Всё это я рассказывала Лену долго-долго, пока за окном не начало по- настоящему светать. Мы так и не включили свет.
— Я хочу есть, — вдруг спохватился Лен. — И хочу спать.
Есть я совсем не хотела, а вот в сон меня тоже начало клонить порядком, но привычка логически доводить до конца что бы то ни было всё равно не дала бы уснуть. В разговоре остались, по крайней мере, две не выясненные вещи, которыми меня заинтриговал Лен: какого происхождения фильм на видеоплёнке отца и в чём подоплёка мифа об Афродите, который я положила в основу моего спектакля…
— Ты не ответил ещё на два вопроса!
— Я думаю, их не меньше, чем двадцать два, и на все тебе ответит Клайв. Он велел мне доставить тебя к нему, позвонил сразу же после выпуска новостей, показавших убийство в отеле. Он тоже понял, что ты жива… Утром мы отправимся с тобой к нему. Если всё будет хорошо. Если то, что должно случиться, случится ещё не завтра… — Лен замер, горестно покачал головой. — А если всё будет плохо… Ты поедешь туда одна. На монорельсе. Добираться тебе крайне просто. Клайв живёт на одном греческом айле, построенном ещё до Потопа Эмиратами, выкупившими этот остров у Греции за долги. Поэтому айл особого типа — укреплённый, внутри горы. Там есть и естественная суша: парк, остатки реликтового леса на скалах… теперь этот айл — дядина собственность. Дар Королевской власти за открытия, которые сделал Клайв.
— С ним ты теперь часто видишься?
— Я живу у него после второго развода — почти всё время между спектаклями.
— Но как туда добираться?
— Адрес всегда с тобой! — Лен протянул руку и взял со столика медальон. — Это — маленькая «шкатулка». — Он надавил со стороны портрета, и медальон открылся после едва слышного щелчка. — Видишь, на внутренней стороне крышки код?
Сетка едва заметных штрихов на серебристой поверхности и вправду была похожа на монорельсовый код. Мне ни разу не пришло в голову открыть крышку и рассмотреть её внутреннюю поверхность…
— Эту хитрость придумал он. Четыре бриллианта с лунным камнем и яркий портрет с другой стороны так отвлекают внимание, что… обратная сторона медали совсем не бросается в глаза. Ну, я пошёл на кухню?
— Нет! — всполошилась я. — Я с тобой. Ты меня так напугал…
Лен усмехнулся:
— Я давно уже привык жить, считая каждую минуту последней.
Я бросилась ему на шею, и мы опустились на кровать.
Лен улыбнулся мне через минуту:
— Хоть от судьбы не уйдёшь, я привык считать каждую минуту последней. И поэтому не уйду на кухню, не задав тебе один вопрос.
— Какой?
— Мне всегда была непонятна твоя любовь к куклам. Кажется, это не твой стиль?
— «Судьбу нашу определяют не только наши нравы»… — процитировала я.
— Что-что?
— Судьбу определяют и всякие мелочи. Среди личных вещей в детстве у меня был компьютер и две куклы — Красная Шапочка и негритянка, — доставшиеся ещё от бабушки. Она их взяла с собой на «Сейлор», а в детстве шила им одёжки, которые были на этих куклах. Я, в общем-то, не умела с ними играть. Но это первое, что я засунула в камеру установки: куклы всегда были под рукой… Наверное, и любим мы тех, кто просто оказывается рядом. — Хотя… — Я взглянула на Лена. — Не только я, но и все девочки нашего класса были влюблены в тебя… А какая у них судьба?
— Что? — подскочил Лен. — Значит, ты была в меня влюблена?
— А почему это тебя удивляет?
— Я всегда считал, что ты была равнодушна ко мне. В лучшем случае… А может быть, презирала. Тогда… в самолёте ты побоялась отдать мне чемодан.
— Только сначала!
— Да, я знаю. Потом ты меня узнала.
— Не только… Тогда я и влюбилась в тебя.
— Но потом?… В Лондоне, в подворотне… Ты прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону…
— Так это был ты?
«Не выдумка! Не галлюцинация… Лен у стены подъезда, у почтовых ящиков — в том же светлом пальто, с гитарою за спиной… и с той же улыбкой, которая меня тронула в самолёте…» Это воспоминание, словно кадр из фильма или миг яркого сна, сохранялось в памяти моей всю жизнь. Когда мне делалось очень плохо или, наоборот, очень хорошо, я видела эту галлюцинацию.
— За кого ты приняла меня в самолёте? За прощелыгу или мелкого вора, способного не отдать твой чемодан?
— Сначала — да… — ответила я, как во сне, — а может быть, за неумелого сыщика или телохранителя, которые мне так надоели… Но… тогда — в подъезде дома, где жила Рэг, был ты?
Я думала, что мне просто мерещится… Я встала и пошла на кухню. Мне надо было куда-то идти, бежать, но я остановилась как вкопанная. На кухонных окнах не было никаких экранов, и два окна напротив отличались от всех остальных, которые были чёрными и глухими.
Два окна были слабо освещены, и оттуда тянуло каким-то леденящим предчувствием. Мне хорошо было знакомо это идущее изнутри чувство страха.
Лен подошёл сзади и обнял меня, как тогда, в первый раз — в подъезде этого дома, похожего на музей. И я снова увидела другой подъезд — на Лондонском Айле, в белом огромном доме, построенном в стиле «модерн» для королевской аристократии и тоже сохранявшемся как музей, только другой, более поздней эпохи. Что было бы, если бы Лен обнял меня тогда? Как это изменило бы нашу жизнь? Я гостила в тот день у Регины, но меня поселили не в Королевской Резиденции, а у тётушки Рэг — какой-то принцессы крови… старой карги, которой так никогда не пришлось стать королевой. Как и Регине… если бы она поехала слушать Реквием вместе с нами… Но ей повезло, и теперь, сразу же после брака с Али, она должна будет надеть корону! Правда, на коронации не будет с ней наших девочек. Завтра… их будут хоронить в Тибете. И всё это… Всё это — из-за меня? Я гнала, гнала от себя сейчас эти мысли. Перед глазами у меня был Лен, молодой, в светлом пальто на фоне белой стены у почтовых ящиков… А сзади меня обнимал сейчас тот, с кем не судьба была встретиться пять лет назад. Встреча эта была суждена теперь. Две встречи и два подъезда.
— Вот и думай теперь, что такое судьба! — вслух высказал мои мысли Лен. — От тебя повеяло тогда таким холодом, и ты глядела почти с высокомерием и со страхом, словно была за тысячу километров от меня… не позволяя приблизиться ни на миллиметр. Я оцепенел и не смог произнести ни слова, когда ты стремительно проходила мимо. Так и слетал тогда, как дурак, в Лондон…
— А я знала прекрасно, что ты поёшь в Риме, — и не могла допустить, что это действительно ты стоишь в подъезде лондонского дома… Ты ждал меня? Я просто не могла этому поверить.
Я понимала, что сейчас думает Лен.
— И вот… Это тоже произошло помимо нас. Словно мы — куклы.
— В спектакле, который разыгрывается по своему сценарию?
— Деревянные куклы…
В словах Лена был какой-то особый смысл.
— Что ты хочешь сказать?
— Пусть лучше расскажет Клайв.
— И всё-таки…
— Знание своей судьбы… может убить любовь, но если это и происходит, то тоже благодаря «сценарию» и тоже лишь для того, чтобы то, что должно случиться, случилось в нужном месте и в нужный час…
«Да-да, по „сценарию“… — мысленно повторила я, — по сценарию, записанному в том самом „вселенском коконе“, в миг рождения нашей Вселенной — записанному вихрями излучений, атомов и нейтрино в минуту Большого Взрыва, подобно тому как цепью простых аминокислот в наших генах записаны… наша душа и тело, судьбу которых определяет тот самый „сценарий“… Замкнутый круг…»
— Я помню тот ледяной холод, Ди! А сегодня!.. Значит… — Лен вздрогнул. — Нет, я этого не боюсь! И ещё не сегодня, нет! — На миг он отпрянул, но я отвернулась от окна, приникла к Лену, и мы снова замерли, словно боясь оторваться друг от друга. — У меня ещё будет время обо всём тебе рассказать, Ди, у нас впереди долгая, долгая жизнь… — шептал он. — Я знаю, за что боги осудили Афродиту… Это у нас с тобой будет то, чего боги ей не простили…
Он не знал, как он ошибался. Если бы я не поверила его словам, если бы я не расслабилась, не пустила всё на самотёк, не уснула… а вспомнила бы о том, чему учили нас на уроках опытные асы, испытавшие на себе игру со смертью!..
Мне не надо было спать так долго, не надо было слушать, как шумит за окном океан, заливая комнату утренним голубым светом. Надо было не отпускать Лена за газетой, а самой встать, спуститься к почтовому ящику, приготовить завтрак, проверить защитные экраны. Или…Нет! Почту ему принесли ночью, он два раза открывал дверь и ещё удивлялся, что много писем…
Письма лежали кучей на столе в прихожей. Защитные экраны на окнах и входной двери были опущены. А когда я услышала слабый хлопок и выскочила из спальни — всё было уже кончено. Лен сидел в кресле, точно в таком же, как и во всей квартире, с газетой в руке, а в груди… Алое пятно расползалось и расползалось по рубашке… И на ковре, как он и предсказывал, лежал ещё тёплый пистолет… Тёплый от чьей-то руки. Я машинально схватила его и стояла так, прижимая к груди, пока не заколотили в дверь… Я помнила, что до того, как очнулась, я ещё бросилась к телефону и вызвала на своё имя усиленную реанимационную бригаду. Но сперва я в беспамятстве опустилась на пол и попыталась нащупать пульс… Мне ли было не знать, что это смерть? Я судорожно осмотрелась в поисках синего крестика на какой-нибудь стенной нише. У Лена должна была быть личная реанимационная установка — сейчас ценилась жизнь каждого человека, а о таком, как Лен, нечего и говорить. Она должна была быть!
Установка оказалась в спальне, за роялем. Я протащила через комнаты гибкие провода, укрепила на голове маску искусственного дыхания, включила АИК и ввела иглу капельницы в вену правой руки. Только тогда я почувствовала, что у меня нет сил… Я опустилась на пол, обняла колени Лена и позволила себе разрыдаться, как тогда в театре.
Вдруг я оглохла от звона бьющихся стёкол и грохота пуль об экраны. А в дверь колотили и колотили… Тогда я в последний раз поцеловала Лена и набрала номер, который помнила даже во сне… Назвав свой шифр, сказала несколько слов и тут услышала вой сирены… Скорая помощь. Пальба прекратилась, и я опомнилась. Подняв плюмбанитовый экран на входной двери, поскорей натянула своё вечернее платье, накинула на себя плащ, который принёс Лен, встречая меня в баре. Пистолет я держала под мышкой и, бросившись в спальню, открыла ящик письменного стола: там была сумочка, которую Лен собрал для меня… Как он сказал, «на всякий случай»… Засунув в сумку пистолет, я прижала её локтём покрепче, а в обе руки взяла браслет. Две настоящие шкалы были как на моей детской «машине», только расположены иначе — двумя полукругами на внутренней стороне браслета. Деления на внешнем круге означали сутки от 1 до 365, на внутреннем — годы от бесконечности до бесконечности, и тогда я совсем не поняла, что это значит. Вдруг завыла сирена, завыла совсем близко, и снова заколотили в дверь. Это были уже санитары. Я слышала, как вышибли дверь и они занялись Леном… В ванной, куда вела дверь, прикрытая ширмой позади кровати, я зажгла свет, закрылась и судорожно пыталась разобраться, как передвинуть стрелку на сутки вперёд. В зеркалах вокруг я видела отражения бледного чужого лица — лица перепуганной золотоволосой незнакомки в парике — и старалась всеми силами взять себя в руки. Но рука моя дрогнула, и в итоге я ошиблась на двое суток…