КАШПЕРЛЕ
Встреча с мейстером Вальтером
Мы могли вернуться задворками и попросить хлеба у крестьянок. Но Паскуале твердил одно: «Мы не нищие…» — и упрямо шел прочь от деревни. Посреди улицы, выпятив грудь, как индюк, все еще торчал сторож. Скоро мы вошли в лес. Дорога вилась между холмами. К полудню весеннее солнце стало припекать. С голоду меня мутило, а Паскуале еле волочил ноги.
Мы присели отдохнуть на склоне горы, у весеннего ручейка.
Кусты закрывали нас со стороны дороги. Подснежники уже голубели в траве.
Вдруг из-за поворота дороги послышалось хлопанье кнута и крики: «Гей, гей, старый! Прибавь-ка шагу, гей, гей!» Из-под горы показалась голова серой лошади. Желтый бант качался между ее ушей. За ней вынырнула голова мужчины в рыжей шляпе, а потом показалась тележка, нагруженная сундучками и досками. На козлах сидела худощавая женщина в капоре, придерживая рукой большой узел.
Вдруг из узла выпросталась чья-то ручка и раздался тонкий голосок. Мужчина снял шляпу, вытер лоб и взглянул на ручей.
— Ну что ж, дочка, можно и отдохнуть. Пора обедать. — И он повернул лошадь на лужайку.
Женщина недовольно затараторила.
— Ну, полно ворчать, Эльза, — и лошадка, небось, устала, — добродушно сказал мужчина.
Узел на тонких ножках соскочил на землю. Это была маленькая девочка, закутанная в платки и шали. Она сразу подбежала к подснежникам.
— Марта, Марта, набери сучьев для костра! — крикнула женщина.
Я дернул Паскуале за рукав.
— Пойдем, что ли?
— Постой, — ответил Паскуале, — посмотрим, что они будут делать.
Мужчина отпряг лошадь, снял два сундучка с тележки, потом скрепил три хворостины и зажег под ними костер. Девочка с жестяным котелком пошла к ручью. Она нагнулась над водой совсем против кустов, где мы сидели. Глядя на ее рыжую голову с пробором посередине, я нечаянно прижал локтем сухую ветку. Ветка треснула, как выстрелила. Девочка вздрогнула и, выронив котелок, испуганно уставилась на нас.
— Марта! — крикнула женщина.
Девочка нагнулась за котелком, но быстрые струйки уже тащили его по камешкам все дальше и дальше, туда, где у края дороги был маленький водопад. Там котелок застрял на сучке. Девочка всплеснула руками. Ругая себя за то, что не вовремя сломал ветку, я вылез из-за кустов и достал котелок. Девочка сделала книксен, взяла котелок и пошла к своим.
— Ну, пойдем, Паскуале! — сказал я, взваливая ширмы на плечо. Паскуале, прихрамывая, слез на дорогу.
— Гей, гей! — крикнул мужчина. — Вы что за птицы? Воробьи или синицы, а может — курицы? — Он шагал к нам, прикрывая глаза от солнца.
— Да уж, верно, не курицы! — задорно ответил Паскуале. — Курицы — во дворах, а мы — на горах!
— Вот это я люблю! Значит, птицы перелетные, люди беззаботные! Идемте с нами обедать! — И, схватив нас под руки, он потащил нас к костру. — Садитесь! — Он хлопнул рукой по сундуку. — Не люблю обедать без компании. Хороший гость, что доброе вино, всякую жратву скрасит. Вот это — моя жена, фрау Эльза, вот это — фрейлейн Марта, а сам я зовусь мейстер Вальтер. Не слыхали про такого? — Он сощурил один глаз.
— Нет, мы не слыхали.
Из котелка шел вкусный запах. Фрау Эльза резала хлеб. Я не мог оторвать глаз от ножа, отсекавшего темные ноздреватые ломтики от румяной краюхи.
— Ну, говорите, как вас звать? — не унимался мейстер Вальтер. — Джузеппе? Значит, по-нашему Иозеф. Паскуале — ох, какое длинное имя. Я буду звать тебя Пауль. А теперь берите ложки и не церемоньтесь!
Мы не заставили себя долго просить и набросились на похлебку.
Фрау Эльза обиженно поджимала губы. Марта бросала нам робкие сочувственные взгляды. Мейстер Вальтер то и дело подкладывал нам ломти хлеба, вынимал из золы печеный картофель и говорил:
— Веселей, веселей, ребята! Люблю, когда весело кушают! Паульхен, еще картошку! Иозеф, не зевай! А ну-ка, расправимся с этим ломтем по-свойски!.. Так его! А вот еще один!
Наконец я был не в силах больше есть. Мне стало жарко.
— А теперь не грех и покурить, — сказал мейстер Вальтер. — Где же моя трубка? Вишь, чорт, трубка-то пропала! — Он рылся в карманах, оглядывался вокруг и вдруг подмигнул.
— А вот она где! — радостно воскликнул он, вытаскивая трубку с серебряным ободком из кармана Паскуале.
Паскуале покраснел, как рак.
— Я не брал вашей трубки! Это неправда! — У Паскуале даже глаза наполнились слезами.
Мейстер Вальтер смеялся.
— Не сердись, петушок, не сердись, голубчик!
Паскуале вскочил.
— Идем, Пеппо, мы не воры!
— Клох-клох-ку-ка-ре-ку! — вдруг закукарекал петух, неизвестно как попавший за ящик.
Мейстер Вальтер ловил бившего крыльями петуха и приговаривал:
— Не сердись, петушок, скажи этим ребятам, что мы шутим!
— Клох-клох-клох! — раздалось примиренное кудахтанье.
Мейстер Вальтер уже держал петуха на груди, прикрыв его полой куртки, и ласково разговаривал с ним. Вдруг он распахнул куртку, и мы увидели, что никакого петуха нет, а есть только шляпа мейстера Вальтера с петушиным перышком.
Он подбросил свою шляпу и, сказав: «А ну, посмотрим, что я нынче заработал», стал вынимать из нее круглые пряники и угощать всех.
Я ничего не понимал. У Паскуале от обиды все еще горели щеки. Он не взял пряника.
— Ну, возьмите, пожалуйста, — сказала девочка. — Отец всегда так, он всякие фокусы проделывает!
— Ты что про фокусы? — крикнул отец, осторожно взял ее за нос и, поверите ли, вытащил у нее из носа длинную-предлинную ярко-розовую ленту. Он вытаскивал кусок за куском, отбрасывая ленту рукой, и говорил:
— Фу, фу, какой срам! Такая большая девочка, а что у нее в носу!
Я прыснул. Паскуале не мог удержаться от смеха. Девочка поправляла рыжие волосы и говорила:
— Ну, вот видите, я ведь не обижаюсь!
Она бережно собрала ленту и смотала ее.
— Помиримся, Паульхен! — Мейстер Вальтер протянул руку Паскуале. — Мейстер Вальтер еще не такие фокусы знает. Ему хорошо известно, что у тебя в мешке. Да, да, там сидит хорошенький Пульчинелла в черной масочке, а другой Пульчинелла, только поменьше, прячется у Иозефа за пазухой.
Я привскочил.
— Откуда вы знаете?
— Не бойтесь, ребята. Мы все время идем за вами следом. Вчера мы были на постоялом дворе, где вы представляли третьего дня. Нам все там рассказали. Я рад, что догнал вас. Я ведь сам кукольник-поппеншпэлер. Мы едем на ярмарку, в Тольц, а мой мальчишка-подручный вывихнул ногу и лежит дома у матери. Хотите работать у меня? Мне нужны помощники.
Мы с Паскуале переглянулись.
С мейстером Вальтером путешествовать будет и сытно, и не страшно, и весело.
— До ночлега пойдем вместе, — предложил мейстер Вальтер, — а там вы подумаете и решите. Марта, покажи им своих кукол, а я пока вздремну. — И мейстер Вальтер влез на тележку, прикрыл лицо шляпой от солнца и захрапел.
Я вымыл посуду у ручья. Фрау Эльза посмотрела на меня приветливее. Марта и Паскуале уже стояли над открытым сундуком с куклами.
Наверху лежал горбоносый, улыбающийся человечек, похожий на Пульчинеллу.
— Кашперле! — сказала Марта и обдернула на нем красную курточку. — Доктор Фауст! — Из ящика появилась фигурка в черном бархате, с большими грустными глазами. — Голо! — Плосколицая, черноглазая кукла сверкнула парчовым жилетом. Потом Марта вынула мохнатых чортиков с закрученными хвостами, карликов, скелет с блестящей косой, дракона в зубчатой броне и еще много других кукол.
Наконец она развернула куколку, лежавшую отдельно, и тихо сказала:
— А вот моя Геновева! — И нежно расправила усыпанную блестками фату и голубой атласный шлейф синеглазой Геновевы.
Все куклы были на немецких вагах, без железного прута. Рядом с нашими куклами они казались коротконогими, а в остальном были такие же, как наши.
Солнце уже скользило за горы, когда мы подошли к Тольцу. Босоногие ребятишки возились в пыли посреди дороги. Старый работник поил лошадь у колодца.
— Да это, кажись, мейстер Вальтер! — сказал он, заслоняя глаза ладонью от закатного солнца.
— Он самый и есть. Здорово, старина! Да ты никак помолодел! Видно, сухое дерево не гнется, — весело ответил мейстер Вальтер.
Старик заулыбался во весь рот. Ребятишки молча уставились на нас, потом один из них — самый шустрый — завертелся на одной ноге и пустился вдоль улицы, крича:
— Мейстер Вальтер приехал!
— Мейстер Вальтер приехал! — заорали остальные, и вся ватага помчалась впереди нас, вздымая пыль.
Сапожник с недошитым сапогом в руке высунулся из окна.
— Добрый вечер, мейстер Вальтер!
Выпачканный мукой парень выскочил на крыльцо пекарни и радостно завопил:
— Да это мейстер Вальтер со своим балаганом!
Из всех дверей и окон выглядывали приветливые лица.
Кто махал рукой, кто здоровался, кто просто орал:
— Мейстер Вальтер приехал!
У мейстера Вальтера для каждого было припасено веселое словечко.
Кашперле
На площади под островерхой колокольней строились ларьки, возводились качели и полосатые мачты для лазанья. Местечко готовилось к ярмарке.
Мейстер Вальтер с плотником стучали топорами, сколачивая балаганчик.
Марта, Паскуале и я чинили большую зеленую занавеску и проверяли кукол под навесом во дворе гостиницы.
На тополях наливались почки. Серый котенок, ловя кукольные нитки, смешил нас и мешал нам работать.
— Ай да ребята, вот это помощники, так помощники! — радостно воскликнул мейстер Вальтер, увидев, что я выпиливаю новую ножку для Вагнера, а Паскуале уже починил дракону сломанное крыло. — Ай да итальянцы!
Мейстер Вальтер чудесно управлял куклами. Стоило ему взять вагу в руки, как марионетка оживала. Так бывало лукаво повернет головку или важно выпятит животик, что все со смеху помирают. Но мейстер Вальтер не умел сам делать кукол. Он покупал их у одного резчика в Мюнхене или у итальянских кукольников, которых встречал на ярмарках.
— Ну-ка, Иозеф, — сказал мейстер Вальтер, — давно мне хочется иметь куклу, которая раскрывала бы рот. Пораскинь умом, не сделаешь ли такую.
Мне тоже давно хотелось сделать, чтобы мой Пульчинелла раскрывал рот, да у меня все времени не было сделать это. Теперь я осторожно выпилил у Пульчинеллы подбородочек вместе с нижней губой, прикрепил его с боков проволочками к щекам и провел нитки. Если потянуть одну нитку, — подбородочек опускался вниз, и Пульчинелла раскрывал рот; если дернуть другую, — подбородочек становился на место. Издали казалось, что Пульчинелла и впрямь смеется.
Мейстер Вальтер любовался им от души.
— Кашперле! — вдруг воскликнул он. — Это будет самый чудесный Кашперле в Баварии! — И его ловкая рука живо содрала белый колпачок, закрывавший головку Пульчинеллы.
— Теперь его надо одеть в красную курточку и желтый колпачок. Марта, это твое дело! — И мейстер Вальтер обернулся к поджидавшему его плотнику.
Я снял с Пульчинеллы белый балахончик. Мне было грустно. Здесь никто не любит Пульчинеллу, здесь знают только своего Кашперле! Мне вспомнилось, как я выкраивал белый балахончик и пришивал широкую оборку к воротнику, сидя на чердаке у дяди Джузеппе. Голуби ворковали на площади Сан-Марко. Теперь я был на чужой стороне. Пульчинелла улыбался все так же беззаботно.
Бережно сложив колпачок и балахончик, я спрятал их в свой мешок. Марта быстро сшила красную курточку и желтый колпачок.
Так Пульчинелла превратился в Кашперле.
Доктор Фауст
«Жизнь, деяния и гибель знаменитого
доктора Иоганна Фауста
в четырех действиях,
с участием Кашперле
и правдивой картиной подземного царства»
— так было написано большими буквами на афише у входа в балаганчик. Паскуале перевел мне ее.
Кругом шумела ярмарка. Карусели вертелись. Качели взлетали со скрипом, взметая над толпой яркие юбки девушек. У ларьков шел торг.
Суровые крестьяне в толстых куртках, парни, девушки и светлоголовые, краснощекие ребята толпились у окошечка, за которым фрау Эльза получала деньги за вход.
— А будет очень страшно, мейстер Вальтер? — спрашивала быстроглазая девушка у входа. — Я страсть как боюсь чертей!
— А ты закрой глаза, чуть увидишь чорта, и сиди так. Только провались я на этом месте, если кто-нибудь не поцелует тебя в розовые губки! — отвечал мейстер Вальтер.
Девушка засмеялась, закрывшись рукавом. Подруги толкали ее в балаганчик.
— Ну полно вам, хохотуньи! — заворчала старушка, протискиваясь за ними. — Люди в театр идут, а они хи-хи да ха-ха!
В балаганчике все сидели чинно и тихо. Я зажег свечи. Нынче я работал внизу, а Паскуале вытвердил свои роли на зубок со слов Марты и уже водил кукол. Фрау Эльза сняла коричневый чехол со своей арфы, и ее худые пальцы задергали струны.
— Иозеф! — крикнул мейстер Вальтер.
Я поднял занавес. Чуть слышный шопот пробежал по рядам.
Доктор Фауст печально сидел в кресле, подперев голову рукой. На столе стоял глобус, лежали книги и горела малюсенькая свеча. Мейстер Вальтер говорил за Фауста что-то грустное. Потом Паскуале вывел белобрысого, длинноногого Вагнера, и, поговорив, Вагнер и Фауст ушли.
Тут послышалось знакомое верещанье, и на сцену припрыгивая выбежал мой Пульчинелла в желтом колпачке, с котомкой за спиной.
— Кашперле! — восторженно ахнули ребята.
Кашперле уселся в кресло и, стуча деревянным кулачком, стал кричать, чтобы ему подали жареную колбасу с луком. Прибежал испуганный Вагнер.
— Эй, малый, подавай колбасу, а то я все разнесу! — кричит Кашперле.
— Здесь не трактир, — говорит Вагнер, — здесь кабинет ученого!
— Моченого? Ну, давай мне гороху моченого с колбасой.
— Да ты кто такой?
— Я — парень молодой, Кашперле удалой, по свету шатаюсь, колбасой питаюсь!
— Поступай к моему доктору на службу!
— Ладно! — И Кашперле принялся плясать, подбрасывая котомку и вскрикивая «ю-хе!»
— Ю-хе! — радостно отозвались ребята.
Представление шло. Я то влезал под сцену и выставлял в люк чертиков, то напускал на сцену дыму так много, что передние ряды чихали, то жег красный бенгальский огонь, когда появлялся Мефистофель в красном плаще, то гремел железным листом, изображая гром.
Наконец Кашперле вышел на сцену с маленьким фонариком, как ночной сторож, и запел:
— Добрые люди, ложитесь спать, закрывайте ставни! Скоро черти унесут доктора Фауста!
В балаганчике стало так тихо, что я слышал сквозь занавеску громкое дыхание ребят.
Я ударил в железный лист двенадцать раз, будто часы пробили полночь, и зажег красный огонь.
Тогда декорации взвились кверху, открылось подземное царство, освещенное красным светом, и отовсюду полезли мохнатые чертенята, а Марта и Паскуале завыли, и… в публике поднялся такой вой и плач, что уже больше ничего не было слышно. Дети вопили, как поросята, женщины рыдали и всхлипывали, мужчины громыхали сапогами.
Я еще погремел железным листом и опустил занавес. У меня на сердце стало тоскливо.
Зрители, толкаясь, выходили на улицу. Матери унимали ревущих ребят. Быстроглазая девушка была совсем бледная, и, наверное, у нее тряслись колени.
— Чего они испугались? Неужели они не знают, что это просто деревянные куклы, которых мы дергаем за нитки? — сказал я Паскуале. — Помнишь, как бывало веселились зрители, когда выходили из театра Мариано?
— Те ходят в театр, чтобы смеяться, а эти — чтобы дрожать и плакать, — ответил Паскуале.
Мы давали представления каждый день, и каждый день бывало то же самое.
В кабачке
— Ну, старый воробей, рассказывай, где летал, что видал, какие вести на хвосте принес? — говорил седой бочар, хлопая мейстера Вальтера по плечу.
Друзья угощали мейстера пивом. Дым от их трубок клубами застилал низкие своды подвального кабачка. Мы с Паскуале тоже сидели за столом.
— Ах, друзья сердечные, тараканы запечные, — смеялся мейстер Вальтер, — много мы видали, много слыхали, есть что порассказать, кабы знать, что никто мне соли на хвост не насыплет!
— Брось, мейстер! Мы — свои люди! — говорил худощавый сапожник, отхлебывая пиво.
— Постойте, пускай мейстер расскажет сначала, как его чуть не изжарили, — вмешался парень из пекарни, хохоча во весь рот.
— Тебя чуть не изжарили? Да какая же сковородка выдержит такого здоровенного быка? — лукаво подмигнул высокий молодой слесарь. — Кстати, куда девался твой Руди?
— Руди с вывихнутой ногой лежит дома у матери. А дело было вот как, — начал рассказ мейстер Вальтер. — Бродили мы с Руди по разным глухим деревушкам. Хорошо еще, что фрау Эльза с дочкой дома остались. Вот пришли мы в одну деревню, поставили театр перед постоялым двором и объявили, что будем представлять «Фауста». Народ собрался не только деревенский, а с гор, из лесов пришли люди с котомочками. Никогда они кукол не видали. Народ все строгий, рожи у них постные, на каждом перекрестке — распятие, а в деревне всем пастор верховодит. Вот сыграли мы первое действие. Зрители молчат, будто воды в рот набрали, даже над Кашперле не посмеются. Только бабы изредка охают. Пастор стоит позади всех и наших кукол глазами буравит. Пора нам второе действие начинать, а тут Руди сплоховал. Задел он локтем веревку, на которой висели куклы позади тропы, — веревка оборвалась, куклы попадали в кучу, все нитки перепутались. Фауст с драконом так между собой переплелись и замотались — прямо хоть плачь!
«Сидим мы с Руди, нитки распутываем. Я его сквозь зубы на чем свет стоит ругаю, а зрители орут: «Начинай, давно пора! А то деньги давай обратно!» Тут я сплоховал. «Подождите, — кричу я в сердцах, — никак мне не распутаться! Мне тут один чертенок все нитки запутал!» Это я про Руди говорю, а они как завопят: «У него чорт нитки запутал! Сам говорит — колдун!» Женщины завыли, убегают. Мужчины беснуются. Пастор говорит что-то и указывает на театр. Древние старухи машут костлявыми кулаками и вопят: «Колдун! На костер его! У него все куклы — чертенята!» Гляжу я, вся толпа с палками, с ножами прет на меня, впереди пастор с распятием, бледный, глаза как у волка. «Удирай, — говорю, — Руди!» И сам хочу улизнуть. Куда там! Окружили, повалили наземь, руки мне связали моей же веревкой… Руди догнали, приволокли. А старухи уже сцену ломают, костер складывают, пастор над моими куклами что-то бормочет, а сам боится до них пальцем дотронуться. Зажгли костер…»
Мейстер Вальтер выколотил свою трубку.
— А дальше? — спросил парень из пекарни, выпучив глаза.
— Лежу я, как бревно. Руки и ноги скручены веревкой. Лежу и думаю: «Пропадайте мои куколки, лишь бы нам с Руди отсюда живыми выбраться». Вижу: бежит кто-то с постоялого двора. Бежит проезжий — важный господин. Развевается серый кафтан, кудри бьются по ветру, — видно, забыл впопыхах свою шляпу. Я так и обмер. «Ну, — думаю, — пропали наши головушки! Уж этот-то нам спуску не даст!» Не к добру это, когда господа опрометью бегают, — того и гляди, кого-нибудь прибьют! Подбежал проезжий, остановился, повернул голову к пастору и белой рукой показывает на костер. Свысока, через плечо говорит проезжий с пастором. «Стыдно, — говорит, — вам, образованному человеку, укреплять суеверие в народе и побуждать его к жестокости!» Нос у проезжего с горбинкой, подбородок кверху. Пастор залопотал невесть что, глаза у него забегали. Проезжий руку чуть-чуть приподнял — довольно, мол, разговаривать… На нас кивнул: «развяжите!» — а сам моих кукол с земли подбирает, Фауста рукавом обтер и бормочет: «Бедный маленький Фауст! Бедный мой друг!»
— А ты не врешь, мейстер? — ахнул пекарь. — Признайся, выдумал ты этого проезжего?
Мейстер покраснел.
— Если не верите, нечего просить меня, чтоб я рассказывал … Я вам не сказочник!
— Рассказывай, рассказывай, мейстер, что дальше было? Не слушай пекаря! Дальше-то как? — наперебой заговорили слесарь и бочар.
— Дальше — повел нас проезжий на постоялый двор. Смотрим мы в окно. Театр догорает. Пастор над ним проповедь говорит. Потом все запели псалом и разошлись. А проезжий на лавку положил Руди, — у Руди нога разболелась, после того как его по земле волокли, — а сам со мной допоздна за столом сидел, все про наши кукольные дела расспрашивал, куда мы едем да какие представления даем… Прямо скажу: такого господина я отроду не видал!
— А кто же был этот проезжий?
— Хороший человек, даром что дворянин. Он всего «Фауста» наизусть знает и кукол очень любит. А зовут его тайный советник фон-Гёте из Веймара. Если бы он за нас не вступился, пропали бы мы с Руди! Эх, плохо нам, кукольникам, там, где попы верховодят и мешают честным людям веселить народ! Ну, хозяйка, еще кружку пива!
И мейстер Вальтер залпом осушил кружку за здоровье тайного советника фон-Гёте, который всего «Фауста» знает наизусть.
— Ну, мейстер, расскажи теперь, что ты видел на Рейне? — сказал высокий слесарь, когда смех и шутки замолкли.
— На Рейне? — мейстер Вальтер понизил голос. — На Рейне видел я Ганса Шульца. Его повесили на воротах замка за то, что он не отработал барщину барону… И пятерых детей Ганса я видел тоже…
Мейстер говорил глухо, отрывисто. Бочар, нахмурившись, кусал усы. Пекарь замер с открытым ртом.
— Еще я видел в Шварцвальде виселицы. Висят на них храбрые охотники, крестьяне, что с голоду стреляли дичь в княжеском лесу. Встречал я и вербовщиков в синих мундирах. Они охотятся за рослыми парнями и продают их прусскому королю в солдаты…
— А хорошего ты ничего не слыхал? — дрогнувшим голосом спросил сапожник.
— За Рейном, в Эльзасе, свежий ветер дует. Горят там зарева — пылают замки помещиков… На деревьях, как груши осенью, висят сборщики податей… Собираются мужики с косами, с вилами, громят в городах хлебные склады, а хлеб раздают голодным…
Собеседники забыли свои кружки с пивом. Они ловили каждое слово мейстера.
Вдруг что-то блестящее мелькнуло в окне подвала. Я взглянул. Высокие колеса нарядной кареты катились мимо окна по улице. С запяток соскочили чьи-то ноги в туфлях с пряжками, и шаги затопали по лесенке в подвал. Мейстер замолк.
— Эй, который тут поппеншпэлер? Выходи! — крикнул лакей в рыжей ливрее, появляясь на пороге. Высокий воротник подпирал его сытые щеки.
Все молчали.
— Вот хамье! Долго мне спрашивать? Отвечайте живо, который из вас кукольник? — грубо крикнул лакей, щелкнув по двери хлыстом.
— Шапку долой, барская обезьяна! — вдруг взревел бочар, стукнув кулаком по столу.
Все повскакали с мест. Лакей забегал глазами, отступил и сдернул треугольную шляпу.
— Да я что ж? Я могу шляпу снять, если люди хорошие … — забормотал он.
— Ну, то-то. А теперь, если тебе нужен кукольник, так вот он здесь, а зовут его мейстер Вальтер, заруби себе это на носу! — Бочар ткнул пальцем в мейстера.
Лакей робко подошел.
— Мейстер Вальтер, баронесса фон-Гогенау приказывает, чтобы ты приехал с театром в замок. В будущее воскресенье. Играть велено «Геновеву». Дорогу тебе каждый укажет, — торопливо сказал он и ринулся в дверь.
— Стой! — гаркнул мейстер Вальтер. Лакеи обернулся. — Скажи своей баронессе, что мейстер Вальтер в ее замок не поедет ни с «Геновевой», ни с «Фаустом», ни с самим сатаной! — отчеканил мейстер.
Хохот грянул в кабачке. Лакей вздрогнул и зайцем пустился по лестнице.
— Ха-ха-ха! Вот это ловко! Ай да мейстер Вальтер! Ай да отбрил! — Бочар хохотал, схватившись за бока.
Пекарь, перегнувшись пополам, взвизгивал от восторга. Сапожник закашлялся в припадке неудержимого смеха, а слесарь крикнул:
— А ну, еще пивца за здоровье мейстера Вальтера!
И все-таки пришлось нам с мейстером тащиться в Гогенау. Сам местечковый судья пришел в балаганчик. Он поднес здоровенный кулак к носу мейстера и сказал:
— Слушай, мейстер. Если ты не поедешь в замок, так собирай свои пожитки и отправляйся вон отсюда. А если сунешь сюда нос, посидишь в кутузке. Ни места на ярмарке, ни позволенья играть бродягам и бунтарям мы не даем! Понял?
Мейстер Вальтер хмуро кивнул головой. Лишиться места на ярмарке значило потерять заработок.
— Да ты что — белены объелся? Ты должен госпоже баронессе ножки целовать за то, что она твой грязный балаган в свой замок зовет! Верно я говорю, фрау Эльза?
Фрау Эльза пробормотала что-то о баварском пиве, ударившем в голову мужа.
— Ну то-то! Пускай протрезвится! — наставительно сказал судья и пронес в дверь свой толстый живот, обтянутый зеленым мундиром.
Мы стали готовить «Геновеву». Марта сшила новый бархатный плащ своей синеглазой любимице. Она водила в пьесе Геновеву, говорила и пела за нее.
В субботу с вечера, разобрав сцену, мы сложили доски и сундуки с куклами на тележку, а ночью тронулись в путь, чтобы с рассветом прийти в Гогенау.
Замок Гогенау
Окна замка ослепительно блестели, освещенные восходящим солнцем. Праздничный флаг весело плескался на золотом шпиле. Привратник ворча открыл узорные чугунные ворота. Мы вошли в просторный двор с каменными конюшнями. Сколько золоченых карет, экипажей, обитых бархатом, легких лакированных шарабанов стояло там под навесом и посреди двора! В замок съехалось много гостей. Поварята в белых колпаках уже разводили на кухне огонь.
— Поезжайте в парк! — сказал привратник и махнул рукой направо.
Каштановая аллея уходила вдаль. Посыпанные желтым песком дорожки вились среди подстриженных кустов. Здесь сирень подымала свои лиловые свечи, там ранние розочки усыпали алыми звездами сквозную беседку. В зеркале пруда отражался серебряный домик. Черный лебедь выплыл из домика, протягивая красный клюв.
— Лебедь! — ахнула Марта.
— Куда прешь? Черти тебя несут! Все дорожки испортишь. Поезжай лугом! — раздался крик.
Нас догонял заспанный лакей, натягивая на бегу зеленую куртку. Он схватил нашего Гектора под уздцы и повернул его на луг. Мы пошли по траве. Роса холодила нам ноги.
На крыльце замка встрепанные слуги без жилетов скоблили мраморную лестницу.
Мы миновали рощицу. Миновали фонтан.
— Здесь, — сказал лакей, указывая на павильон с четырьмя колоннами. — Ставьте здесь ваш театр. А если ваши ребята выпачкают ступеньки или цветы порвут, будет им порка на конюшне!
Он ушел.
Мы выпрягли Гектора и пустили его пастись. Солнце только всходило. Было свежо. Паскуале жался от холода, стуча зубами, а мне ужасно захотелось есть. Фрау Эльза, зелено-бледная от бессонной ночи, дала каждому из нас по печеному яйцу. Мы запили его водой из бассейна, где плавали красные рыбки. И тут на Марту вдруг напала икота. А за ней стал икать и Паскуале. Я помирал со смеху, глядя на них.
— Я не знаю… ик! — говорила Марта, — отчего это… ик!
— Надо… ик! выпить… ик! воды… ик! — отвечал Паскуале.
Они пили воду горстями из бассейна, мейстер Вальтер тряс их за плечи и даже перевернул каждого в воздухе вверх ногами. Ничто не помогало!
— Ик! — чуть не плакала Марта. — Как же я… ик! буду говорить за… ик! Геновеву?
— Но, Вальтер, детям надо выпить горячего! — озабоченно сказала фрау Эльза.
— Ребята, собирайте сучья и шишки! — Мейстер Вальтер вынул огниво.
Едва дым от костра голубой струйкой потянулся вверх, как опять прибежал лакей в зеленой куртке.
— Ты что? Очумел? Костер в парке раскладывать? Что здесь, цыганский табор, по-твоему? — Он затаптывал костер, злобно глядя на нас маленькими глазами и ругался: — Навязались тоже… цыганские хари… чтоб вас!
По дорожке к павильону шел еще один лакей, тот, который приходил в кабачок. Мейстер Вальтер покраснел.
— Никто не навязывался. А нам нужно горячее. Мы всю ночь шли, дети озябли… — отрывисто сказал он.
Лакей прыснул:
— Слыхал? Горячего им подавай! Господа какие нашлись! Может быть, еще воду для бритья подать в серебряном тазу?
— А, да это его величество мейстер фон-Бродяга с помойной ямы! — загорланил подошедший лакей. — Здравствуйте, ваше голоштанное величество, над блохами король, над вшами пастух!
Лакеи захохотали.
— Молчи, барская обезьяна! Давно ли ты в кабачке, как овечий хвост, дрожал? — Тут мейстер Вальтер загнул такое крепкое словцо, что парень оторопел, а другой покатился с хохоту.
— Э, да что мне с барской челядью ругаться! — в сердцах сказал мейстер Вальтер. — Иозеф, Пауль, запрягайте, едем отсюда прочь.
— Но, Вальтер!.. — простонала фрау Эльза.
Марта и Паскуале сразу перестали икать. Я бросился запрягать Гектора.
— Ах, мейн готт! Да что же это? Куда вы уезжаете? — раздался женский крик.
По дорожке к нам бежала какая-то толстуха в белом чепце, звеня ключами. Мейстер Вальтер угрюмо прилаживал постромки.
— Нам нечего здесь делать!
— А что скажут фрау баронесса и маленькая Шарлотта? Нельзя, нельзя уезжать! — Толстуха схватила Гектора под уздцы своей пухлой рукой.
— Михель, Эрик, это ваши штуки? Вон отсюда, бездельники! Почему скамейки еще не принесены? Живо, за работу! — Толстуха прогнала лакеев и завертелась перед фрау Эльзой. — Голубушка, да уговорите вашего мужа! Охота ему обижаться на этих лодырей? Да они у меня пикнуть больше не посмеют! Разве можно оставить маленькую баронессу и всех маленьких господ без представления? Скажите, что вам нужно, — я все достану.
Толстуха, звеня ключами, побежала в кухню.
Через минуту судомойка принесла нам кувшин горячего молока и корзину с колбасой и хлебом.
— Кушайте, кушайте! — тараторила толстуха в сбитом набок чепце. — Голубушка, фрау Эльза, да мы с вами землячки! Я тоже из Шварцвальда. Только вот уже одиннадцать лет не была на родине, с тех пор как покойный барон взял меня в кормилицы к маленькой баронессе. А теперь я — ключница, зовут меня тетя Эмма, да, да! Это ваша дочка? А мальчики тоже ваши? Вот расскажете в деревне, в каком доме меня повидали!
Лакеи приносили скамейки и ставили их рядами перед павильоном.
Напившись молока, мы сложили сцену на крыльце павильона между двух белых колонн и натянули перед сценой нашу зеленую занавеску.
— Это не годится! Это некрасиво! — воскликнула тетя Эмма. — Снимите ее, снимите сейчас!
Правда, наша занавеска годилась кое-как для полутемного балаганчика, но здесь, на свету, возле мраморных колонн, все ее заплатки, все линялые пятна так и лезли в глаза.
Тетя Эмма притащила тяжелую синюю материю с разводами.
— Мальчики, за работу!
Стоя на плечах мейстера Вальтера, я прилаживал эту синюю материю над нашим театром вместо зеленой занавески. Мейстер Вальтер потихоньку поддразнивал Марту.
— А ну, покажи, как ты будешь говорить за… ик! Геновеву.
Тетя Эмма принесла две корзинки с нарезанными хвойными ветками и велела нам плести венки.
— О, я сделаю так, что будет красиво! Здесь венок, там венок, а посредине пустим гирлянду! — говорила тетя Эмма, подпрыгивая перед театром.
Проклятые ветки кололи нам пальцы, пока мы вязали гирлянды, мне хотелось спать, а тетя Эмма трещала:
— Ведь сегодня день рождения маленькой баронессы Шарлотты. Да, да, сегодня ей ровно одиннадцать лет, я всю ночь убирала цветами комнату с подарками. Ах, какие подарки! Как подумаю, что вот она, моя баронессочка, встанет с постельки и войдет в эту комнату в своем белом атласном платьице, — ну сущий ангелочек! Прямо плакать хочется! — Толстые щеки тети Эммы прыгали от волнения. — Сначала все пойдут к обедне, потом будет завтрак (на пятьдесят кувертов), потом — детский праздник в парке и ваше представление, а вечером — фейерверк и танцы. Сам герцог обещал приехать!
Фрау Эльза устало кивала головой и вздыхала:
— Бывают же богатые люди!
— Да, голубушка, уж вам такого праздника не увидеть больше… Долго будете нашим в деревне рассказывать … Ну, все готово? А где еще венок? Ах ты соня, соня!
Марта, выронив из рук венок, сладко спала в складках старой зеленой занавески.
— Марта! — Фрау Эльза в отчаянии всплеснула руками.
— Оставь девочку, — строго сказал мейстер Вальтер. — Пускай отдохнет. Ведь она водит сегодня Геновеву! — И он прикрыл Марту краем занавески.
Мы опять влезали на плечи мейстера Вальтера, развешивая хвойные гирлянды по синей материи. Театрик стал нарядным. Потом мы вынули кукол и проверили нитки. Паскуале зевал так, что у него хрустели челюсти. Тетя Эмма убежала в замок.
— А ну, ложитесь спать, ребята! — сказал мейстер Вальтер. — Еще успеете вздремнуть, время раннее.
Мы влезли на сцену и уснули, как убитые.
Меня разбудила болтовня тети Эммы.
— Идите, идите, я проведу вас по галерее, вы увидите комнату с подарками и накрытый стол! Идите, все уехали к обедне!
Заспанная Марта, кутаясь в платок, уже бежала за фрау Эльзой по дорожке. Мы с Паскуале пустились вдогонку. Мейстер Вальтер остался один курить свою трубку на ступеньках павильона.
Мы взошли по боковой каменной лестнице, мимо белых безглазых статуй. Вдоль второго этажа шла крытая галерея, уставленная деревьями в кадках. Дикий виноград вился по решетке вдоль стены.
— Уж вы расскажете нашим в деревне, какую роскошь видели! — твердила тетя Эмма. Ей очень хотелось, чтоб ее земляки знали, у каких знатных господ она служит. — Ах, мейн готт! Ребята наследят на полу, какие у них грязные башмаки! Снимите их, снимите сейчас!
Башмаки у нас, правда, были мокрые и грязные. Мы сняли их, взяли в руки и пошли на цыпочках в одних чулках. Круглая дырка, как маленькая луна, засверкала на пятке Марты.
— Вот здесь спальня баронессочки! — говорила тетя Эмма, подводя нас к открытому окну, выходившему на галерею.
Там в занавесках розового тюля блестели витые колонки кровати. Розовый диван, розовый ковер — все было розовое…
— А вот здесь — подарки! — Толстуха спешила к другому окну. — Красиво, правда?
Запахом тепличных цветов пахнуло из окна. Гирлянды цветов свешивались даже с потолка.
— Вот там, на кресле, голубая парча на платье, подарок фрау баронессы. А там — подарок бабушки, серебряный туалет. Смотрите, какое зеркало! А вот на столике — сервиз из саксонского фарфора, весь в позолоте, чего только он стоит! Это подарила графиня Мисбах, она уже сейчас сватает нашу баронессочку за своего сына, графа Морица, вы увидите его на празднике… — не умолкая трещала ключница.
— Пеппо, — прошептала Марта, — взгляни, какие там куклы… ох! — Марта захлебнулась от восторга.
Их было пять. Они сидели в маленьких креслах вокруг столика с маленькой фарфоровой посудой. Их высокие прически были украшены бантами и цветами. Узорные блестящие робы топорщились вокруг неподвижных рук.
— Глаза, ты посмотри глаза — даже с ресницами! — шептала Марта. — А туфельки! А веер в руках у той — в желтом! Даже сережки в ушах! А личики какие нежные!
— Из чего они? Верно, не из дерева, — сказал Паскуале.
— Из лайковой кожи, — решил я. — Знаешь, внутри набиты трухой, а сверху раскрашены. Только для театра они не годятся …
— Почему не годятся? Подвяжи нитки — и будут годиться, — заспорил Паскуале.
— Да нет, они ведь мягкие, — значит, ходить плохо будут, — возразил я.
— А вот здесь будет завтрак! — говорила тетя Эмма.
Тут послышался во дворе стук колес и звон бубенчиков.
— Едут, едут! — закричала тетя Эмма. — Ступайте, ступайте отсюда!
Во двор уже въезжала маленькая голубая карета, запряженная рыжими лошадками, а за ней, громыхая и блестя, катились другие экипажи.
Мы опрометью бросились с галереи. Паскуале на бегу толкнул меня локтем. Один башмак вырвался у меня из рук и упал в кусты сирени. Я не сразу нашел его в густой листве, а когда нашел и оглянулся, на лестницу пестрой толпой уже всходили гости. Тетя Эмма низко приседала перед ними.
Я сунул ногу в свой мокрый башмак и побежал к павильону.
Геновева
— Иозеф, погляди, которая из них баронессочка? — шептала Марта. — Мне кажется, вон эта, хорошенькая!
— Да нет же, — спорил Паскуале, — эта — в розовом, а толстуха говорила, что та — в белом. Вон, вон, какая-то важная пришла, — верно, эта!
— Ох, Пауль, она такая некрасивая! — огорчилась Марта.
В узкую щелку между синей материей и каменной колонной мы разглядывали зрителей.
Никогда еще не видал я таких ребят! У девочек на головах, как копны сена, высились прически, приплюснутые сверху шляпкой вроде блюдечка. Их атласные юбки были похожи на бочонки.
На мальчиках топорщились бархатные и парчовые кафтанчики, а на затылках мотались косички, совсем как у взрослых дворян.
— Мсье Дюваль! Мне отсюда не видно! Мсье Дюваль, Фрицци толкается! — кричали они на разные голоса.
Их рассаживал по скамейкам бледный молодой человек с черными волосами и высоким лбом.
Впереди вертелась девочка в белом атласном платье. У нее прическа была выше всех, нос длиннее всех носов, а подбородок торчал, как у Пульчинеллы. Это была баронессочка.
— Смотри, смотри, она ущипнула ту в розовом и веер у нее отбирает! — волновалась Марта. — Ой, они дерутся! Неужели баронессочка дерется?
Баронессочка вырвала из рук подруги перистый веер и била ее по рукам.
— А этот черный подошел, смотри, уговаривает… Учитель он, что ли… — шептал Паскуале.
— Да, уговоришь ее! Видишь, плечом дернула и пошла, а веер не отдала… вот злюка!.. — рассуждал я.
— А та, хорошенькая, плачет, — вздохнула Марта.
Лакеи принесли бархатные кресла и поставили их в первый ряд. Баронессочка побежала навстречу высокому старику с лентой через плечо. Он вел под руку маленькую худую даму с зеленым пером на голове. В ушах у нее болтались длинные серьги, а на морщинистой шее сверкало ожерелье.
Старый дворецкий в рыжей ливрее бросился поправлять подушки на кресле.
Старик с лентой уселся, скривил снисходительной улыбкой губы и приложил лорнет к глазам. Толстая дама в красном, волоча за собой бархатный шлейф, подвела к нему длинного, прыщавого мальчика.
— Мой сын Мориц! — сказала она.
— Этот с лентой — сам герцог! — сказал мейстер Вальтер, глянув в щелку.
— Ой, — ахнула Марта, — сам герцог! Ой, мне страшно, как я буду водить перед ним Геновеву. — Она побледнела и прижала руки к щекам.
Мейстер Вальтер нахмурился.
— Трусиха! Стыдно тебе! Ты знай свое дело делай, все равно кто перед тобой: герцог или сам сатана!
Шелка шуршали, перья колыхались, баронессочка обмахивалась веером.
— Начинай! — громким шопотом сказал дворецкий, просунув голову к нам за занавеску, и, вытянувшись, стал в сторонке.
Фрау Эльза ударила по струнам арфы. Я поднял занавес.
— Не уезжай, Зигфрид! Не оставляй меня одну в этом суровом замке! Как я буду тосковать без тебя!
Голос Марты звучал нежно и жалобно. Синеглазая Геновева простирала руки к рыжебородому Зигфриду в серебряном шлеме. А Зигфрид отвечал ей голосом мейстера Вальтера:
— Я иду на войну. Я веду на врагов мое храброе войско. Не грусти, прекрасная Геновева! Мой лучший, мой верный друг Голо будет твоим защитником без меня.
— Клянусь быть рыцарем Геновевы! — воскликнул плосколицый, черноглазый Голо, подняв ручки. Оранжевая подкладка плаща образовала позади него огненный треугольник.
Я вывел белого коня с золотой уздечкой. В последний раз Зигфрид обнял Геновеву и вскочил в седло.
— Ах, сердце мое чует недоброе! — тоскует Геновева и с маленькой башни машет ручкой уезжающему Зигфриду. А коварный Голо уже зовет своих сообщников и замышляет погубить Геновеву.
Марта разошлась. Голос ее окреп. Вот Геновева топает ножкой, гордо откинув голову. Геновева сердится, Геновева негодует. Геновева проклинает Голо за его вероломство. У зрителей, наверное, мурашки бегают по коже, но этого пройдоху Голо ничем не проймешь. Зигфрид далеко. Вот уже палачи ведут в лес Геновеву, чтобы отрубить ей голову.
Геновева плачет, упав на колени. Голубой шлейф тащится за ней по земле. Она протягивает руки к палачам, умоляет пощадить ее. Бедная маленькая Геновева, беззащитная в темном лесу! Палачи уже приготовили мечи…
Девочки завсхлипывали все разом. Какой-то малыш заревел в голос:
— Домой! Ай-ай-ай-ай, хочу домой!
Черноволосый взял его на колени и утешает. Баронессочка сидит, выпучив глаза, и слезы капают с ее длинного носа.
Палачи пожалели Геновеву! Они тоже утирают слезы и отпускают ее на все четыре стороны.
В перерыве Марта спешно привязывала маленького ребеночка в белой рубашке к ручкам Геновевы. Мейстер Вальтер переставлял деревья на сцене. Паскуале готовил охотников.
— Угодно печенья? Угодно лимонаду? Угодно конфет? — бесстрастно спрашивали лакеи, скользя между скамеек с подносами в руках.
Герцог лениво жевал конфетку, прыщавый мальчишка набил полный рот леденцами, а баронессочка рылась длинным носом во всех подносах, выбирая сласти. Я поднял занавес.
Одна в глухом лесу, Геновева качает своего ребеночка, напевая грустную песню.
Но вот трубят охотничьи рога. Мчится охота. Зигфрид гонится за белой ланью в чащу леса. Куда мчится белая лань? Лес все глуше и глуше, и вот открылась полянка. Геновева сидит на срубленном дереве и качает на коленях своего ребеночка, а белая лань лежит у ее ног.
Зигфрид нашел Геновеву. Бедная маленькая Геновева, как она радуется, какие счастливые слова говорит! Трубят рога, скачут кони, все довольны — и представление окончено.
— Ну, дочка, ты сегодня отличилась! Дай-ка я расцелую тебя за Геновеву! — сказал мейстер Вальтер, снимая Марту с тропы.
Марта обняла отца за шею и прижалась головой к его щеке.
— Я сегодня хорошо водила?
Перед театром хлопали и орали ребята.
— Геновеву, еще Геновеву! Еще! Еще! — кричали они и, оттянув синюю материю, заглядывали на сцену.
Мы подняли занавес и вывели кукол.
Ребята теснились к нам со всех сторон. Девочки тянулись к Геновеве. Мальчики полезли на тропу.
— Дай-ка мне! — крикнул один толстощекий, выдергивая у меня из рук вагу Зигфрида. Другой уже ухватил Кашперле и трепал его по всей сцене, гикая и вопя. Малыш усаживался на белого коня, висевшего позади тропы. Нитки оборвались, конь упал, ломая свои хрупкие суставы. Малыш шлепнулся и заревел благим матом.
— Эй, не трогайте кукол! Это не игрушки! Пошли отсюда вон! — грохотал мейстер Вальтер.
Черноволосый юноша метался среди ребят и, надрывая горло, уговаривал их не трогать кукол. Его никто не слушал. Пока он удерживал одного, другие озорничали еще пуще. А мы с Паскуале бросались от одного барчука к другому, не зная, которую из кукол прежде спасать. Только прыщавый мальчишка, запустив обе руки в поднос с леденцами, сидел на месте.
— Бей, бей его! — кричал один мальчуган, мотая Голо на нитках по сцене и ударяя им Зигфрида. У Зигфрида раскололся шлем. Другой волочил Кашперле с вывернутой рукой, с ножкой, поддернутой выше плеча. Картонное дерево рухнуло, обрывая у Кашперле нитки. Его сломанный подбородочек жалобно повис набок.
Я вырвал вагу у барчука и спихнул его с тропы. Паскуале дрался с толстощеким из-за охотника. Малыш продавил ногой картонную башню и орал, завязив в ней ногу.
Жалобный голос Марты доносился из толпы девочек.
— Не тяните так, ах, вы порвете! Нельзя так! — говорила Марта, а девочки тормошили Геновеву, дергали ее рыжий паричок, отгибали атласный подол и щипали блестки на фате. Вдруг баронессочка растолкала их всех.
— Дай! — крикнула она и рванула Геновеву к себе — Это будет моя кукла!
— Нет! — Марта крепко зажала в руке вагу и .все нитки Геновевы. Баронессочка ударила ее по рукам.
— Пусти!
— Нет!
— Ах, так? Глупая девчонка! — Баронессочка цепко ухватила Геновеву одной рукой, а другую сунула в карман своей атласной юбки, вынула золоченые ножницы и, поверите ли, одним махом перерезала все нитки Геновевы.
— Ой! — вскрикнула Марта, с ужасом глядя на пучок ниток, оставшийся у нее в руке.
А баронессочка уже убегала с Геновевой.
— Мейстер Вальтер! — заорал я не своим голосом. — Геновеву украли!
Мейстер Вальтер захлопнул сундук, куда он впопыхах бросал кукол. Марта шла к нему бледная, с отчаянием в глазах, протягивая вагу с пучком ниток…
— Взяла… взяла… отрезала… Геновеву! — Крупные слезы полились у Марты по щекам. — Мама!
Марта рыдала, уткнувшись в колени растерянной фрау Эльзы. Мейстер Вальтер шагнул к гостям. Там перед герцогом уже кривлялась баронессочка, оправляя синий плащ Геновевы, и сюсюкала:
— Это будет моя доценыка! Моя любимая куклоцка!
— Фи, Шарлотта, она вся в нитках! — сказала дама с зеленым пером и принялась обрывать остатки ниток на Геновеве. Геновева беспомощно мотала головой.
— Ваше сиятельство! — Перед дамой, сняв шляпу, стоял мейстер Вальтер. Она удивленно подняла брови. — Пускай ваша дочка вернет Геновеву! Мы не раздаем кукол! Это — не игрушки, это — наш хлеб! — одним духом выпалил мейстер.
— Ай! — взвизгнула баронессочка, отскочив за кресло герцога, и злобно выставила вперед подбородок.
Герцог оглянулся на неё.
— Не отдам! Не отдам! — вдруг заревела она, топая ногами. — Это моя Геновевочка!
— Постыдитесь, фрейлейн Шарлотта, у вас так много кукол, вы забавляетесь с ними, а эта девочка зарабатывает хлеб своей куклой. Этой девочке Геновева нужнее, чем вам! — тихо заговорил черноволосый юноша, стараясь взять Геновеву.
— А-а-а-а-а! — завизжала баронессочка. — Не отдам, не отдам, пусть она плачет!
— Да не кричи так, Лотхен! — Баронесса заткнула себе уши. — Зачем вы дразните ее, мсье Дюваль?
— Но, баронесса, это несправедливо… — волнуясь ответил мсье Дюваль.
— Справедливо или нет, молодой человек, а я не допущу, чтобы моя племянница плакала в день своего рождения, — высокомерно сказал герцог и, опираясь на трость, встал с кресла.
— Прошу вас отдать марионетку! Это — не игрушка! Не всякий мастер сделает такую марионетку! Нам без нее представлять нельзя! — твердил мейстер Вальтер, наступая на баронессу. А та все затыкала уши.
— Потише, любезный… — Герцог прикоснулся к его плечу своей белой рукой. — Вот получи и ступай… больше никаких разговоров…
Герцог порылся в кармане камзола и двумя пальцами протянул мейстеру червонец.
Мейстер Вальтер не протянул руки. Червонец выскользнул из герцогских пальцев на песок дорожки.
— Мы не продаем кукол! — гаркнул мейстер, сжав кулаки.
Но герцог уже повернулся спиной и, взяв под руку баронессу, шествовал по аллее. Гости потянулись за ними, шурша шелками. Впереди бежала баронессочка с Геновевой в руках.
— Мы не продаем кукол! Возьмите ваши деньги и отдайте мне Геновеву! — кричал мейстер Вальтер и, подняв червонец, бросился за ними вслед.
Старый дворецкий, расставив руки, преградил ему дорогу.
— Молчать! Свое получил и молчи! А не то, знаешь, и шею накостылять можно! — внушительным шопотом сказал он и оттеснил мейстера к павильону.
— Пусти! Да что я в шуты им дался, что ли? Говорю, пусть вернут Геновеву!
— Ну, а плетей не хочешь? У нас живо выдерут! — рявкнул дворецкий. — Собирай свои пожитки и очисти площадку. Здесь танцы будут!
Мейстер Вальтер швырнул шляпу оземь. Лакеи, ухмыляясь, уносили кресла и скамейки.
— Ну, складывайся, складывайся, а то мы тебе поможем! — торопил дворецкий.
Марта все еще рыдала на коленях у фрау Эльзы.
Кто позволил?
— Ну какая же она у вас капризница! Есть о чем плакать? Перестань сейчас же! Твоя Геновева сидит в замке и пьет чай с красивыми куклами. Ты должна гордиться, что ее взяли в замок. Ну, перестань реветь и взгляни, какой вкусный пирожок. — Тетя Эмма совала Марте в руку кусок сладкого пирога.
Марта его отпихнула.
— Не хочу я вашего пирога! — вдруг быстро заговорила она, подняв голову. — Не хочу! А ваша баронессочка — совсем не ангелочек… а… знаете, кто она? Воровка! Да, воровка! Она украла у меня Геновеву! — И Марта опять залилась слезами.
— Ах, дрянная девчонка, да как ты смеешь так говорить! — Тетя Эмма всплеснула руками и с негодованием взглянула на родителей. Фрау Эльза молча укутывала Марту платком. Мейстер Вальтер с недоброй усмешкой посмотрел на тетю Эмму, а Паскуале высунул язык.
— Бывают же такие… неблагодарные… свиньи… — пробормотала тетя Эмма и, вся красная, гордо пошла от нас по дорожке, звеня ключами.
Мейстер Вальтер щелкнул бичом. Тележка тронулась. У ворот нас догнал мсье Дюваль.
— Подождите минутку! — кричал он издали.
Мейстер Вальтер угрюмо посмотрел на него.
— Простите меня, я тоже виноват… я должен был удержать детей, как гувернер… но я не справился с ними. Они попортили ваших кукол. Вот, возьмите, тут немножко денег — мои сбережения… — Он протягивал Мейстеру Вальтеру горсть монет. Его губы подергивались от волнения.
Мейстер Вальтер покачал головой.
— Денег твоих я не возьму. А если ты честный человек, так зачем служишь у подлецов? — И мейстер Вальтер дернул вожжи.
Мсье Дюваль стал еще бледнее и схватился за ограду. Мы прошли мимо него в ворота.
— Мсье Дюваль! Мсье Дюваль! Идите играть в фанты! — издалека кричали ребята.
Солнце садилось. Коровы, звеня колокольчиками, возвращались с полей. Паскуале шагал рядом с тележкой, положив на нее руку, и ласково уговаривал Марту:
— Мы сделаем тебе новую Геновеву, Марта. Еще лучше. Спроси Пеппо, он даже ресницы ей сделает.
— Нет, — говорила Марта, — мне другой не нужно. Я ту очень любила… а теперь… вдруг…
Марта сжала руки и заговорила с такой тоской, что у меня сердце свернулось в клубок.
— Разве так можно? Разве можно? Ведь я все на ней сама сшила, и фату вышивала, и косы плела… ведь все, все я сама сделала… Я ее водить умела, а та — ничего, ничего не делала, водить не умеет, сразу все нитки остригла… испортила… Почему моя Геновева у нее? Кто это позволил?
У мейстера Вальтера лицо посерело, как камень. Мне стало прямо нехорошо от слов Марты. Кто позволил?
Да не я ли стоял, как дуралей, выпучив глаза, пока баронессочка стригла нитки Геновевы? Эх, вырвать бы ее тогда и бегом из парка, ищи свищи тогда Геновеву! Подождал бы я где-нибудь в придорожной канаве, пока наши с тележкой выйдут из замка, и отдал бы Марте Геновеву.
Дурак я был, что время упустил. Чего бы я не дал, лишь бы вернуться в замок…
Я догнал мейстера Вальтера и спросил его, где мы будем ночевать.
— Вот дойдем до Нейдорфа, там есть корчма. А тебе что? — ответил мейстер Вальтер.
— Я вернусь в замок, мейстер Вальтер, только не говорите никому… — шопотом сказал я.
Мейстер Вальтер в упор взглянул мне в глаза и кивнул головой.
— Ступай, сынок!
Я отстал, будто поправляя башмак. Тележка скоро скрылась за поворотом. Наступали сумерки. Я пошел обратно.
Я знал, что добуду Геновеву, и даже не раздумывал, как я это сделаю, — добуду, и все тут.
Каменная стена парка встала передо мной первой преградой. Она была высокая — не перелезть. Я побрел полем вдоль стены, приглядываясь, не увижу ли дерева, с которого можно было бы на нее взобраться. Каштаны за стеной качали свои молодые лапчатые листья. Всходила луна.
Вдруг я услышал журчанье. Ручей? Ну да, ручей выбегал из дыры под стеной сквозь железную решетку. Если бы снять эту решетку и пролезть в дыру!
Острым обломком камня я подкопал боковые прутья, врытые концами в землю. По колено в воде, я расковырял камни на дне ручья, в которые упирались средние прутья. Вода была холодная, руки и ноги заныли.
Обозлившись, я стал изо всех сил трясти решетку — она подалась. Еще, еще немножко — и я пролез в дыру, ободрав себе куртку и плечо, одной ногой в ручье, но я все-таки пролез!
Под каштанами было темно. Замок загораживали деревья. Издали слышалась музыка. Оглядываясь по сторонам и держась в тени, я пошел на звуки музыки. Лягушка выпрыгнула у меня из-под ног, — я вздрогнул. Сучок, упавший мне на плечо, тоже немало напугал меня. Но вот вдали загорелись огоньки — красные, зеленые, голубые. Гирлянды фонариков висели кругом площадки, где танцовали дети. Я подошел поближе и залег в кусты.
Свечи к канделябрах горели на крыльце павильона. Там восседали гости, вздымались высокие прически, колыхались веера. На площадке посреди танцующих метался мсье Дюваль и надорванным голосом командовал:
— Становитесь в круг! Дамы, выбирайте кавалеров!
А вот и баронессочка танцует с прыщавым Морицем. Они то ходят на цыпочках, то кружатся, то приседают. Ну сущие обезьяны оба! В руках у баронессочки перистый веер, а Геновевы не видать. Куда же она дела Геновеву?
— Ах я остолоп! — чуть не вскрикнул я. — Ведь толстуха говорила, что Геновева пьет чай с куклами. Значит, она в комнате с подарками. Вот бы пробраться туда, пока все танцуют! Скорее!
Позабыв осторожность, я пополз к замку прямо через лужайку. У бассейна играли музыканты. Заливались скрипки, флейта выводила разные коленца, дирижер спиной ко мне размахивал руками, как марионетка. Вдруг звук флейты оборвался. Флейтист, выпучив глаза, смотрел прямо на меня. Я замер.
— Не зевай! — крикнул дирижер, ударив его палочкой по руке.
Флейтист схватил свою флейту, но глаза у него так и лезли на лоб, чуть не выскакивали из орбит. Ну, ничего, пока у него рот занят, он никому слова не скажет. Я пополз дальше.
Вот лестница на галерею. Направо — темные комнаты баронессочки, налево — освещенные окна залы. Слуги шныряют взад и вперед. Звенят тарелки. Слышен лепечущий голос тети Эммы. Гудит бас дворецкого. Сейчас на галерею не проберешься. Там, верно, накрывают стол к ужину. Я притаился за кустом, куда утром уронил башмак. Как давно это было!
Вдруг музыка смолкла, и ребята рассыпались по дорожкам. Ах ты горе, — сейчас флейтист поднимет тревогу! Но нет, музыкантам не дали отдохнуть, они снова заиграли — уже не танец, а концерт, итальянский концерт. Сколько раз эта самая музыка доносилась до меня из светлых окон над каналами или с проплывавших вдали гондол! Тоска защемила мне сердце. Я был далеко от Венеции, я лежал под чужим домом, как вор, дрожа от холода, в мокрой куртке. Я был на чужой стороне.
— Тетя Эмма, я пить хочу! Хочу пить! — капризно крикнула баронессочка из темноты.
— Сейчас, сейчас, моя милочка, несем лимонад! — откликнулась с галереи тетя Эмма и, шурша юбками, торопливо спустилась по лестнице с подносом в руках. За тетей Эммой, быстро семеня ногами, пробежали лакеи с бокалами на подносах и ринулись в темноту по разным дорожкам. На галерее все стихло.
Эх, забраться бы туда, пока они разносят лимонад!
Я стал взбираться по лестнице. Полоски света из окон залы падали на нее сквозь перила. Мне оставалось четыре ступеньки до верха, как вдруг…
— Его светлость желает морсу! Морсу его светлости! — крикнул кто-то внизу.
— Ах, мейн готт! Сейчас, сейчас несу морс! — басом отозвался дворецкий с галереи (а я-то про него забыл!) и с подносом в руках устремился по лестнице. Бац! — он наскочил на меня.
Бокалы взлетели, как фейерверк, обдавая меня морсом. Дворецкий завопил от страха и скатился по лестнице, не выпуская из рук дребезжащего подноса. Я одним прыжком очутился на галерее и махнул в открытое окно. Это была комната с подарками. Схватить Геновеву и бежать, пока старик не опомнился! Где же Геновева? Я метался в полутемной комнате, опрокинул столик с кукольной посудой… Вот они, куклы! Где же Геновева? Я злобно швырял кукол на пол, они падали мягко, как подушки, чуть шурша шелком, и вдруг — легкий деревянный стук, знакомый стук упавшей на пол марионетки. Я стал шарить на полу, — Геновева! Маленькая деревянная Геновева среди мягких кукол! Я сунул ее за борт куртки и выскочил в окно. Теперь бежать!
— О, Теодор, вы сломали себе ногу? — услышал я испуганный голос тети Эммы.
— О-ох, дюжину их, целую дюжину сломал… — плакался дворецкий.
— Ангелы небесные! дюжину ног!
— Венецианских бокалов, фрау Эмма. Но не в том дело. Зовите людей — в замке разбойники!
— Ай! — взвизгнула тетя Эмма.
— Они сшибли меня с ног и скрылись в комнате с подарками… грабят… я сторожу их здесь… — страшным шопотом говорил дворецкий.
— О-о-о! Воры, разбойники! Помогите! — завопила тетя Эмма.
Я пригнулся и побежал в конец галереи. К лестнице уже со всех концов сбегались лакеи, и кто-то кричал: «Несите факелы! Эрик, тащи ружье!» Лакеи, видно, струсили.
Я перемахнул через перила. Еще утром я видел, что дикий виноград вьется по деревянной решетке с той стороны замка. Нащупав ногами решетку, я стал быстро спускаться, держась за шаткие лозы. До земли уже недалеко… Я повис на руках, болтая ногами, и взглянул вниз — куда бы мне спрыгнуть. Взглянул и чуть не заорал от страха. Прямо против меня в открытом окне стоял кто-то черный… Мы молча глядели друг на друга.
— Ну, прыгай же скорее, мальчик… — негромко сказал черный, и я узнал мсье Дюваля.
Я спрыгнул и, не удержавшись на ногах, упал на четвереньки. Какая-то слабость вдруг нашла на меня. Все пропало, сейчас он схватит меня и отберет Геновеву. Но мсье Дюваль не шевелился. Отвернув бледное лицо, он глядел на звезды.
На галерее гремели шаги. Слуги с факелами и ружьями гурьбой шли на разбойников. Я бросился в кусты и задал стрекача в каштановую рощу.
Гости у павильона, должно быть, не слышали переполоха. Играла музыка. Над прудом вертелись огненные и зеленые колеса, взлетали ракеты и сыпались золотистые брызги.
Прижимая к груди Геновеву, чтобы не замочить ее в ручье, я пролез в дыру под оградой.
Ночной путь
Небо было синее, звездное. В вышине плавала большая светлая луна. Дорога совсем побелела от лунного света. Я бодро шагал вперед. Мне хотелось поскорее добраться да Нейдорфа.
Наверное, мейстер Вальтер ждет меня на крылечке корчмы и курит свою трубку. Я увижу издали его темно-красный огонек и крикну:
— Мейстер Вальтер, я добыл Геновеву!
— Молодец, Иозеф! — ответит мейстер Вальтер и отнесет куклу Марте.
Марта уже, верно, спит, досыта наплакавшись. Мейстер положит ей куклу на подушку. Утром проснется Марта, а Геновева — тут она!
Я вошел в темную рощу. Вдруг мне показалось, что я сбился с дороги. Нет, вот она, дорога, — под ногами, а вдали сквозь деревья просвечивают залитые луной поля. Над пригорком мелькнула колокольня. Я прибавил шагу. Вот плетни, овины, колодец посреди улицы.
За плетнем залаяла собака. Ей визгливо ответила другая, и громким басом отозвалась третья. Я припустил по улице, но все собаки в деревне уже проснулись, и лай несся со всех дворов. Справа над забором показалась черная морда, сверкая глазами. Собака спрыгнула на улицу, а за ней, взмахнув хвостом, выскочила другая. Слева из подворотни на меня бросился лохматый пес. Я помчался сломя голову, собаки стаей неслись за мной. Догонят — разорвут на клочки! Сейчас они схватят меня зубами за ноги. Где же корчма?
Вдруг из-за угла выскочил какой-то человек и бросился мне наперерез. С размаху я налетел на него. Он крепко обхватил меня руками и заорал:
— А, голубчик, попался! Сам прибежал! Да цыц вы, проклятые!
Собаки рыча остановились. Я узнал толстого сельского сторожа с носом луковицей, который когда-то оставил нас без обеда. Он схватил меня за шиворот и потащил на крыльцо. Я не сопротивлялся, — уж очень был рад, что избавился от собак.
Втолкнув меня в сени, сторож снял фонарь со стены. На лавке дремал безусый стражник, держа ружье между колен.
— Вот! — торжествующе крикнул сторож. — Я поймал его, пока ты сны видел! Тот?
— Тот! — отвечал стражник, протирая глаза. — Рожа черномазая, — видать, что итальянец.
— Ну? — грозно крикнул сторож, выпятив грудь. — Признавайся, малый, где она у тебя? Отвечай добром, а то мы с тебя семь шкур спустим!
Я невольно прижал к себе Геновеву. Неужто они уже знают?
— Куда ты ее запрятал?
— Я не украл ее, это Мартина кукла… — забормотал я.
— Э, да чего там разговаривать! Его надо обыскать! — И сторож стал стаскивать с меня куртку. Стражник лениво помогал ему. Я как волчок бился и вертелся в их руках, локтями и зубами защищая Геновеву, но сторож все-таки вырвал ее у меня. Стражник поднес фонарь.
— Кукла! — воскликнули они оба в один голос и замолчали.
Я тоже молчал. Свет от фонаря золотил деревянное личико Геновевы.
— Тьфу! — сказал наконец стражник. — И на чорта ты, малый, таскаешь с собой куклу?
— Постой, друг! — Сторож поднял вверх толстый палец, похожий на сосиску. — Меня не проведешь! Я недаром служил на границе и контрабандистов вылавливал! Эта кукла у него неспроста! Он в нее что-нибудь запрятал.
И сторож стал трясти многострадальную Геновеву.
— Не трогайте куклу! Вы ее испортите! — кричал я.
— Да ну тебя, брошка чуть не с ладонь, где она уместится в кукле-то? — сказал молодой и отобрал Геновеву у сторожа.
— Знаем, знаем, он, может быть, брильянты повыковыривал и в куклу спрятал… Знаем мы эти штучки! — И сторож, выхватив Геновеву у стражника, продолжал ее теребить.
— Какая брошка? Какие брильянты? Отдайте мне куклу, меня мейстер Вальтер ждет! — орал я.
Сторож бросил Геновеву и почесал за ухом.
— Ну что ж, посадим его в холодную, а завтра отправим в Тольц, там разберутся… — зевая сказал стражник.
Он толкнул меня в темный чулан и запер дверь. Я упал на охапку соломы и, сжимая в руках растрепанную Геновеву, раздумывал: за что они меня схватили?
Мальчик с обезьяной
Я проснулся на заре. Сквозь маленькое оконце брезжил свет. За дверью слышались голоса.
— Как, еще один? — спросил стражник.
— Ну да, тот самый. Я поймал его, когда он кур воровал у старого Штрумпфа, — ответил незнакомый голос.
— А это кто? Сущий чертенок!
— Обезьяна. Видишь, он ее за деньги показывает. Ну и народ! Вчера одного с куклой поймали, сегодня другого с обезьянкой… оба черномазые…
— Такое уж их дело…
Дверь отворилась, и стражник втолкнул в чулан оборванного мальчишку. Он с размаху упал на солому рядом со мной и захныкал, размазывая грязь по лицу. На его плече, крепко уцепившись за рваный ворот, сидела серая обезьянка. Матросы привозили таких из дальних стран и разгуливали с ними по докам Венеции. Обезьяна смотрела на меня блестящими, как пуговички, глазами, хлопала красноватыми веками и маленькой темной ручкой поправляла свой ошейник. Потом она тоже захныкала и полезла к мальчишке под куртку. Он оттолкнул ее и сказал по-итальянски:
— Пошла прочь, Бианка!
Я взглянул в измазанное лицо мальчишки и ахнул: Пьетро! Да, это был Пьетро из театра Мариано, лукавый Пьетро, наш вечный обидчик, — но как же я обрадовался ему на чужой стороне!
— Пьетро, миленький, откуда ты? Куда идешь?
У меня даже голос оборвался от радости. Пьетро взглянул на меня и усмехнулся. Он, казалось, ничуть не удивился нашей встрече. Потом он отвернулся и заворчал:
— Черти… Привязались ко мне с какой-то брошкой… Дурак я, что ли, брошки воровать, — за это и повесить могут…
— Да как ты сюда попал? Мариано тоже здесь? Почему вы не подождали нас в Падуе? Знаешь, мы хотели вас догнать по дороге в Тироль, мы везде про вас расспрашивали… Куда вы пошли из Виченцы? — засыпал я Пьетро вопросами.
Пьетро презрительно подернул губами.
— Мы вовсе не заходили в Виченцу. Мариано нарочно соврал на постоялом дворе, будто мы идем в Виченцу, чтобы след запутать.
— Чтобы след запутать? — ахнул я.
— Ну да. Ты думаешь, нам больно хотелось с вами связываться? Мариано то и дело говорил: «Как бы мне избавиться от этих щенят!» Денежки вашего синьора Гоцци он еще в «Белом Олене» прокутил! — с удовольствием рассказывал Пьетро, насмешливо поглядывая на меня.
— Куда вы пошли потом?
— Мы жили в одной деревне у брата Мариано, поджидали, пока из Венеции придет старый Якопо со своей скрипкой. Ведь без музыки нельзя давать представление. Ну, когда Якопо пришел, мы тронулись в путь. Были в Швейцарии — хорошо заработали.
— Значит, театр Мариано здесь теперь?
Пьетро сразу помрачнел и выругался.
— Почем я знаю, где его черти носят! Мариано бросил меня, как собаку. Хорошо еще, что обезьяну мне оставил!
Тут Пьетро рассказал, как он заболел горячкой и Мариано оставил его у одной старухи, а сам уехал. Пьетро выздоровел и пошел по деревням, показывая свою обезьянку. Ему хочется вернуться на родину. Ему надоела до смерти чужая сторона. Обезьянка пляшет, кувыркается, представляется пьяной и умеет притворяться, что умерла. Но им мало подают. Живут они впроголодь.
— Вчера одна важная барыня с маленьким барчуком смотрела-смотрела на обезьянку, заставляла ее кувыркаться целый час, а знаешь, что подала? — медный грош! А Бианка любит сахар… — Обезьянка глухо закашляла, поглаживая себя по мохнатой груди.
— Я про вас обоих слыхал. Знатно живете, у немца работаете… — прибавил Пьетро и с недоброй усмешкой оскалил зубы. — А уж твоя сестра… — Он махнул рукой.
— Моя сестра? — удивился я. — Ты слышал про мою сестру?
Передо мной встали бледное лицо и черное платье Урсулы, какой я видел ее в последний раз. Это был праздничный день. Урсула пришла навестить меня. Я плакал, побитый теткой Теренцией. «Не плачь, Пеппо, потерпи еще, — сказала Урсула, — а потом я возьму тебя к себе, и мы будем жить вместе». Тетка Теренция крикнула ей, чтобы она замолчала. Она — сама нищая, и пусть лучше не ходит сюда и не говорит глупостей! Урсула ушла, и с тех пор я ее не видели
— Что? Что ты знаешь про мою сестру? — уцепился я за Пьетро.
— Якопо рассказывал… — нехотя оказал Пьетро.
— Ну, ну, что рассказывал?
Пьетро вдруг обозлился.
— Да что ты пристал? Ничего я не знаю…
Тут дверь распахнулась, и вошел молодой стражник, а за ним другой, бородатый и угрюмый, с шрамом на щеке. Они связали нам руки за спиной и вывели нас на улицу. Там уже суетился толстый сельский сторож.
— Ведите их, не спуская глаз. Вы мне ответите, если они убегут. Да не забудьте сказать господину судье, что одного преступника я сам поймал своей рукой, я — отставной капрал Вурцель! — кричал он, прыгая вокруг нас.
— Да замолчи ты, старый хрен! —сказал бородатый, и сторож замолчал. — Ну, ребята, шагом марш! Между собой не разговаривать!
Мы пошли по дороге. Я раздумывал: знает ли Пьетро что-нибудь про мою сестру, или он соврал? Мне вспомнилось, как мы с ней сидели на пороге и ели вареные бобы, когда еще отец был жив. Урсула пела и смеялась. От домов падали густые, прохладные тени. Я любил мою сестру. Я был на чужой стороне, вокруг меня все были чужие люди. Как бы мне допытаться, что знает Пьетро?
Я не очень беспокоился о нашей участи. Геновеву у меня не отобрали, а это было самое главное, все остальное — пустяки. Я придерживал подбородком ее деревянную головку, торчавшую из-за борта моей куртки, и думал о моей сестре.
Озябшая Бианка, спрятавшись на груди у Пьетро, выглядывала из-за его плеча и смотрела на меня жалобными глазами.
Мы прошли мимо постоялого двора с резным крыльцом. На его вывеске было написано: «Альтдорфская гостиница». Значит, я ночью забрел в Альтдорф вместо Нейдорфа.
За решеткой
— Батюшки, никак это мальчишку мейстера Вальтера ведут! — воскликнул веселый пекарь, месивший тесто у окна пекарни. Оглянувшись, я увидел, что он тихонько пошел за нами следом по пустынным улицам Тольца.
— Не оглядываться! — гаркнул бородатый стражник.
Нас привели в арестный дом и посадили в узкую мрачную камеру. Ее решетчатое окно выходило на площадь. Ярмарка кончилась. Только полинявшие мачты для лазанья уныло торчали вверх, да на месте нашего балаганчика виднелись четыре колышка.
— К окну не подходить! — сказал бородатый стражники развязал нам руки.
Мы сели на гнилую солому в углу. Стражник принес два куска хлеба и две кружки с водой.
Мы хотели накормить Бианку. Но она не стала есть хлеба, только жадно попила воды и, вся дрожа, уселась в углу на соломе. Тогда я снял с Геновевы бархатный плащ, который и так держался на одной ниточке, и надел на бедное, дрожавшее тельце обезьянки, завязав вокруг ее шеи серебряные тесемочки. Обезьянка, нахохлившись, спрятала под плащ свои озябшие черные ручки.
— Откуда у тебя эта кукла? — спросил Пьетро, хищно сверкнув глазами.
— Это не моя кукла. Это кукла… мейстера Вальтера.
— Отдай ее мне. Я подвяжу ее на нитки и буду показывать вместе с Бианкой! — сказал Пьетро.
— Это не моя кукла!
Но Пьетро уже взял Геновеву, и Бианка, протянув лапку, уже обнюхивала ее паричок.
— Отдай куклу, я расскажу тебе все про твою сестру. Я все знаю, — заговорил Пьетро.
Сердце у меня встрепенулось.
— Ох, расскажи, Пьетро! — Но тут я вспомнил отчаянные глаза Марты, когда она, сжав руки, говорила: «Кто это позволил?» — и выхватил Геновеву из рук Пьетро. — Это не моя кукла! —сказал я.
— Ну, тогда ничего не узнаешь…
— Пьетро, у меня есть другая кукла, хорошая — Пульчинелла, который раскрывает рот, — я отдам его тебе, только расскажи.
— Хороший? И рот раскрывает?
— Да, да. Самый хороший. Самый чудесный в Баварии… — повторил я слова мейстера Вальтера. — Я отдам его тебе, когда нас выпустят.
— Ладно. Когда отдашь, тогда расскажу. — Пьетро улегся на соломе, подложив руки под голову. Бианка равнодушно спряталась под его куртку. Больше я ничего не мог от него добиться.
Часы тянулись медленно. Я следил, как тень от колокольни переползла площадь. Солнце шло к закату, когда безусый стражник принес нам горшок с похлебкой.
— Ну, а ты, зверь заморский, сахару, небось, хочешь? — спросил он и дал Бианке кусочек сахару. Она отправила его за щеку и радостно зачмокала.
— За что нас посадили сюда? — спросили у стражника.
— Вот вечером приедет судья, тогда узнаете, — ответил он и, пощекотав на прощанье ушко Бианки, ушел.
На площади послышался какой-то шум. Выглянув в окно, я увидел кучку смеющихся людей, а посреди них верхом на Гекторе возвышался — кто бы вы думали? — мейстер Вальтер!
Зеленый лопух залихватски торчал на его шляпе. Венок из одуванчиков покачивался над покорными ушами Гектора. Взяв свистульку в рот, мейстер верещал голосом Кашперле. Пекарь, громко хохоча, вел Гектора под уздцы. Со всех сторон бежали ребята и подходили взрослые.
Пьетро вылавливал из горшка с похлебкой вкусные косточки для Бианки, а я, забыв голод, прилип к окну. Что дальше будет? Неспроста мейстер валяет дурака, — наверное, пришел ко мне на выручку!
— Здравствуйте, голубчики, толстые купчики, худые слесаря, веселые пекаря, девушки красивые и тетушки сварливые! — верещал мейстер Вальтер. — Вчера прощались, сегодня увидались. Пособите моему горю!
— Да какое у тебя горе, мейстер? — нарочно громко, так, что его было слышно на всю площадь, спросил пекарь.
— Хлопот полон рот, гостил я у господ, угостили меня пинками, наградили тумаками, в замке Гогенау свалился я в канаву! — болтал, как горох сыпал, мейстер.
— Ха-ха-ха! — раздалось в толпе.
— Уж мейстер Вальтер расскажет — животики надорвешь!
— А ну, расскажи еще!
— По дорожке я бежал — все добро порастерял… — продолжал мейстер Вальтер.
— Что же ты потерял? — спросил пекарь.
— Подручного мальчишку, веселого парнишку, волоса кудрявые, сапоги дырявые, собой лупоглазый, лицом черномазый, — признавайтесь, кто его видал?
— Да неужто мальчишку потерял?
— Которого? Два у тебя их было?
— Без подручного как без рук! — раздались сочувственные голоса.
— Началось мое мученье — не могу играть представленье! Мои куклы плачут, на нитках скачут, грозят мне пальчиком: что ты сделал с мальчиком? — трещал мейстер Вальтер, а сам беспокойно оглядывал стену и окна арестного дома.
— Хо-хо! — загрохотал седой бочар. — У него куклы бунтовать затеяли!..
— Подавай, говорят, подручного, а то играть не станем! Вот так штука! — взвизгнул вынырнувший из толпы сапожник.
Пекарь подводил Гектора все ближе к моему окну.
— Я здесь, мейстер Вальтер! — крикнул я что было мочи, ухватившись за железные прутья.
— Ах, вот он где! Не думал, не гадал — за решетку попал! — крикнул мейстер Вальтер, весело махнув шляпой.
— А что, служивый, у тебя другого дела нет, как малых ребят в тюрьму таскать? — вдруг спросил он выскочившего на шум молодого стражника.
В толпе опять засмеялись.
— Вишь какого преступника нашли, — скоро грудных младенцев в тюрьму сажать будут! — крикнула какая-то тетка в цветном чепчике.
— Разбойники все на свободе, а честных ребят под замок запирают! — гаркнул незнакомый парень.
Вся толпа была на моей стороне.
— Что их обижать — люди веселые, всех забавляют. А тут в арестный дом! — подзуживал соседей сапожник.
Тогда я набрался духу и, высунув Геновеву в окно, крикнул:
— Вот какой арестный дом — плачет кукла под замком!
Хохот так и покатился по рядам. «Вот какой арестный дом — плачет кукла под замком…» — запели многие. Мейстер Вальтер перехватил у меня Геновеву и, потрясая куклой над толпой, закричал:
— Вот до чего мы дожили! Мало того, что ребят — еще кукол под арест берут!
— Да что они, в самом деле? Чего мальчика морят! Мы все мейстера знаем! — взвизгнула тетка.
— Будет дурака валять, служивый, отпирай замки! — крикнул бочар.
Толпа смеясь напирала на стражника.
— Стыдно! А еще стража! Правосудие! Ребят да кукол арестовывают.
— Да я что ж? Что приказано, то и делаю… — оправдывался молодой стражник, красный, как рак, под градом насмешек. — Я сам вижу — парнишки не плохие.
— А, сам видишь? Так снимай замок!
Еще минута, и стражник уступил бы напору толпы, но тут послышался конский топот, и на рыжей лошаденке подскакал судья в зеленом мундире, а за ним два стражника. Толпа сразу отхлынула и замолчала. Молодой стражник вытянулся в струнку на крыльце.
— Почему тут толпа? — спросил судья, спешившись и вытирая пот с лица красным платком. Он окинул толпу орлиным взглядом и приосанился. — Что вам нужно?
— Мальчишку моего забрали, господин судья! — ответил мейстер Вальтер. — А мне без подручного никак не обойтись. Отпустите его, чего зря держать?
— Как? — сказал судья, с важностью выпятив нижнюю губу. — Как отпустить? Он у госпожи бургомистерши брильянтовую брошь украл. Это настоящий разбойник!
В толпе ахнули. Мейстер Вальтер даже покачнулся.
— Какую брошь? — спросил он охрипшим голосом.
— А вот какую. — Судья, довольный тем, что его, затаив дыханье, слушает вся толпа, стал наставительно рассказывать: — Вчера госпожа бургомистерша каталась в коляске с маленьким сыном. В Альтдорфе какой-то мальчишка показывал обезьянку на улице. Госпожа бургомистерша с маленьким сыном вылезла из коляски и долго забавлялась обезьянкой. Приезжают домой — хвать, пропала брильянтовая брошка, которой госпожа бургомистерша закалывает кружево на груди. Мальчишка пойман и будет наказан.
— Смею сказать, господин судья, — вмешался молодой стражник, — пойманы двое мальчишек. Один — с обезьянкой, другой — с куклой.
— Оба будут наказаны кнутом и посажены в тюрьму, чтобы воры и бродяги не шатались по нашим дорогам! — твердо и отчетливо сказал судья.
У меня подкосились ноги. Я так и сел на пол под окном. «Оба будут наказаны кнутом». Пьетро ничего не понял и спокойно вылизывал горшок из-под похлебки. Я прислонился головой к шершавой стене. Как сквозь сон, я услышал крик мейстера Вальтера:
— Это неправда! Я пойду к бургомистру!
— Идем к бургомистру! — крикнул еще кто-то, и шаги протопали под окном.
Мы будем наказаны кнутом!
Я очнулся, когда молодой стражник потряс меня за плечо.
— Эх, малый, раскис… — сочувственно сказал он. — Пойдем к судье… Оставьте обезьянку здесь, идем на допрос.
— Нет! — закричал я. — Не пойду! Не пойду! Нас будут бить!
— Да не бить, а на допрос… Ступай, ступай, — судья, может быть, по правде рассудит! — ответил стражник.
Пьетро покорно шел впереди. В сводчатой комнате за столом сидел судья. Я видел его рыжий парик и серебряные очки на крючковатом носу, но не понял, что он спрашивает. Стражник толкнул меня в плечо и сказал:
— Да отвечай же, куда ты сплавил брошку?
— Я не брал брошки… — еле пролепетал я.
— Так. Запирается… — сказал судья и записал что-то на бумаге гусиным пером. Потом он стал спрашивать Пьетро.
Пьетро сначала не понимал, а когда понял — закричал, замахал руками, клялся и божился, что он не брал брошки, потом упал на колени, бил себя в грудь и плача просил судью отпустить его к больной матери.
— Так. Запирается… — повторил судья. — Наказать их обоих кнутом и заключить в тюрьму!
Сводчатый потолок пошел вокруг меня колесом. Пьетро громко рыдал… Вдруг с треском распахнулась дверь, и, отталкивая дюжих стражников, в комнату ворвался мейстер Вальтер. Он размахивал над головой каким-то листком и тащил за рукав курносого детину в голубой ливрее. За ними, крича и топая, вперлась толпа.
Судья застыл, разинув рот. Мейстер хлопнул на стол листок.
— Вот! — крикнул он. — Письмо от господина бургомистра, а вот его камердинер!
— В чем дело? — пробурчал судья, глядя поверх очков.
Курносый детина подошел к столу.
— Господин бургомистр свидетельствует свое почтение господину судье и сообщает, что брошка нашлась за подушками коляски.
— Ура! — заорали все, кто вперся за мейстером.
Меня и Пьетро схватили на руки и вынесли на улицу. От свежего воздуха у меня перехватило дух. Все махали шапками, голосили, качали мейстера Вальтера так, что его подбитые гвоздями сапоги взлетали над крышей. Пекарь, радостно хохоча, хлопнул меня по спине.
— Отстояли мы тебя, парнишка!
Молодой стражник, улыбаясь во весь рот, вынес обезьянку в синем плаще. Она проворно забилась за пазуху Пьетро. Мейстер пожимал руки друзьям и собирался влезть на Гектора. Я дернул его за рукав.
— Можно Пьетро пойти с нами, мейстер?
— А это кто? Твой земляк? Пускай идет, накормим его ужином. Вишь как осунулся.
Мы сели на Гектора — я впереди, за мной мейстер Вальтер с Геновевой в кармане, а позади Пьетро с обезьянкой. Так поехали мы впятером по улицам Тольца, а веселая толпа провожала нас, распевая песни.
Ценой Пульчинеллы
В полях поднимался густой туман. Меня знобило. Гектор бежал бодрой рысцой, и каждый его шаг отзывался болью у меня в голове.
Мейстер Вальтер бранился:
— Подумаешь, велика беда — брошка пропала у госпожи бургомистерши! Да и не пропала вовсе, а они — совести у них нет! — уже ребят в тюрьму тащат! Перед знатью так трясутся, что разум теряют, окаянные!
— А нас наказали бы кнутом, если бы ты не пришел? — спросил я, с трудом поднимая горевшие веки.
Мейстер Вальтер ничего не ответил, только причмокнул губами, торопя Гектора.
Я дрожал все сильнее. На холме показались огонька Нейдорфа.
Вдруг по дороге с холма побежали две темные фигурки. Одна прихрамывала, у другой за плечами развевался платок. Это Марта и Паскуале бежали нам навстречу.
— А, птички-невелички по небу летят — перышки блестят, — заверещал мейстер и, переменив голос, запел басом: — а на Гекторе верхом едут гости впятером. Марта, угадай, кто у нас пятый?
Марта, запыхавшись, вглядывалась в сумерки.
— Иозеф! — радостно крикнула она и протянула руки.
— Нет, Иозеф сегодня первый. Он у нас — герой. А кто пятый?
Паскуале тоже подбежал и ласково хлопал меня по ноге.
— Вернулся, Пеппино!
— Пауль, кто у них пятый?
Марта осторожно вглядывалась в Пьетро.
— Пьетро! — крикнул Паскуале. — Откуда ты взялся?
— Пьетро — третий, его обезьянка — четвертая, а пятый — вот кто! Держи! — И мейстер Вальтер протянул Марте Геновеву.
— Геновева! — Марта прижала к себе куклу.
— Мы взяли у Геновевы плащ, Марта, потому что обезьянка замерзла… — начал говорить я, но в горле у меня так запершило, что я закашлялся.
Мы подъехали к корчме и взошли на высокое крыльцо. Огонь пылал в очаге просторной кухни. Фрау Эльза поставила на стол сковородку с жареной колбасой, и все сели ужинать. Мне не хотелось есть, я забрался на сундук и подобрал ноги.
— Иозеф болен, смотрите, какой он бледный! — воскликнула фрау Эльза.
Она напоила меня горячим молоком, растирала мне закоченевшие руки и рассказывала:
— Мейстер Вальтер всю ночь сидел на крылечке, все тебя поджидал. А Марта, как узнала утром, что Иозеф не вернулся, давай плакать. Бедный Иозеф, говорит, верно, он попался лакеям, его, верно, побили! Лучше бы, говорит, Геновева пропала, чем Иозеф!
Я постарался улыбнуться Марте. Геновева сидела у нее на коленях. Марта и Паскуале наперебой угощали серую Бианку, а она гримасничала и радостно причмокивала на плече у Пьетро. Пьетро жадно ел, поглядывая на всех исподлобья.
После ужина мейстер Вальтер вышел на крыльцо покурить. Фрау Эльза убирала посуду, а Марта, порывшись в сундуке, сняла зеленые бархатные штанишки и теплую курточку с одного охотника, у которого была поломана нога, и надела их на Бианку. Бианка сразу стала нарядная и важная. Сущий егерь!
Тогда я попросил Паскуале достать мне того Кашперле, который прежде был Пульчинеллой. Паскуале принес мне его.
— Пьетро, взгляни, вот какой Пульчинелла. У него подбородочек сломался, но ведь это только проволока погнулась. Завтра я исправлю ее, и он будет раскрывать рот, вот так! — сказал я.
Пьетро взял вагу, заставил Пульчинеллу походить, побегать, ощупал и осмотрел его со всех сторон.
— Ну, даешь мне его? — спросил он наконец.
— Даю, только расскажи, что обещал.
Паскуале молча прислушивался. Марта играла с Бианкой.
— Так вот, когда Якопо пришел к нам из Венеции, он говорил, что встретил на набережной… этого, как бишь его… резчика?
— Дядю Джузеппе? — подсказал я.
— Вот, вот, его самого. Он сказал: если увидишь мальчишку — Джузеппе, — который у меня работал, скажи, что ко мне приходила его сестра… Она плакала…
— Плакала?
— Да. Она тебя разыскивала. Тетка Теренция послала ее к резчику…
— Ну, ну?
— Она хотела взять тебя к себе… Она вышла замуж за стекольного мастера и стала теперь важная, богатая — твоя сестра. И они уехали совсем из Венеции…
— Куда же они уехали?
— Важный барин дал ему много денег — этому стеклоделу, — чтобы он устроил ему стекольную фабрику на чужой стороне. Они и уехали…
— Но куда же, куда?
— А я почем знаю… Якопо знал, да забыл…
Я сидел, как одурманенный. Урсула разыскивала меня, Урсула хотела взять меня к себе… Если бы я не ушел тогда из Венеции, я жил бы теперь у моей сестры, а не скитался бы один-одинешенек по чужим людям… Тоска защемила мне сердце.
— Везет тебе! И всегда везло! — вдруг злобно сказал Пьетро. — Там, в Венеции, за тебя сумасшедший синьор деньги платил ни за что ни про что… Тут ты живешь у кукольника — как сыр в масле катаешься… И еще сестра тебя разыскивает, хочет к себе взять… Счастливчик, — видно, в сорочке родился!
Я посмотрел на него. Злые слезы стояли у него в глазах. Мне и в голову не приходило, что я счастливчик… Но Пьетро… Пьетро был уж совсем один, на чужой стороне. Пускай он возьмет моего Пульчинеллу. Я протянул ему куклу…
— А где же колпачок? — спросил Пьетро.
Паскуале достал колпачок и балахончик Пульчинеллы, отвязал нитки и стал переодевать куклу. Он без слов понял, за что я заплатил Пьетро своим Пульчинеллой.
— Это еще что? — вдруг загремел над нами голос мейстера Вальтера. — Чьи это шутки? Зачем ты переодеваешь Кашперле?
— Я отдал его Пьетро… — заговорил я.
— Отдал Кашперле? Да ты с ума сошел? Чтоб я позволил… — Мейстер Вальтер выдернул куклу из рук Паскуале. — …лучшую куклу отдать из театра? Дудки!
Я хотел рассказать мейстеру обо всем, но вдруг все немецкие слова вылетели у меня из головы… Я схватил его за руку, он оттолкнул меня, и я заорал так, что сам испугался своего голоса. Тут перед мейстером очутилась Марта.
— Дай, дай сюда Кашперле, отец! — крикнула она. — Иозеф должен отдать его этому мальчику! — У Марты сверкали глаза, а голос был такой настойчивый, что мейстер выпустил куклу из рук.
— Я слышала, я поняла… этот мальчик принес им вести с родины… — говорила Марта. — А Кашперле вовсе не наш, Иозеф сам его сделал… Иозеф заслужил это, отец… — Тут Марта заплакала.
— Ну, ладно, дочка, будь по-твоему. Не сердись, Иозеф. Кукла по праву — твоя, а не моя. Уж очень мне жаль было выпускать из театра такого славного актера. — Мейстер, Вальтер положил мне на плечо свою широкую ладонь.
— Я сделаю вам другого Кашперле, мейстер Вальтер, — собрав последние силы, сказал я. Потом темнота хлынула мне в глаза, и я забылся.
…Баронессочка в паре с Бианкой танцевала менуэт. Я шарил по полу, ища Геновеву. Из темноты выплыло лицо мсье Дюваля. «Я знаю, куда уехала Урсула! Пойдем!» сказал он. Я уж хотел было итти, как вдруг крючконосый судья в серебряных очках поволок меня на виселицу. Я знал, что надо накинуть ему на шею петлю, а самому удрать, как делает Пульчинелла, когда сбир тащит его на виселицу, и для этого я превратился в Пульчинеллу. Сломанный подбородок ужасно болел у меня. Нитки больно дергали руки и ноги, особенно меня мучила спинная нитка. Она вонзилась в спину, как раскаленное железо. Я старался задрать голову и посмотреть, кто держит мою вагу и безжалостно треплет меня. Наверное, это кто-нибудь из маленьких гостей баронессочки так озорничает. А я должен был узнать, куда уехала Урсула.
— Эй, полегче там! Не дергайте! Это вам не игрушки! — крикнул я.
— Пеппо, миленький, лежи спокойно… скоро приедем, — жалобно ответил Паскуале.
Открыв глаза, я видел над собой зеленые ветки и ясное небо, а потом опять наступала темнота. Толчки и дерганья терзали меня. Наконец боли унялись, — я очутился в гондоле и тихо поплыл в сияющую даль лагуны.
Я был долго болен горячкой. Закутанного в платки, меня повезли на тележке в Фридрихсталь, где наш театр собирался играть. Дорога была неровная, тележку трясло и подбрасывало, а мне казалось, что меня дергают за нитки. Зато как хорошо было потом выздоравливать!
Лето наступило теплое. Липы шелестели вокруг хорошенького домика, где мы остановились у родных фрау Эльзы. Я лежал в маленькой каморке на чердаке. В мое оконце пахло сеном и жужжа залетали пчелы. Фрау Эльза ухаживала за мной, добрая и спокойная, как Урсула. Марта не уставала слушать мои рассказы о том, как я добывал Геновеву из замка, как попался сельскому сторожу и как мейстер Вальтер освободил меня из арестного дома. Ее восхищенные глаза говорили мне, что я — герой. Паскуале прибегал ко мне с полевыми цветами в руках, а однажды притащил даже маленького скворца с помятым крылом. Скворец ел хлебные крошки и скоро стал совсем ручной.
Мейстер Вальтер шутил:
— А ну, посмотрю я, кто скорее поправится — скворушка или Иозеф? Не отставай от пичужки, Иозеф, гляди, как она весело прыгает. А без тебя у нас дело стоит.
Я и сам знал, что без меня дело стоит. Надо вырезать нового Кашперле и починить всех кукол, сломанных ребятами в замке, а то нельзя играть «Геновеву».
Мейстер Вальтер звал Пьетро работать в театре, но тот не захотел. Он взял Бианку, взял Пульчинеллу, прихватил лакомства, которые Марта припасла для Бианки, и ушел своей дорогой, пока я еще был без памяти. Говорил, что пойдет на родину.
Когда все уходили на представление, а я оставался один на чердаке, мне бывало грустно. Я все думал о моей сестре.
Скворец выздоровел и улетел раньше, чем я встал с постели.
Новый знакомец
— Ума не приложу, о чем вы вечно шушукаетесь с Мартой? Какие у вас могут быть секреты? Если про кукол, так я наверняка больше понимаю в куклах, чем Марта. Знаю, какой кукле надо набить свинец на подошвы, чтобы она хорошо ходила… Для любого движения могу нитки провести… — горько упрекал я Паскуале.
— Не про кукол, не про кукол, Пеппино, а про что — скоро узнаешь! — рассмеялся Паскуале и убежал с Мартой в село покупать на базаре лоскутки для кукольных платьев.
Я опять остался один. Мейстер Вальтер тоже ушел в село. У фрау Эльзы болели зубы, и она, завязав щеку, прилегла отдохнуть. Еще слабый после болезни, я с трудом сполз с чердака и, взяв свою работу, уселся на крылечке. Был тихий летний вечер. Мошки танцовали в теплом воздухе, суля ясные дни. В палисаднике перед крылечком алели штокрозы.
Мне было обидно. Пока я болел, у Марты с Паскуале завелись секреты. Даже язык свой, особый появился. Вот сегодня услышали мы почтовый рожок; Паскуале зачем-то выскочил на улицу, а когда вернулся, Марта давай хохотать. Скажет «курица», и они оба помирают со смеху, а я ничего не понимаю. Или вчера за обедом Паскуале вдруг спросил, кого называют «уважаемый»: одних лишь дворян или простого человека тоже можно назвать «уважаемый»?
— По мне, если человек хороший и честный, так он и есть «уважаемый», а дворянство тут ни при чем, — ответил мейстер Вальтер, отправляя в рот картофелину.
— Ага! — Паскуале подмигнул Марте, а она почему-то покраснела и заерзала на стуле от смущения.
Раздумывая об этом, я подвязал уже одетую в новое платье Геновеву на новые нитки и повесил вагу на ветку отцветшей сирени.
«Пускай Марта посмотрит, как красиво сидит Геновева среди темной зелени, будто в гроте!» подумал я и принялся гнуть проволоку, чтобы прикрепить ножки новому Кашперле.
— Эй ты, черномазый! Что ты тут делаешь? — послышалось вдруг.
Я вздрогнул.
Какой-то парнишка глядел на меня из-за забора. Зеленая суконная шапочка лихо сидела на его белокурой голове. Голубые глаза задорно блестели.
— Эх, ты, чучело-чумичило, чего глазищи выпучило! — запел он и сел верхом на забор. — Что ты делаешь?
— А тебе какое дело? — нехотя ответил я и подумал: «Еще привяжется, а я от слабости даже тумака хорошего дать не могу».
— Спрашиваю, значит, есть дело. Что ты ковыряешь?
— Проходи своей дорогой.
— Вот моя дорога! — Парнишка соскочил с забора и пошел прямо ко мне.
Он был выше меня и шире в плечах. За спиной у него висела дорожная котомка. Над короткими грубыми чулками виднелись загорелые колени.
— Уходи! — крикнул я и невольно поднял к плечу руку с острым ножиком.
— Вишь как ощетинился! — рассмеялся парнишка. — Крылечко, небось, не твое. Нечего меня прогонять. — Он спокойно снял котомку и сел на ступеньки рядом со мной.
Я сделал вид, что мне на него наплевать, и продолжал работу, а сам злился.
— Ну, и дурак же ты! — вдруг сказал он.
— Ты сам осел! Уходи отсюда! — рассердился я.
— Осел я или нет, это мы еще посмотрим. А что ты дурак — сразу видно. Гляди, как ты ему ножки приделал!
Я взглянул и ахнул. Злясь на мальчишку, я и не заметил, что приделываю ножки Кашперле пятками вперед, а носками назад. Мне стало стыдно, даже щекам горячо стало. Забыв огрызнуться, я поспешно разогнул проволоку. Парнишка беззаботно насвистывал песенку.
— А, Геновева! — Он подошел к кусту и снял вагу с ветки.
Этого я уже не мог стерпеть! Он испортит Геновеву или, чего доброго, украдет ее! А я даже не могу догнать его, потому что у меня от проклятой слабости ноги не слушаются.
— Не смей трогать куклу! Ты ее испортишь! — крикнул я.
— Я-то испорчу? — усмехнулся парнишка и ловко повел Геновеву по дорожке.
Он украдет ее! Я вскочил. Геновева, шурша маленькими ножками по песку, бежала впереди парнишки, как будто он век управлял куклами. Я побрел к нему, держась рукой за стенку.
— Выйдем, душенька, гулять, на лугу цветочки рвать… — напевал парнишка, заставляя Геновеву приплясывать.
На улице послышались знакомые голоса. Сквозь щели забора мелькнула красная юбочка Марты. Этого еще недоставало! Сейчас придет Марта и увидит свою Геновеву в руках у чужого бродяжки! Я опять не защитил Геновеву!
— Оставь куклу! — крикнул я еще раз и, собрав силы, бросился на него.
Он ловко отскочил. Калитка скрипнула. Парнишка повернул голову. Сейчас войдет Марта…
— Руди! — крикнула Марта и бросилась к нему на шею. — Руди!
Марта смеялась, целовала парнишку в обе щеки и тормошила воротник его куртки. Он тоже смеялся и, выпустив из рук Геновеву, хлопал Марту по плечу.
— Руди пришел! Мама, наш Руди пришел! — ликовала Марта.
Паскуале запрыгал, как воробей, и тоже завопил:
— Руди пришел!
Фрау Эльза с завязанной щекой выбежала на крыльцо. Руди сдернул свою шапочку и крепко обнял ее.
— А, Рудольф! Здорово, дружище! Да как ты вырос! Молодец — хоть под венец! Нога выздоровела? — покрывая все голоса своим басом, загудел подошедший мейстер Вальтер.
Он тряс Руди за руку. Марта, сияя глазами, висела у Руди на другой руке. Руди не успевал отвечать на радостные вопросы.
Я подобрал забытую всеми Геновеву и присел на ступеньки. От слабости у меня кружилась голова.
Руди развязал свою котомку и затараторил:
— Хозяйке угощенье — вишневое варенье, сладкое, что мед, в рот само ползет, моя матушка варила, поклониться вам просила.
Руди с низким поклоном подал фрау Эльзе горшочек, туго завязанный бычьим пузырем.
— Спасибо, вот спасибо! Уж Кристина всегда вспомнит старую подругу, — улыбнулась растроганная фрау Эльза.
— Нашему мастеру — сверточек кнастеру, мелко протерт, крепкий, как чорт! — Руди протянул ошеломленному мейстеру сверток с табаком и торопливо повернулся к Марте.
— Птичке-невеличке — теплые рукавички, тоже матушка посылает на зиму… А от меня ленточку в косу, не знаю, понравится ли… — прибавил Руди.
— Ах! — Марта, покраснев до ушей, держала в руке узорные рукавички и голубую ленту с вышитыми розами. Концы ленты трепетали, как крылья бабочки.
— Какая красивая! Верно, дорогая? Откуда ты достал ее, Руди? — восхитилась фрау Эльза.
— Купил в Мюнхене. Марта, а тебе нравится?
— Ох, нравится! — счастливо вздохнула Марта.
— Руди — шалопай! — Мейстер Вальтер хлопнул Руди по плечу. — Полгода прогулял, не работал, а на ленту деньги истратил.
— Честное слово, мейстер, я все время зарабатывал! Я из дерева научился вырезывать, пока у меня нога болела… Ложки, вилки, ящички — все вырезывал, матушка потом продавала их на рынке, а я деньги копил, — весь красный, оправдывался Руди.
— Полгода копил, чтобы на ленту для девчонки ухлопать? Ах, ты, сорвиголова!
— Я теперь буду кукол вырезывать. Смотрите, мейстер. — Смущенный Руди торопился заговорить зубы мейстеру и вытащил из котомки четыре кукольных головки.
— Вот это дело! Значит, у нас теперь два настоящих резчика — Иозеф и Руди! Можем новое представление сделать, — обрадовался мейстер Вальтер. Руди быстро и недружелюбно взглянул на меня.
За ужином он рассказал, как шел пешком из Шварцвальда, и передал мейстеру поклоны от разных друзей. Марта не спускала с Руди блестящих глаз. Фрау Эльза накладывала ему лучшие куски на тарелку. Мейстер Вальтер советовался с ним, куда итти с театром, какие пьесы играть.
— Я встретил старого Петера Штольпе с его театром, он говорит — в Саксонии сейчас хорошо. В самом Лейпциге можно снять балаган для театра, и каждый день будет полно народом, — рассказывал Руди с набитым ртом. — Сделаем новое представление, мейстер, и пойдем в Саксонию!
— Идет! Сделаем «Удивительные приключения Меншикова», давно мне хочется «Меншикова» представить!
— Нет, мейстер, «Меншикова» полиция не позволит играть. Там ведь русский царь Петр показывается — русские обидеться могут, а саксонцы их боятся. Ах, мейстер, сейчас в городах больше всего любят «Дон Жуана» и французские комедии! Вот мне Штольпе дал одну… животики надорвешь от смеха, называется «Мнимый больной»… Кукол всего двенадцать надо… — Руди вытащил из котомки смятую, исписанную кругом тетрадку.
В тот же вечер решено было сделать кукол для «Мнимого больного» и подновить старых, которых мы выпускали отдельными номерами — жонглеров, акробатов, карликов, скелет с косой и плясунов. Наутро мы вышли из Фридрихсталя.
Руди
Все в театре плясали под веселую дудочку Руди, даже мейстер.
Паскуале скоро подружился с Руди. Только меня Руди сразу невзлюбил и частенько называл «черномазым».
Он передразнивал меня и перевирал все мои слова.
— Иозеф, ты не знаешь, куда мама пошла? — спрашивает Марта.
— Она пошла на базар, — говорю я.
— На пожар? Где горит? — кричит Руди. — Фрау Эльза, вы были на пожаре? — спрашивает он вернувшуюся с базара фрау Эльзу.
Все смеются.
Я работаю на сцене, пристраиваю новые перильца к тропе.
— Не помочь ли тебе, Иозеф? — лукаво спрашивает Руди.
— Помоги, — угрюмо отвечаю я, — подержи рейку вот тут, надо мной, пока я закреплю ее нижний конец.
— Сейчас! Сейчас! — кричит Руди и выбегает в палисадник.
Я стучу молотком и думаю: «Хорош помощник! Сам назвался и сразу же улепетнул!»
Вдруг холодная струя льется мне за шиворот. Я весь мокрый. На тропе стоит Руди и поливает меня водой из садовой лейки.
— Да ты что? Очумел? — кричу я, отряхиваясь от брызг.
— Но ведь ты сам, Иозеф, попросил меня подержать над тобой лейку!
— Лейку? Рейку, дурья твоя голова!
— Ах, рейку? Ну, прости, голубчик, мне послышалось «лейку»!
Все опять смеются.
«Постой же, — думал я, — уж я тебе покажу, кто лучше вырезывает кукол!»
Я кончил делать нового Кашперле и отдал его мейстеру. Новый Кашперле не только разевал рот, но и глазами вертел во все стороны.
Руди презрительно сморщил нос и пожал плечами — подумаешь, невидаль.
Руди починил скелет и подвязал его на нитки так, что он, танцуя, распадался на отдельные косточки. Каждая косточка плясала сама по себе, а потом они опять собирались вместе, и скелет был как целый.
Тогда я провел новые нитки Кашперле. Теперь Кашперле мог есть свою любимую колбасу на глазах у зрителей. Кусочки колбасы сами прыгали в его разинутую глотку. Этот номер очень понравился зрителям.
— А ну, угости его колбаской! Пускай ест! — кричали они, завидев Кашперле.
Еще я сделал старичка, который закуривал трубку и клубами пускал дым изо рта.
Руди не мог перещеголять меня в деланье кукол. Зато он побивал меня во всем другом. Он знал все: в какой деревне стоит представлять, а в какой не стоит; куда надо спешить к базарному дню; как упросить упрямого сельского сторожа, чтобы он позволил нам поставить на площади балаганчик; где найти ночлег… Он писал декорации, распевал, как чиж, и водил кукол не хуже самого мейстера. Марта и Паскуале захлебывались от восторга, когда Руди вел Кашперле и молол такую смешную ерунду, что весь балаганчик стонал от хохота.
— Не смеши меня, Руди, — умоляла Марта, — а то я уроню куклу и забуду, что надо говорить!
Но Руди все-таки смешил ее.
Однажды, когда я совсем выздоровел, мейстер Вальтер велел мне водить старого Вольфа в «Геновеве». Вольф был верный друг Зигфрида и ходил с ним на войну. Я в первый раз говорил по-немецки перед публикой и старался чисто выговаривать слова. И вот в последней сцене, когда Зигфрид уже нашел Геновеву в лесу и вместе с ней любуется ее сыночком, я дернул Вольфа за ручные нитки и растроганно сказал, как полагалось:
— Взгляните, как прекрасна Геновева,
Когда с малюткой тешится она.
— Чешется! — громким топотом сказал Руди. — Малюткой чешется!
— Пфф… — Паскуале прыснул и чуть не уронил охотника.
Геновева дрогнула и подогнула колени, потому что Марта затряслась от смеха. Голос Зигфрида выдал, что и мейстеру смех забрался в горло. Руди заставил своего Кашперле подскочить к Вольфу и громко взвизгнул:
— Чешется! Малюткой чешется? Ты стал итальянцем, старый Вольф? У тебя каша во рту?
Зрители захохотали. Я совсем растерялся. Мейстер и Марта, давясь от смеха, еле довели сцену до конца. Фрау Эльза поспешила опустить занавес.
— Чешется! Ой, не могу! — всхлипывала от смеха Марта, приткнувшись головой к тропе. Мейстер то вытирал смешливые слезы, то опять хохот сотрясал его широкую грудь:
— Ох, Иозеф, беда нам с тобой!
Марта, смеясь, рассказывала фрау Эльзе, что их так рассмешило.
— Разве неправда, что у всех итальянцев каша во рту? — дерзко взглянул на меня Руди, сматывая нитки.
— Неправда! Я сказал «тешится»! — крикнул я.
— Сказал, да никто не слыхал! Эх, ты, чумазая обезьяна!
У меня сердце упало и руки похолодели. Я бросился к Руди и вцепился в его плечо. Руди крепко схватил меня за руки.
— Хочешь драться? — спросил он топотом, глядя мне прямо в глаза. — Бери палку, идем на пустырь. Кто будет побит, тот уйдет совсем от мейстера Вальтера.
Паскуале и Марта убирали кукол. Мейстер возился за сценой. На нас никто не смотрел. Мы схватили рейки, приготовленные для новых декораций, и побежали через площадь на пустырь, поросший лебедой и репейником.
«Хорошо! — думал я, перелезая плетень. — Кто будет побит, тот уйдет из театра навсегда…» И я знал, что скорее умру, чем попрошу пощады.
— Готовься! — крикнул Руди, выставив ногу вперед и занося рейку над головой.
Я стиснул зубы и размахнулся. Трах! — Наши рейки ударились одна о другую. И пустырь, и заходящее солнце, и колокольня — все завертелось вокруг нас.
— Го-го! Петухи! — донесся откуда-то голос мейстера.
— Держись! — крикнул Руди, наступая на меня.
Я увернулся и в свою очередь напал на него.
— Это что за глупости? Руди! Иозеф! Очумели вы оба! Да я вас обоих вздую! — грозно кричал мейстер Вальтер. Он перебежал пустырь и, не боясь ударов, стал между нами.
— Волчата! Давайте мне палки! Вот я вас! — Мейстер схватил нас за шиворот и встряхнул так, что в глазах потемнело. Он вырвал у нас рейки и сунул их под мышку.
— Полюбуйтесь, как хороши! У одного — губа как слива, у другого — фонарь под глазом! Ступайте умойтесь и больше не драться!
Мы молчали и не смотрели друг на друга. Мейстер, ухватив нас под руки, тащил обоих на площадь к водоему, где крестьяне поили лошадей, и бранился.
— Я уже давно вижу, что у вас руки чешутся друг другу бока намять! Да все думал: опомнятся ребята, не маленькие, небось. А они — палками друг друга… Ах, вы, петухи безмозглые! Ты, Рудольф, смотри у меня! Я твои шутки знаю. Если попрекнешь еще раз Иозефа, что он итальянец, я тебе прямо скажу: убирайся, нам таких злых дураков не надо! Я не посмотрю, что сам собирался под старость тебе с Мартой театр оставить… Я не погляжу, что у нас с твоей матушкой все сговорено. Какой же из тебя выйдет хозяин театра, если ты мастеров ценить не умеешь? Да такого резчика, как Иозеф, нигде не найдешь. Его любить, его беречь надо! Иозеф не виноват, что итальянцем родился!
Я вздрогнул и взглянул в загорелое лицо мейстера. Его последние слова полоснули меня, как ножом. «Не виноват, что итальянцем родился!» — значит, я все-таки хуже их обоих, хотя и не виноват в этом? Значит, меня можно любить и беречь только потому, что я хороший резчик и без меня дело станет? А итальянцы все-таки хуже немцев? Я опять взглянул на мейстера, ища глазами его добрую усмешку, но мейстер расходился не на шутку.
— Нечего тебе глазами сверкать, Иозеф! Ты эти глупости брось! Я вашу итальянскую дурь знаю. Чуть что — за ножи хватаетесь. Подумаешь, гордец какой! Невелика беда, если над тобой разок посмеялись! Живо, умывайтесь!
Руди нагнулся под струю воды из жолоба и обливал себе голову. Я стоял, ошеломленный своими новыми мыслями. Ведь я привязался к мейстеру, и к фрау Эльзе, и к Марте, совсем не думая, что они — немцы. Полюбил их просто потому, что они хорошие.
Когда я умылся, мейстер скомандовал:
— А теперь дайте друг другу руки и помиритесь! В театре все должны дружно жить.
Повеселевший Руди с прилипшими ко лбу светлыми кудрями протягивал мне руку.
— Будем друзьями, Иозеф! Я виноват и больше тебя дразнить не стану.
— Молодец, Рудольф! — воскликнул мейстер. — А теперь живо, сцену складывать. Завтра выходим в путь!
Я сидел в темных сенях, забравшись с ногами на кукольный сундук, и все припоминал слова мейстера Вальтера и его сердитое лицо, когда он говорил об итальянцах. Мы были здесь чужие. Нас ценили потому, что мы хорошо работали. Но если бы Руди работал плохо, в десять раз хуже, чем я, — мейстер Вальтер и Марта все равно любили бы его больше, чем меня. Ведь он для них был свой, а я — чужой.
В кухне кончали ужин, и мейстер Вальтер, рассказывая что-то, раскатисто хохотал.
— Пеппо! Пеппо, ты где? — крикнул, вбегая в сени, Паскуале.
Я не отозвался. Но зоркие глаза Паскуале, привыкнув к темноте, разглядели меня на сундуке.
— Пеппино, что ты? Зачем ты сидишь здесь? — встревоженно спросил он и сел ко мне на сундук.
Мне было стыдно плакать, но от ласкового голоса Паскуале я все-таки чуть не заревел.
— Что с тобой, Пеппо, миленький? — обнял он меня.
— Мне хочется уйти отсюда, Паскуале, — заговорил я. — Я пойду разыскивать мою сестру, а ты, если хочешь, оставайся здесь.
Паскуале задумался.
— Слушай, Пеппо, что я тебе скажу! До Регенсбурга уже недалеко. А ведь там живет синьор Манцони. Синьор Гоцци, наверное, написал ему письмо для нас; может быть, он написал, куда уехала Урсула. А так — где ты ее найдешь? Потерпи еще немного. Мы скоро придем в Регенсбург.
— Хорошо, Паскуале, — сказал я, — пойдем в Регенсбург. Ты останешься там учиться музыке, если захочешь, а я пойду искать сестру.
Паскуале развеселился.
— Знаешь, Пеппо, о чем мы секретничали с Мартой? Помнишь, ты обижался? Я написал дяде Джузеппе письмо, когда ты был болен. Я спрашивал его, не знает ли он, куда уехала Урсула? Я так плохо написал адрес на конверте, что почтмейстер даже глаза вылупил и говорит: «Тут у вас, видно, курица наследила!» Мы с Мартой тогда много смеялись. Я попросил Марту написать адрес, и мы не знали, как пишется на конверте: уважаемому или достопочтенному? Я тогда ждал ответа от дяди Джузеппе с каждой почтой. Но ответ не пришел, — вздохнул Паскуале. — Может быть, мы все-таки плохо написали адрес. Ну, ничего, мы скоро придем в Регенсбург. Знаешь, мне очень хочется поучиться музыке и пению.
Я слушал его веселую болтовню, и мне захотелось поскорее добраться до Регенсбурга.
Расставанье
Мейстер Вальтер сначала и слышать не хотел, что мы уйдем из его театра.
— Бросьте, ребята, — говорил он. — Вы уже привыкли к вольной жизни, вы — птицы перелетные, вам в городе не усидеть за книгой. Какие там книги? Вот лучшая книга, я ее всю жизнь читаю и мудрее не видал! — Мейстер Вальтер, переложив вожжи, указал своей широкой ладонью на дорогу, шедшую среди полей. — Сколько городов, сколько людей перевидал я на своем веку. Побольше иного профессора о своей стране знаю. Где ему, профессору, с мейстером Вальтером тягаться? Сидит он в своей конуре да глаза слепит над старыми, пыльными книгами. А у нас с вами, ребята, весь мир как на ладони! Да и скучать вы будете без театра. Не было еще такого человека, который раньше работал с марионетками, а потом, занявшись другим делом, забыл бы своих деревянных актеров. Все равно, рано или поздно вы к этому делу вернетесь!
Но мы не отступали от нашего решения итти в Регенсбург.
Я спешно вырезывал куклы для «Мнимого больного».
Я работал каждую свободную минутку — то в перерыве между представлениями, то на привале в лесу, то на ночлеге, когда Руди и Паскуале уже спали. Я сделал толстого Аргона, который здоров, как бык, а воображает себя больным, его хорошенькую дочку Люсинду, веселую служанку Туанетту, ученого доктора Диафуаруса и его глупого сына. Остальных кукол взялся сделать Руди. Мы больше не ссорились. Руди не задирал носа, а, наоборот, просил меня, чтоб я помог ему собирать кукол.
Так мы дошли до Штаубинга, где должны были расстаться с театром. Мейстер Вальтер не захотел итти в Регенсбург.
— Там попов много, — сказал он, — того и гляди, запретят нам представлять или с позором выгонят из города. Ну их…
В Штаубинге мы опять представляли «Фауста». Я работал внизу. Зажигая бенгальский огонь и подавая Марте на тропу дракончика, на котором во втором действии улетает Кашперле, я подумал, что работаю в театре мейстера Вальтера последний раз. Никогда я не влезу больше на тропу, никогда запыхавшаяся Марта не попросит меня распутать нитки перед тем, как я подниму наш дырявый занавес. Никогда я не услышу, как грохочут и хлопают зрители в ответ на острое словцо мейстера Вальтера. Никогда не будет и наших веселых привалов в дороге, собирания сухих веток для костра и беготни за водой с железным котелком. Мне взгрустнулось.
Марта слезла с тропы с дракончиком в руках.
— Ты знаешь, Иозеф, — болтала она. — Было бы так хорошо, если бы наш дракончик разевал пасть. А то он только головой и хвостом вертит… Руди рассказывал: у мейстера Штольпе дракон даже огонь из пасти пускает.
Я взял у нее из рук вагу дракончика.
— Жаль, что ты мне раньше не сказала этого, Марта. До завтра я не успею уже ничего сделать. Пускай уж Руди сделает тебе нового дракона.
Марта с минутку удивленно посмотрела на меня и вдруг вспомнила, что ведь мы с Паскуале завтра уходим. Она замигала, а рот поехал у нее куда-то вкось!
— Прости, Иозеф, я все поверить не могу, что ты и Паскуале уходите из театра. Мне будет так скучно без вас…
Мейстер Вальтер щедро расплатился с нами за работу в театре и за кукол для «Мнимого больного».
— Ну, ребята, соскучитесь сидеть в городе или просто нужда придет, знайте, что старый мейстер Вальтер всегда вас возьмет на работу! Авось мы с вами еще увидимся.
Мы подарили фрау Эльзе теплую косынку, купленную на рынке в Штаубинге. Она со слезами расцеловала нас. Марте я подарил маленький ящичек для булавок, ленточек и других мелочей. Этот ящичек я начал вырезывать для нее, еще когда лежал больной в Фридрихстале. Среди завитков и листьев я вырезал на его крышке немецкие буквы М. и Б. — Марта Буш.
Рано утром мы в последний раз погрузили на тележку доски и сундуки. Фрау Эльза и Марта сели в тележку. Мейстер Вальтер взял вожжи. Я поцеловал Гектора в его теплые влажные ноздри, и тележка тронулась. Марта махала нам рукой, а Руди — своей зеленой шапочкой, пока тележка не скрылась за деревьями.
Мы молча повернули на дорогу в Регенсбург.