— Коли так, подождать надо... А гулять будем, как прежде, а потом поженимся.
И она согласилась, и они пошли в кино, и вроде бы все должно было пойти как надо, но так не случилось. Видно, какие-то свои законы есть у любви, — без развития она гибнет. И вначале нет-нет да и не прибежит Люба на свидание, а если и придет, то какая-то не такая, какая была раньше; и нет в ее глазах уже той радости, того света, и чего-то скучно ей и никуда неохота идти, и все холоднее к нему...
— Да что с тобой? — спросил он ее.
— Ничего...
А осенью вышла замуж.
И с тех пор не завязывалось больше ни одной любви у Ивана. Постепенно завел компанию, грузчики — свой народ и нет-нет да и скинутся на «полбанки», а то и за кружкой пива пересидят вечерок в буфете, и переболел свою любовную пору Иван, и уже ему и в голову не приходило обзавестись семьей.
А дни лились и лились в бездонную бочку времени, тянули за уши молодых, прижимали к земле старых. Вышла замуж Танюшка, ушел в армию Костя, уехала в техникум Роза и исполнилось тридцать два года Ивану, когда снова шальная весна захлестнула Раю. И вот, как раньше, не идет, а летит она, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую, — ну ни за что не дашь ей столько — молодая! А ему всего тридцать два, а хуже старика — ничего в душе нету... Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили, всю тяжесть взвалили, а что взамен? Даже благодарности нет. Будто так и должно быть, чтобы себя всего лишить ради других, а в ответ и спасибо не получить. Разлетелись, каждый свою жизнь устраивает и не спросят: «А как ты, Иван? Хорошо ли тебе?»
1974
Томка
Ей одиннадцать лет. Когда мать смотрит на нее, то в ее взгляде пока еще нет ни тревоги, ни грусти. По крайней мере лет на пять ей гарантировано такое беспечальное состояние, — еще ребенок.
Скуластенькая, длинноногая, с неровным частиком белых зубов — это в отца, которого она видит чуть ли не каждый день и не знает, что это ее отец. С вьющимися волосами, ясноглазая — это в мать, которую она любит и тоскует, если долго ее не видит.
Тогда она садится на верхнюю ступеньку крыльца и, охватив острые коленки тонкими руками, пристально смотрит в даль дороги, откуда приходит автобус. Но так как дорога пуста, то Томкин взгляд начинает скользить по фасадам домов с узорными наличниками, с занавесочками, по тополям, седым от пыли. Минует песчаные прибрежные бугры с ярко-зелеными порослями жестких трав и останавливается на громадном просторе воды.
Как её много! Это даже удивительно, столько воды! Кто говорит, что Чудское озеро названо от слова «чудо», — и верно, разве это не чудо? Кто говорит, потому так назвали, что раньше псковитяне звали эстонцев, живущих на другом краю озера, — чудью, чудными людьми. Отсюда и пошло Чудское озеро. Но так или иначе, а хорошо называется эта громадная, как море, вода. Чудское озеро!
На него можно глядеть долго — и не надоест. Оно бывает настолько тихим, что на нем видна даже пыль, как на зеркале. Так и хочется вытереть его тряпкой. И тогда не поймешь, где озеро сливается с белесым небом. Кажется, вот тут, совсем рядом. Но это, конечно, не так‚— Томка учила в школе про горизонт и знает, что это такое. Но бывает Чудское бурным, с пенными заворотами волн. И тогда оно словно кипит! Особенно яркие вспышки у самого берега. До Томки доносится влажное дыхание пропитанного запахами рыбы и прогретой воды теплого ветра. И Томка не выдерживает, бежит туда. Ноги ее, узкие, с огрубевшими ступнями, легко несутся по острому гравию дороги, по жесткой, объеденной овцами траве, по мягкому раскаленному песку, в котором утопают по щиколотку, и останавливаются в теплой воде. Томка поддергивает подол платьишка и дает волне набежать на ее колени. Откуда примчалась эта волна? Из какой дали? Где она родилась? Может, у берегов Эстонии? Крутая, сильная! Хорошо, что Томка еще выше подняла подол, иначе бы замочила... С Томкиных ног медленно сползает пена, пузыри ее лопаются, и становится щекотно.
На всем длинном пустынном берегу никого нет, и все же Томка оглядывается. Быстро снимает с себя платье, кидает его на прибитый водой прошлогодний тростник и, высоко вскидывая ноги, бежит навстречу волнам.
Ее тельце, тоненькое и длинное, смугло. Как оно красиво среди бегущих волн! Их тысячи, а оно — одно. И все бегут к нему. И ластятся, как ягнята. И чем дальше забегает Томка в воду, тем выше по ее телу забираются волны. И вот уже начинают ее качать. И тогда Томка плывет. Хлопает ладошками по волнам, играет с ними. И все дальше, дальше плывет... к горизонту. И кажется ей, что она уже далеко от берега, в бескрайнем, как океан, морском просторе... А потом позволяет волнам вынести себя на песчаную отмель. И волны выносят. И Томка лежит, вытянувшись, положив голову на руки, и волны перекатываются через нее и, беззлобно шипя, гаснут у берега.
В деревне никого, все на работе: в полях, на фермах. И Томке немного скучно. Она уже давно сварила суп из сушеной рыбы, — мужика в доме нет, но время от времени приезжают рыбаки и тут же, на берегу, продают окуней по три рубля за ведро. Томка научилась их солить, вялить и варить из них вкусный суп. Нажарила она и картошки. И вот теперь сидит на крылечке и опять смотрит в даль дороги. Когда же придет автобус?
Солнце с левого бока озера медленно переползает на правый. Небо чисто, и ничто ему не мешает, раскаленному, усталому за день, погружаться в прохладную воду Чудского. Ветер, дувший с озера, стихает. Его сменяет ветер полей. И теперь уже пыль, если по дороге промчится машина, плывет к озеру.
Солнца нет. Оно все ушло в воду. И небо начинает медленно остывать. Теперь уже осталось ждать недолго.
Четкая, как в кино, далеко-далеко появляется на дороге машина. Нет, не автобус. Грузовая, с сеном. Мчится. И до Томки доносится ее грохот. Дорога не асфальт, — подскакивает машина. Гремит.
Дядя проехал. Ее родной дядя. Который не любит ее. За что? Этого Томка пока не знает. И маму, свою родную сестру, он не любит. Почему — Томка пока не задумывается. Но будет такой день, когда она спросит мать, и той придется ответить, почему их не любит ее родной брат. Да и не только он — вся деревня не любит, особенно женщины. Даже старухи и те хмуро смотрят на них своими выцветшими глазами, когда Томка с матерью идут по улице.
Еще совсем маленькой — этого Томка не помнит, но было — подбежала она к соседской девчонке, и тут же из дому вышла старуха и, толкнув Томку, сказала: «Иди-ка, иди, нечего тебе тут!»
Томка заплакала и побежала.
«А ты и не ходи. Играй одна, — прижимая к себе дочь, сказала мать. — Вон у тебя сколько игрушек — и кукла, и заяц...»
И Томка стала играть одна. Мать весь день в соседней деревне на почте. И Томка весь день одна. И привыкла, и никого уже, кроме матери, ей не надо.
Если задуматься, ведь это же очень печально, когда сам по себе живет маленький человек... Но он растет. Станет взрослым. Что он тогда скажет людям? Будет ли добр? Поможет ли в беде? Или будет так же безучастен и черств, как были к нему безучастны и черствы люди в его детстве?
Где-то далеко-далеко есть у Томки брат. И еще дальше, на самом Дальнем Востоке, живет ее сестра. Она замужем, у нее двое сынов. Но никогда Томка не видела ни своего брата, ни сестру, ни племянников. Как ни удивительно, а она уже тетка, хотя племянники на несколько лет старше ее...
Редко, очень редко приходят от них матери письма. И хоть бы в одном было словечко о Томке, будто ее и нет. Почему? Об этом тоже пока Томка не задумывается. Но придет день, и она все узнает. И с горечью повзрослевшего человека все поймет.
«...1943 года, месяца февраля, дня четырнадцатого... В боях за Родину пал смертью храбрых...»
Так Томкина мать, Елизавета Никитична, потеряла мужа.
«...1950 года, месяца сентября, дня четвертого... Вам надлежит явиться в райвоенкомат к десяти утра, имея при себе...»
Так ушел в армию сын. И не вернулся в деревню. Живет в Норильске.
«Дорогая мама! Я учусь на крановщицу. Строительство у нас большое и жизнь интересная...»
Это из письма дочери. И еще, из другого:
«Дорогая мама! Не ругай, что не посоветовалась с тобой, но так уж все сложилось. Я вышла замуж...»
Так Елизавета Никитична осталась одна. И страшно ей стало, когда она подумала о том, что ждет ее впереди. А что — она знала. Видела одиноких, как обугленные головешки, старух, покинутых своими детьми. Да, дети подрастали и уходили, чтобы не вернуться в деревню. И оставались одни старики да инвалиды, да, вроде нее, овдовевшие без времени бабы. И представилось ей знобкое одиночество, хоть и далекая — неприютная старость. Когда нет никого рядом, когда за окном стонет ветер и ночь длинна, и только ходики тревожат черную тишину. И так будет долго, бесконечно долго, пока она не умрет. А она здоровая. Ей жить и жить. «Сорок лет — бабий век. Сорок пять — баба ягодка опять!» А ей сорок пять... Ягодка... Что же, так и прожить? Гаснуть год от года?
— Иван Степаныч, зашел бы. Чего-то печь дымит, — как-то сказала она печнику, одноногому веселому мужику.
— Коли дымит, прочистить надо, — хохотнул он.
— Да уж чистила, а все равно дымит. Зашел бы...
И он зашел.
— Ну, чего у тебя тут?
Обошел вокруг печки, заглянул в устье, подмазал трещины.
— Наверх не полезу, не с ноги, — заворачивая в мешковину инструмент, сказал он, — а так все в порядке.
— Ну, тогда и ладно. Прости, что побеспокоила.
— Невелико беспокойство.
— Все же... — А сама уже поставила на стол бутылку самогона — достала у бабки Авдотьи, наложила в миску рыжиков, залила их сметаной. — Не побрезгуй, Иван Степаныч...
— Кто ж таким делом брезгует, — заулыбался печник. — Да по мне, если каждый день такое, только приплясывать стану, хоть и на одной ноге.