Своего сына, которого он никогда не видел.
Шона никогда не скучала по Малаку. Возможно, она и желала бы, чтобы все сложилось по-другому, но она никогда не скучала по нему. Не тратила время на мечты о счастливой семье, представляя Малака и Майлза, отца и сына, вместе. Это был еще один результат ее воспитания – она никогда не верила в счастливую семью, даже не была уверена, что верит в существование отцов. В ее свидетельстве о рождении в графе «Отец» был прочерк, и за восемнадцать лет, проведенные под опекой государства, она не встретила ни одного мужчину, заслуживавшего этого звания.
Было что-то особенное в том, как Малак смотрел на Майлза. А может быть, дело было в том, что они впервые втроем оказались в одном помещении – ее маленький мальчик и его родители.
У Шоны никогда не было такого опыта. Поэтому она не догадывалась, что именно об этом она и мечтала. Что именно этого она жаждала всем сердцем.
Когда она осмелилась поднять глаза, Малак обратил на нее свой непроницаемый темно-зеленый взгляд. И у нее возникло странное желание извиниться. Хотя она не понимала, за что.
Воздух между ними словно сгустился. То ли от избытка чувств, то ли от сожалений. О том, что потеряно время, что у маленького мальчика, который невинно спал между ними, отняли столько лет общения с отцом.
До этого момента Шона не понимала силу семьи, силу крови, пока не обнаружила, что тоскует по вещам, которых никогда не хотела.
– Малак… – Шона не знала, что хочет сказать.
– Мы немедленно взлетаем, – произнес Малак холодным и обвиняющим тоном. – А когда мы приземлимся, то окажемся в столице Халии. Полагаю, что для встречи с сыном это место не хуже любого другого.
Шона осталась в комнате, чувствуя себя разорванной на части. Не из-за того, что Малак забрал ее из привычной жизни. Дело было не в том, что он вообще появился и предъявил свои требования и нелепые претензии. И совсем не в том, что она не могла уснуть, хотя взгляд ее был стеклянный, когда она смотрела на гладкий потолок. Причиной было выражение лица Малака, когда он смотрел на Майлза.
Шона прожила всю свою жизнь, ни разу не любив другого человека. Так она и росла. Она полагалась на себя и никогда не верила, что любовь вообще существует. До появления Майлза.
Он появился на свет и раскрыл ее. Его рождение все изменило. Как будто всю жизнь она жила в маленьком темном домике с плотно задернутыми шторами на заколоченных окнах, а Майлз разбил их все и впустил солнце.
Шона знала, что выражает взгляд Малака. Она узнала его – взгляд, полный любви к собственному ребенку, которому нет равных. Это было похоже на сердечный приступ, который не убивает. На своего рода безумие. Все это она видела на его лице. И как бы горько ей ни было, она сомневалась, что сможет по-настоящему ненавидеть мужчину, который так любит ее ребенка. Так глубоко. Так искренне.
Шона еще не знала, что это для нее значит. Она не понимала, как ей жить дальше и преодолевать трудности – что бы ни случилось, – если у нее нет той мощной ненависти к Малаку, которая бурлила когда-то.
К тому моменту, когда они приземлились, а Майлз проснулся, все эти размышления и переживания ни к какому взвешенному решению Шону не привели. В результате, когда она выводила сына из самолета, то чувствовала себя уставшей после бессонной ночи и опустошенной. Сжимая ручку Майлза в своей руке, как у нее получалось, отвечая на волновавшие его вопросы, Шона выходила в новую жизнь.
Она никогда нигде не была. Родилась она в Новом Орлеане, там же ее бросили. Она думала, что и умрет в этом городе. Будучи очень практичной – она считала, что другое отношение к жизни приведет только к душевной боли и разбитому сердцу, – она давно перестала мечтать о том, чего у нее никогда не будет, и называла это качество лучшей чертой своего характера. Она гордилась тем, что никто не сможет причинить ей боль. Даже малейшую.
Она была непробиваемой.
Но в тот момент, когда они все вышли из самолета, все те мечты, о которых Шона старалась не думать, нахлынули на нее. К ней вернулись все те грезы, что роились у нее в голове, когда она ночами лежала без сна, свернувшись калачиком, чтобы не слышать звуков ужасного дома. Грезы о далеких странах и экзотических небесах. Грезы, которые поутру она упорно гнала от себя.
Шона никогда не видела такого неба, как то, что раскинулось перед ней, – необъятное и невероятно голубое и ослепительно-яркое. Такого неба она в жизни не видела. Здесь и воздух был другой, сухой, без влаги. Ландшафт, простиравшийся во все стороны, рифленый, как водная гладь, цвета обожженной глины, был пустыней. Вокруг не было ни болот, ни дамб, ни старых кривых кипарисов, покрытых испанским мхом, ни мутных рек, наполненных аллигаторами и тайнами.
Создавалось впечатление, будто находишься на другой планете.
Шона не понимала, что ей хочется – плакать или смеяться. Какие чувства ее обуревали и, казалось, готовы были вырваться наружу. Однако Майлз не страдал от эмоционального дискомфорта. Он попытался вырвать руку, и Шона отпустила его. И этот жест стал для нее предзнаменованием, предвестником беды, предчувствием. Ведь она и в самом деле отпускает его…
– Аккуратнее! – крикнула она Майлзу, но тот уже сбежал по трапу на асфальт.
«Как будто смотришь кошмар», – подумала Шона.
Все было как в замедленной съемке, казалось, что все предопределено – каждый шаг ее маленького мальчика был спланирован именно так. А все потому, что внизу его ждал Малак.
Майлз сломя голову мчался в будущее, которое Шона не могла предотвратить. Обратила внимание на то, что вокруг нет охраны, и догадалась, что каким-то образом Малак освободил всю полосу, чтобы не ошеломлять четырехлетнего ребенка. Его охранники, без сомнения, ждали его в маленьком ангаре, который был виден с одной стороны взлетной полосы.
Спускаясь с трапа, Шона размышляла о том, что слишком долго была одна. То ли из-за тяжелого пустынного воздуха, в котором трудно было дышать, то ли из-за неспособности мыслить здраво в сиянии халийского солнца, но она, как ни старалась, не смогла убедить себя в том, что сможет возненавидеть человека, который поставил на первое место чувства ее сына, хотя его об этом не просили.
Тронутая заботой Малака о сыне даже больше, чем ей хотелось признать, она наблюдала за Майлзом. Быстрый взгляд Малака, брошенный в ее сторону, потряс ее до глубины души. Она увидела, как он присел на корточки, чтобы быть на уровне Майлза, и раскрыл объятия собственному сыну.
Глава 4
Спустя две недели Шона готова была вопить во все горло. Или, если таковое было бы возможно, разнести по кирпичику стены дворца. Сровнять королевский город с землей, а потом убраться отсюда, пока она не взорвалась.
Или пока с ней не случилось что-нибудь еще похуже.
Нельзя сказать, что все пошло не так. С ней неплохо обращались, несмотря на ее опасения. И королевский дворец Халии на самом деле был самым красивым местом, в котором Шона когда-либо бывала.
Или которое видела в своих грезах.
Шона представляла дворцы такими, какими она их видела в кино или рекламе, однако она никогда не задумывалась об их внутреннем убранстве. А если бы и задумалась, то не смогла бы вообразить то, что предстало ее взору, – такое количество золота в отделке.
С самого начала с ней стали обращаться как с королевой, хотела она того или нет. После знакомства сына с отцом на взлетном поле – Шона не могла думать о тех мгновениях без душевного трепета, – ее и Майлза усадили в их собственную машину, а затем отвезли в столицу, которая возвышалась над дюнами и казалась построенной из песка.
– Это правда, что он мой папа? – удивленно спросил Майлз.
– Правда, – ответила Шона как можно более ровным тоном. И подготовилась к вопросам. Обвинениям. Или объяснениям, которые не готова была дать.
Но все эти обвинения и объяснения были не в характере Майлза. Он воспринял дополнение в виде отца и поездку за границу в новое волшебное место, как принимал любой подарок – как будто все это всегда предназначалось ему.
Шона не знала, радоваться ей этому или нет. Она была уверена, что это плохо характеризует ее как мать, если она воспитала ребенка, который смог так легко… измениться. В мгновение ока принять настоящего отца, оказавшегося королем другой страны, сделанной из песка.
Пока Майлз восхищенно болтал, как будто речь шла о каком-то герое фильма, Шона уставилась в окно, не зная, на что смотреть. Она собиралась с духом, чтобы по возможности ответить на все вопросы Майлза, но он был занят разговорами о том, что его отец – король. Поэтому Шона смотрела на здания, мимо которых они проезжали после того, как въехали в город через высокие внушительные стены. Все сооружения, что она видела, были безликими. Все они были неправильной формы. Или просто другими, так как отличались от того, что она знала.
Да и воздух казался другим – до сих пор ей так и не удалось вздохнуть полной грудью.
Сам дворец был еще более своеобразным. Или удивительным. Шона не знала, как его воспринимать. У нее появилось желание развернуться и уйти, убраться к чертовой матери как можно скорее, пока ей не понравилось здесь и не захотелось остаться. Однако побег не решил бы проблему.
«Я приемный ребенок, – мысленно твердила себе Шона и крепко держала руку Майлза, пока они шли по сверкающему белому дворцу – изящному и огромному, прекрасней которого она никогда в жизни не видела. – Меня бросили, когда мне было шесть дней от роду, буквально оставили на пороге бара, словно мешок с мусором. И мне нечего делать в королевском дворце». Она все ждала, что кто-нибудь это заметит.
Куда бы она ни смотрела, везде были мрамор и золото. Хотя снаружи во всех направлениях простиралась пустыня, дворец был наполнен зеленью, яркими цветами и водой. В нем было светло и прохладно, несмотря на жару за стенами. Вокруг находились великолепные фонтаны, вода из которых впадала в бассейны, а затем по каскадам ниспадала в роскошные сады, заставлявшие забыть о том, что за окном пустыня. Полы были настолько чистыми, что с них можно было есть, в отличие от разбитых улиц Французского квартала.