– Благодарю вас, я, в общем-то, не голоден.… Но если вы так любезны.… Разрешите представиться, – несколько смущаясь, заговорил клетчатый. – Юрий Петрович Миролюбов, ваш сосед, вы ведь на Брюгман-авеню поселиться изволили?
– Точно так, недавно переехал, – отозвался полковник, все так же безразлично глядя перед собой. Голос его был приятным.
– А я уже год здесь. Где только ни носило, по всей Европе и Индии скитаться пришлось, прежде чем к этим берегам прибило.
– В каком чине служили?
– Прапорщиком…
– А чем сейчас, если не секрет, зарабатываете на хлеб?
– В Лувенском университете работаю… – Миролюбов помедлил, – в химлаборатории… Я ведь высшее образование не успел получить… Война, потом эта треклятая революция…
Миролюбов достал портсигар, предложил соседу, но тот отказался, и Юрий Петрович закурил сам. Потом вздохнул и сказал, кивнув на цыган:
– Душу мне травят такие песни. Так и встает перед глазами наша донская степь, – я ведь степняк. И одна казачка как-то мне не хуже цыганки нагадала… – Юрий Петрович запнулся, потом тряхнул головой, словно прогоняя воспоминание, и продолжил. – Да, как наяву вижу: тянутся в церковь, где мой отец священником служил, мужики и бабы в праздничных одеждах, все торжественно, степенно. Колокола трезвонят, по селу хлебный дух идет, везде парят, жарят, пекут. Какие пироги были! А какие у нас росли яблоки, сливы, арбузы, да что говорить! Эх…
…Там все мое было в скирдах,
в скрипенье радостной мажары,
в тяжелом ходе тех коней,
что на Руси ходили старой
с Орлом Империи – на ней…
Все то же небо голубое,
и те же осень и весна,
а мы – забытые – с тобою
идем в другие времена….
– с чувством продекламировал Миролюбов.
– Ваши стихи? – догадался полковник. – Грустные. Впрочем, какими им быть здесь и сейчас. У меня в дивизионе штабс-капитан Метлицын был, чудным голосом обладал…
– Простите, господин полковник, я могу просить вас назвать свое имя-отчество, а то, знаете ли, неудобно как-то…
– Полноте! – остановил его собеседник, махнув рукой. Он выпил рюмку водки, налил из стеклянного графинчика еще себе и Миролюбову и впервые посмотрел на собеседника долгим пристальным взором. Потом четко и членораздельно произнес. – Полковник Армии Его Величества Федор Артурович Изенбек, сын адмирала Российского Флота Артура Изенбека, умер в 1920 году вместе с Россией, ее Армией и Флотом. Окончательно и бесповоротно… Сейчас есть просто художник Али…
– Али? – несколько удивленно переспросил Миролюбов.
– Да, так меня называют друзья. – Голубые глаза Изенбека вспыхнули огоньками внутренней боли. – Я теперь совсем другой человек, – продолжал он, глядя на полную рюмку. Потом надолго замолчал, глаза его потухли, плечи опустились. – Только душа у меня прежняя и болит все так же, – закончил он почти про себя. – Давайте, уважаемый Юрий…
– Петрович, – подсказал Миролюбов.
– Давайте, Юрий Петрович, выпьем за настоящее, ибо прошлого у нас нет, а будущего, видимо, не будет…
Он быстро, но изящно опрокинул рюмку.
Миролюбов, не спеша, отпил половину, отщипнул и пожевал кусочек хлеба. Затем, после небольшой паузы, продолжил:
– Я, как вы изволили заметить, Али, литературой занимаюсь, стихи пишу…
– Вы профессиональный литератор? – уточнил Изенбек.
– Больше любитель… Но весьма интересуюсь историей, философией. Хочу вот поэму о древности написать, о князе Святославе, например…
Изенбек вскинул брови, вытянул в трубочку свои красивые, как у девушки, чувственные губы.
– Да-да, – поспешно подтвердил Миролюбов, – только вот незадача, весьма трудно отыскать какие-либо источники тех времен…
– Зачем? – поинтересовался Изенбек.
– Как? А зачем вам, художнику, натура, либо пейзаж? Для достоверности портрета или картины, так ведь? Вот и мне, чтобы войти в обычаи, нравы, язык той эпохи, нужен первоисточник…
– Вы что же, знаток древних языков? – прищурившись, спросил Изенбек.
– Ну, я в духовном училище изучал церковнославянский. В Польше бывал, в Чехии, тоже кое-что знаю, хотя и не древние, но все же славянские языки. А жил, как уже сказывал, в Екатеринославской губернии, а там на малороссийском наречии говорят, – рассказывал Миролюбов, усердно налегая на солянку с капустой и мясом.
– Значит, вы химик, литератор и знаток славянских языков… – не то спросил, не то высказал размышление вслух художник и еще раз пристально взглянул на Миролюбова. Помедлил. «Он что-то знает о моих материалах, – мелькнуло в сознании, – вон как глаза горят, хотя и не показывает вида».
Изенбек подумал о том, что за четыре года скитаний не пришлось встретиться с теми, кто всерьез заинтересовался бы его находкой. В прошлом году в Белграде такой же безуспешной была попытка предложить найденные дощечки специалистам. Мужам от науки было просто не до этого: вокруг кутерьма, неразбериха, так или иначе, падение столпа Российской Империи сказалось на экономике и политике всего мира, а тут какой-то полковник с дощечками…
– Нет ничего из памятников тех времен, – доносился, как сквозь туман, голос Миролюбова, – а жаль! Я бы, видит Бог, ни сил, ни времени не пожалел…
Но Изенбек уже не замечал окружающего. Освобожденные алкоголем картины не столь давнего прошлого стали разворачиваться в мозгу. Разговоры Миролюбова о древних памятниках потянули за собой подробное воспоминание о находке старых дощечек в имении под Харьковом. И одновременно с этим – отступление, а затем бегство последних защитников из Крыма.
Той осенью 1920 года для многих действительно закончилась не только прежняя, но и жизнь вообще. Сколько их осталось лежать там, в Крыму, и по всей российской земле… Картины последнего конца, неотступные и неотвязные, до сих пор являются во сны горячечными кошмарами. А тогда кошмаром стала сама реальность.
Деникинцы большей частью эмигрировали в Константинополь еще осенью 1919 года из Одессы. Только немногочисленные отряды, оставшиеся для прикрытия, и отчаянные фанатики, решившие сражаться до конца, отошли в Крым, присоединившись к барону Врангелю. Среди оставшихся был и Изенбек со своим десятки раз переформированным артдивизионом. Почти никого не осталось из прежних соратников: убиты Метлицын и Новосад, куда-то бесследно исчез Лукин, ранен и отправлен в госпиталь Словиков. Только верный ординарец Игнатий Кошелев неотступно состоял при командире. Изенбека порой удивляло это постоянство простого солдата, а также его терпеливость, хозяйственность, способность в любой ситуации создать приемлемые бытовые условия. Игнатий вел себя так, будто вся земля была его домом: неизвестно где и как находил воду, дрова – и вот уже весело потрескивал костерок, а в котелке булькало варево. Может от того, что мужики были проще, грубее, ближе к почве что ли, но они умели сразу пускать корни в необжитых и неустроенных местах. И в то же время Изенбек чувствовал, насколько они различны между собой. Сослуживцы-офицеры со всеми их недостатками, тот же самолюбивый Метлицын и философствующий пьяница Словиков были ему ближе и по-человечески понятнее, чем Игнатий, который при всей своей покладистости нес чуждую и необъяснимую суть иного сословия.
Еще год продержались в Крыму. Затем красные взломали казавшуюся неприступной линию обороны на перешейке и покатились по крымским степям безудержной лавиной. И не было силы, могущей их остановить: ни отчаянные смертники конного корпуса генерала Оборовича, ни английские танки, ни безумная смелость обреченных, – ничто уже не было преградой для большевиков.
«Еще день-два такого натиска, и нас сбросят в море», – думал Изенбек, трясясь в переполненном вагоне поезда, по-черепашьи медленно вползающего в Феодосию.
В клубах табачного дыма, смешанного с запахом пороховой гари, пота, крови, грязного белья и крепкого перегара, кто-то надрывно кашлял, кто-то истово матерился, поминая отборной бранью всех святых, союзников, большевиков, начальство и самую судьбу.
Весь мир казался Изенбеку таким же заплеванным и расшатанным, как этот старый вагон. Стоит машинисту разогнать паровоз, как следует, и он кувыркнется с рельсов колесами вверх, к чертовой матери!
Подумать только, еще совсем недавно, в первых числах октября, – а сегодня, кажется, тринадцатое ноября, – Марковская дивизия, все еще сохраняющая боевой потенциал, одна из лучших среди соединений барона Врангеля, вместе с прочими форсировала Днепр и развивала наступление на Запорожье. Но красные не только сумели устоять, но и загнали их обратно на полуостров. Командовал противодействующей им группой красных войск, состоящей из 46-й и 3-й стрелковых дивизий некий бывший прапорщик Иван Федько, двадцати двух лет от роду.
От тяжких мыслей полковника отвлекли звонкие голоса. Двое оборванных мальчишек, проталкиваясь по вагону, выкрикивали:
– Господа! Покупайте папиросы! Папиросы «Стамболи» помогают от зубной боли! Продаем задешево, господа хорошие!
Состав медленным ходом уже шел по городу. Сквозь грязное стекло заблестело море.
– Взгляните, господа! Вон справа дом того самого Стамболи, чьи папиросы вы сейчас курите! – оживленно воскликнул молоденький прапорщик с перебинтованной рукой. – Мы отдыхали здесь всей семьей в тринадцатом году. Гуляли по этой набережной… – уже тихо добавил он.
Дом, на который указал юноша, представлял собой нечто среднее между дворцом восточного вельможи и мечетью: его главная башня смахивала на минарет. При виде этой восточного типа постройки что-то давно забытое шевельнулось в груди Изенбека. Археологическая экспедиция… Туркестан… Академия… – как давно все это было, тысячи лет назад…
Наконец, поезд остановился. Выйдя на перрон, Изенбек ощутил запах моря. Оно было здесь, совсем рядом, вольное и широкое, тихонько бормоча, накатывалось на берег зеленоватой волной. Если бы не обстоятельства и подчиненные, которые ждали в нескольких шагах поодаль, то Изенбек непременно первым делом пошел бы к морю. Но вместо этого они отправились на поиски штаба корпуса.