим гаремы, не преследуем «голубых»… Не грешим, не делаем зла обществу и соседу. Без нищеты и ненависти — как вас учили. Чем не рай, построенный для человечества на Земле? Правда… перед самым его исчезновением… с этой самой Земли…