Банк печатал новые деньги, изо дня в день обесценивая валюту, строевики заново вводили фрунт и «высокоблагородий», и всяк по старорусской традиции торопился навесить на себя новые погончики-петлички сомнительной легитимности: полковник Каппель стал генералом, вице-адмирал Колчак — адмиралом полным, получил наградную саблю взамен выброшенной в Черное море при разоружении и Георгиевский крест за планирование операции по взятию Перми, которую грех было не взять при стихийно сложившемся двукратном перевесе. Право, куда пристойнее выглядели красные, отказавшиеся от званий вообще и величавшие друг друга только по законно занимаемым должностям: товарищ начдив, командарм, наркомвоенмор.
Грандиознейшим провалом белой стратегии, определившим исход войны, было промедление в марше на соединение с деникинскими войсками Юга — из-за чего? Из-за сомнений, что Деникин признает верховенство Колчака. Дележка короны Российской империи дорого обошлась союзникам: к моменту, когда генерал согласился быть при Колчаке формальным замом, красные усилили Восточный фронт лучшими кадрами, которые под началом будущего главкома РККА полковника Каменева выставили на Урале заслон и отбросили сибирскую армию обратно в снега. Тут и чехи потеряли интерес к чужой усобице, загрузились барахлом и рванули под парами во Владивосток, прихватив в суматохе золотой запас Российской империи (о котором снято столько авантюрных фильмов и который, что сегодня вспоминать не любят, как раз и лег в основу новосозданного Чехословацкого государства). Верные Колчаку войска не сумели ни сдержать фронт, ни сберечь казну, ни отбиться от массированных партизанских атак по всей линии Транссибирской магистрали. Именно в крахе Колчака воспарило его дело: закончив свой поход на Тихом океане, Российская империя воссоединилась почти в прежних границах, только под красным флагом.
Неизвестно, куда Господь глядел, когда сия прискорбная и зело поучительная биография попала в руки режиссера Кравчука — по всему видать, относящегося к типу людей, которые крестятся даже в бане, армию любят до слез, нижних чинов держат за массовку, а бунтовщиков — за оборзевшую массовку. Даже странно, что в его фильме не порют и не вешают, хотя все равно много бухаются на колени, вальсируют и играют в серсо. Дважды цитируется апостол Павел, каждые четверть часа служат молебен, а эстеты-палачи спускают тело адмирала в прорубь, вырубленную в форме креста (!!!). Такому автору вполне можно доверить работу с самим Безруковым и самим Хабенским, головной номенклатурой Первого канала.
В деле аннигиляции восставшей (и победившей!) черни он достигает подлинных высот черного пиара. Чтобы разбушевавшиеся матросики выглядели гаже и чмошней, им — всем до одного — пошиты бескозырки на пять размеров больше головы (эти непотребные блины хорошо видны на фото флотских бесчинств в специально изданной книге «Адмиралъ»). Зверства, злочинства и массовые расстрелы замечены только за красной стороной. Гадкие шариковы то трусливо бегут, то коварно напрыгивают, пользуясь предательскими ударами партизанских шаек.
Господа офицеры в противовес черни много танцуют, играют в фанты, осеняют крестом спящих детей и просят у небес победы своему оружию. Дважды рапидом разбивается оземь хрустальный стопарь с серебряного подноса. Трагический всплеск чистой «смирновки». Брызги. Осколки. Жизнь адмирала, приснившаяся рекламисту-креативщику.
Чтоб зритель-баран не заскучал, все дается сквозь медвяную призму незаконной любви. Женатый адмирал теплеет взаимным чувством к супруге другого адмирала. В кленовых аллеях, в пушистых снежинках, в смешливых офицерских собраниях проживают они свой роман в письмах, как обреченный мятежный лейтенант Шмидт в старом хите «Почтовый роман». Ничье собачье дело, что всю свою сибирскую одиссею А. В. Колчак с А. В. Тимиревой прожили, как бы это поделикатнее сказать, гражданским браком. Поскольку чувство греха у авторов развито на уровне святейшей инквизиции, они то раскидывают героев по снежным купелям бескрайней России, то воздвигают меж ними твердыни православного долга и даже в Омске держат на целомудренной дистанции до самой трагической развязки. Чтоб не преступить святого, адмирал успевает через конвой сообщить о просьбе у жены развода, а у избранницы руки и услышать заветное «да». Исполнитель роли государя его преосвященство Н. П. Бурляев будет доволен.
Но — что правда, то правда — на склоне лет в «Войне и мире» С. Ф. Бондарчука госпожа Тимирева действительно играла. Пронеся через всю жизнь чувство к погибшему во льдах возлюбленному, она со светлой улыбкой и мерцающим крестиком ступила на млечный путь, чтоб на небе окончательно воссоединить руки и сердца.
Это уже никакая не революционная классика, двоечники.
Это чистый и несомненный «Титаник».
Воистину: крепка, как смерть, любовь. Кэмерон, поди, локти кусает, что не он придумал.
1920. Новый мир
К 40-летию фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих»
Кроме скачки двоих в контражуре, расстрелянного салон-вагона, сальных причмоков Калягина, истерической, на визге, речи Шакурова, гололобого Райкина и пшеничных усов Богатырева, от фильма прочно осело в памяти вот это: продутая ветром лужайка под старый клавесин, аппарат на треноге, дамы с зонтиком и высунутым языком.
Унесенное ветром: одна на всех греза усталого есаула.
Нечто подобное мог бы вспомнить из ушедшего детства и злой Лемке, и председатель губЧК в пенсне и клетчатых брюках Кунгуров, и губернский секретарь с перекошенным лицом Солоницына. Да и у Егора Шилова брат служил сотником у белых, и сам он повадкой был не из простых, никак не из простых.
Когда-то свой главный роман «Хождение по мукам» Алексей Толстой написал о дворянстве в революции. Ему всегда были ближе цари, миллионеры, кокотки и ученые-мегаломаньяки, а из плебеев он ценил одного деревянного человечка Буратино.
Вот и Михалков свой главный фильм снял о дворянстве в революции, потому что среду эту знал и любил, и пытли-во интересовался. И народ советский, изрядно уставший за полвека от косноязычных матросиков, чумазых подмастерьев и пожилых рабочих-металлистов, тепло принял кино о том, как люди одного круга с хорошим воспитанием делят заветный чемоданчик: одни все себе хотят захапать, а у других республика голодает и на хлебной осьмушке сидит. Сигналя: царизм пал не потому, что плебеи всегда в большинстве, а потому что крепко поссорилось меж собой русское дворянство, причем за принцип. За важное.
И все это снято с каким-то неприличным, дикарски завораживающим бытийным восторгом. Сладким прижмуром на раннее солнышко, потягусями щенка, смачным, с проплевом, вгрызанием в яблоко, с неимоверным удовольствием от жизни классовых братьев и идейных антагонистов — чекиста и есаула.
Чекиста, обвиненного в измене, и есаула, который знает, что крышка, но ему на это плюнуть и растереть.
Потому что кони, потому что солнце, наган, клавесин, гул опасной реки, дымы вечерних хуторов, горы и саквояж с блестящими побрякушками. Даже грабеж эшелона с мешочниками был снят с упоением.
Этот сочащийся с экрана пассионарный кайф ловили все, но объяснить не могли (да в те годы и не пытались). А ключик на поверхности.
Фильм снят дембелем флота, только что вышедшим на волю.
Михалков не выслужил полного срока (что бы там ни пели подобострастные биографы) — но и года в тихоокеанской казарме хватило ему, почти тридцатилетнему дяде, чтоб на выходе объять мир, захохотать, заурчать плотски и шапку в синее небо подбросить.
И потому был в фильме Бог — тот самый, которым Михалков так полюбил клясться в последующие сорок лет.
В травинке, закушенной блаженствующим комэском.
В солнце, бьющем в объектив оператора Лебешева.
В кудахчущих посреди гоп-стопа гусях.
В высшем христианском принципе социальной справедливости, как бы это ни резало слух народившимся позже адептам самодержавной старины и классового эгоизма.
«Пойми, это надо одному! Одному, а не всем!!» — орал их устами один. «Ты — жадный», — отвечал с укором другой, бил по ушам и тащил на закорках к своим.
В те давние-давние годы кричащих паровозов и неумелых оркестров у переметнувшихся дворян еще была вера, что из круто заваренной каши может выйти путное.
Позже — кончилась, но тогда — была.
P. S. «Дело надо делать», — говорил, играя пистолетом, есаул и режиссер грузину-насильнику.
А ведь это, кто помнит, слова Чехова.
1934. Шоу-биз
«Веселые ребята», 1934. Реж. Григорий Александров
Картина глупа с самого начала и до самого конца.
«Веселым ребятам» уже 85, и все эти годы им шьют политику. Вначале говорили, что фильм антисоветчина, американщина и буржуазная пропаганда. Теперь — что он советская агитка и мажорная симуляция. Меж тем фильм — водевиль про то, как пастух и прислуга начудили в санатории, мюзик-холле и Большом театре, в ходе чего бык выпил водки, поросенок выпил водки и домработница Анюта выпила водки, а после животные сплясали на столе, а домработница на сцене Большого. Несоразмерность претензий настолько очевидна, что все они как будто относятся к другой картине. Один Эрдман говорил, что фильм — несусветная пошлятина, и это уже был наезд по существу — но Эрдмана быстро «закрыли», и голос его затерялся лет на 20.
Теперь знатоки на полном академическом серьезе пишут, что начавшиеся в конце 20-х репрессии повредили репутации СССР и ее следовало срочно спасать посредством духоподъемных комедий. Во-первых, никакой репутации у страны, только что отменившей Бога, собственность, имущий класс и церковный брак, не было и в помине. Рузвельт еще в 42-м рассказывал Сталину, как видел в сельской школе карту, из которой СССР вырезали ножницами: это была не та страна, которой следовало забивать голову американским детям. Во-вторых, русские репрессии нисколько не выделялись на фоне зверств в Польше, Румынии, Турции, Италии, Германии и Китае: там сажали коммунистов и случайно подвернувшихся — и у нас сажали коммунистов и случайно подвернувшихся. О правах человека мир тогда и не слыхивал — как, если быть честными, и о русских репрессиях. В-третьих, спасти пошатнувшееся реноме державы одной музкомедией — такая же утопия, как полет матери чернокожего младенца из пушки на луну.