Качая головой, она добавила дрожащим от волнения голосом:
— Моя подруга На работает на рецепции отеля, там, наверху. Как-то случайно мы разговорились о вас. Чтобы убедиться, что мы говорим об одном и том же человеке, она распечатала вашу регистрационную карточку.
Я в ужасе побледнел.
— Кто эти мальчик и девочка на фотографии, которую вы храните? — спросила она сладким голосом. — По официальным документам у вас нет детей.
Это было слишком. Я покинул помещение, поднялся к себе в номер. Улегся в кровать и позвонил по телефону, чтобы перенести встречу, сославшись на недомогание. Впрочем, я не преувеличивал, потому что день и ночь меня рвало. Я блевал, вместо того чтобы плакать. Блевал, чтобы освободиться от своих фрустраций. Блевал, чтобы опустошить себя.
Да, госпожа Минг попала в точку: я ее надул.
Я не только пыжился, я еще и забыл о своем бахвальстве. Когда две недели назад фотография моих племянников выскользнула у меня из кармана, я позволил госпоже Минг строить догадки о том, мои ли это дети; помимо того, что в тот момент эта путаница не имела значения, двусмысленность доставила мне удовольствие; потом я уже не осмелился пойти на попятную; более того, я упивался своим обманом, пьянея от мысли, что украл у сестры ее отпрысков, шалея от собственных рассказов о своем отцовстве.
Во вторник утром, чтобы поднять самооценку, я в течение трех часов доработал все контракты и завершил все дела, после чего ноги сами понесли меня в подвал.
Когда я появился, ожидавшая моего прихода госпожа Минг удовлетворенно фыркнула.
Я стоял перед ней, безвольно свесив руки вдоль тела, она же встретила меня снисходительно, как выздоравливающего.
— Почему? — прошептала она.
Я отвел глаза.
— Почему что? Почему я ввел вас в заблуждение или почему у меня нет детей?
— Почему у вас их нет?
— Я люблю ездить, двигаться, путешествовать.
— Миллионы отцов отлучаются без всякого стеснения.
— Среди женщин, с которыми я встречался, я не нашел матери своих детей.
— Лучше признайтесь, что встретившиеся вам женщины так и не разглядели в вас отца.
Она передвинула чашку с мелочью и добавила:
— Очень жаль! Вам бы следовало рискнуть… В этом меня убедил мой второй, Хо: его сын проявил в нем отца; с первых же мгновений его потряс взгляд новорожденного, заставил повзрослеть. Кстати, нет никакой заслуги Хо в том, что он произвел на свет ребенка — едва ли он отдавал себе в этом отчет, — он все такой же непоследовательный, любит поспорить, сыграть в покер, помешан на рулетке, фанатично любит ма-джонг. В общем, мальчик, надеющийся обмануть случай и разоряющийся, пытаясь этого достичь. Неудачник, видящий себя героем… Он меня беспокоит! Хо не учится на своих ошибках. Жена его выгнала, друзья его избегают. Он меня огорчает: если в зрелом возрасте человек все еще достоин порицания, надежды нет.
Она так глубоко вздохнула, что ее тощая грудь приподнялась.
— Когда я думаю о Хо, мне бы хотелось быть матерью-дубом или матерью-липой. Деревья не то что люди: чем выше они, тем больше стремятся в небо.
Она умолкла, поняв, что отклонилась от темы. Потом печально взглянула на меня:
— Не прячьтесь от действительности. Позвольте себе страдать оттого, что у вас нет семьи. Порой стоит открыть дверь горю.
Во всяком случае, госпожа Минг широко распахнула передо мной эту дверь… Сердце рвалось из груди, я ощущал глубину пустоты, этого отсутствия детей в моей жизни. Слишком поздно? Успею ли я еще создать семью?
Она как будто услышала мои мысли и заметила:
— Время еще есть. Вы, мужчины, вольны опаздывать на эти свидания.
Я мог бы поставить ее на место, объяснить, что ей тоже есть в чем себя упрекнуть, — но воздержался.
Неожиданный приход грума напомнил, что мне пора отправляться в Пекин; я что-то пробормотал на прощание.
Я вернулся в Париж и позабыл обо всем: о Китае, о госпоже Минг, о ее психических отклонениях, о своих собственных, — самолет, пролетев восемь тысяч двести километров, стер их; мои вопросы остались там, где возникли, в Юнхаи.
В Сен-Жермен-де-Пре я бросился в объятия своей подруги Ирэн, красавицы такого же свободного поведения, как мое собственное. Тридцать четыре года, рыжая, стройная, заносчивая, с неотразимыми бедрами, адвокат, специализирующийся на вопросах интеллектуальной собственности, — она представляла собой именно ту женщину, которую я мог бы полюбить. Если бы допустил такую возможность. Я же заранее предупреждал своих партнерш о том, что не готов к семейным отношениям, и придерживался своей линии.
Когда после объятий, которые разлука сделала более пылкими, мы выбрались из постели, Ирэн сообщила мне, что беременна.
Я молчал.
Она повторила.
Я пришел в бешенство, у меня невольно вырвалось:
— Я с тобой спал, но никогда у нас и речи не было делать детей.
— Это случайность.
— И что, по-твоему, отец — я?
— Очень вероятно.
— Сомневаюсь.
— Ладно, я не совсем уверена… Хотя склоняюсь к этому.
— Кто еще претендует на роль производителя?
— Ты их знаешь, мой бывший муж Пьер и случайный любовник Бенуа.
Воспользовавшись ее откровенностью, я сообщил, что ухожу, и, недолго думая, очистил помещение.
Потрясенная Ирэн, плотно сжав губы, с сухими глазами, смотрела, как я ухожу. Я так ценил ее независимость, дерзость, свободолюбивую отвагу, а теперь Ирэн пытается нагрузить меня семейными проблемами. С этого дня я перестал отвечать на ее звонки и эсэмэски.
Фирма отправила меня в Северную Америку, потом в Скандинавию. Как-то неожиданно во время этих переездов я понял, что долгие годы отстранялся от обязательств, непрерывной деятельностью оберегал себя от самокопания. Перемещения сулили новизну. Каждая командировка вызывала амнезию моего предыдущего существования, предлагая усвоить прежде неведомые детали. Благодаря постоянно обновляющимся обстоятельствам я сталкивался только с внешними проблемами и никогда — с внутренними. Заблуждение коммивояжеров…
Когда через семь месяцев я вновь ступил на китайскую землю, меня, словно какая-то местная аллергия, охватила потребность растить детей. Я был вне себя. Почему? Почему здесь? Если Китай так будоражит мои отеческие чувства, связано ли это с тем, что бурлящая вокруг толпа заражает меня стремлением добавить еще одну жизнь к прочим жизням, или, наоборот, суровое ограничение рождаемости заставляет задуматься о собственном потомстве? Я принялся перечитывать в телефоне сообщения от Ирэн, которая короткими фразами держала меня в курсе своей беременности.
Шофер машины, везущей меня в «Гранд-отель» в Юнхаи, включил радио. В сводке новостей какой-то представитель правительства выразил удовлетворение тем, что благодаря закону о единственном ребенке не родилось 400 миллионов китайцев. Это замечание ошеломило меня: как можно радоваться 400 миллионам фантомов? То есть 400 миллионам отсутствующих… Почему предпочтительнее вкладывать в небытие, а не в существование? Среди этих толп не появившихся на свет китайцев, разумеется, были интеллектуалы, замечательные личности, востребованные, отважные люди, а может быть, новый Моцарт, следующий Эйнштейн, будущий Пастер, те, чей гений преобразовал бы все человечество… Нет, здесь, за исключением госпожи Минг, это никого не шокировало: опасаясь перенаселения и его следствия, голода, правительство, члены комитета по планированию семьи ликовали, что этого не произошло… 400 миллионов раз ничего не произошло…
Оказавшись в своем номере, я не сразу бросился к госпоже Минг.
Но думал я только о ней… Мне хотелось, чтобы она поговорила со мной, поведала мне о жизненных перипетиях своих отпрысков, которых она якобы воспитала. Сквозь кружево ее воображения я различал тоску по детям, жажду что-то кому-то передать, стремление любить… Быть может, это были и мои чувства?
— Что за идиотская мысль? Чего тянуть?..
После того как я принял решение не спешить, прошло всего пять минут, а я уже предстал перед госпожой Минг.
Нас охватила живая, искренняя, могучая радость, которая удивила обоих. Пользуясь тем, что в этот час посетители туалета были редки, мы жадно предались болтовне, старательно обходя опасные углы: она не упомянула Флёр и Тьери, я делал вид, что не знаю, что она сочиняет.
Несмотря на все предосторожности, тема семьи быстро возникла в нашем разговоре. Хотя китаец не станет говорить о политике с незнакомым, а тем более с иностранцем, стоило мне упомянуть речь представителя правительства о снижении рождаемости, она взорвалась:
— В Китае родительские обязанности сведены к воспитанию одного ребенка, но это не улучшает ни родителей, ни детей. Появились миллионы папаш и мамаш, тревожно и истерично в вечном напряжении семенящих за сынком, который чувствует себя императором. Наша страна становится фабрикой по производству эгоистов и обслуживающих их невротиков.
— Как вы думаете, кто в семье менее защищен?
— Разумеется, женщина.
— Почему? Мне кажется, должно быть одинаково…
— О, я знаю: для деторождения мужчина и женщина совершают усилие, соответствующее принципу разделения труда.
— Разве что мужчина пользуется женщиной. Он наслаждается, а потом, когда она беременеет, уходит.
— Это так кажется, господин. Материнство реально только для женщин. Наслаждение, которое длится долго.
Она почесала голову и продолжила:
— От этого закона о единственном ребенке есть одна польза: в семье нет любимчика. У родителей нет выбора. Так что больше ни один ребенок не подумает, что его любят меньше, чем его брата или сестру. Меньше страданий. Меньше лишних людей.
— Вы это испытали?
— Рю и Жу! Сыновья родились у меня с разницей в два года. Золотые дети, обладающие необыкновенными способностями. О, я говорю об этом с гордостью, но без тщеславия, господин… Хотя они и вышли из моего чрева, не я разыграла в кости их достоинства; тут приложила руку Удача. Какие результаты! Рю проявлял чудеса памяти, Жу — чудеса сообразительности. Рю помнил все: названия, иероглифы, даты, истории, а когда научился читать — знал наизусть все книги, которые читал в несметных количествах. Он ус