[31] сделали богачами, а предательский удар в спину лишил этого подарка фортуны.
Я поступил как все и, прежде всего желая насладиться видом сказочных богатств, проник в храм золотого тельца, переполненного удивительными существами.
Игорный дом Мельбурна никогда не пустовал. В воскресенье и праздники, днем и ночью, толпа авантюристов со всех концов земного шара устремлялась к его столам. За десять лет дважды уничтоженный пожарами, он быстро отстраивался и продолжал оставаться средоточием безумств и ужасов, пока наконец азартные игры не были запрещены в австралийской метрополии[32].
Проклятое Богом здание так и осталось вместилищем разочарования, горя и слез: теперь это госпиталь, в котором один из залов отведен для анатомического вскрытия.
Но в благословенном тысяча восемьсот пятьдесят третьем году европеец, впервые переступая его порог, терялся от обилия безвкусной позолоты и чудовищного нагромождения диванов, кресел, ковров и подушек, расставленных и разбросанных в беспорядке.
Пасынки судьбы и любимцы фортуны, удобно устроившись, курили, ублажали себя изысканными блюдами и тонкими винами.
Воздух был тяжелый и спертый. Бледный свет канделябров[33], пробиваясь сквозь клубы табачного дыма, выхватывал из полумрака расплывчатые фигуры крупье[34] в центре причудливых кругов.
Одетые в неизменный черный фрак, напомаженные, гладко выбритые, они были вежливо равнодушны, как люди, которых уже ничто не может взволновать. Перед каждым находились весы, на которых отмерялись ставки: монеты здесь употреблялись нечасто, зато слитки и песок имелись в изобилии. С одной стороны от груды сверкающего металла лежал револьвер, пули которого частенько расцвечивали звездным узором зеркала, а с другой — длинный охотничий нож, не раз пригвождавший к столу дерзкую руку вора.
О боги, какое сборище! Какое смешение языков! У меня все еще перед глазами этот неописуемый вертеп и его обитатели!
Рядом с безукоризненного вида джентльменом, одетым по последней моде, в тонких перчатках, со стеком[35], набалдашник которого украшала бирюза, возвышался гигант Кентуки, весь затянутый в кожу. Его голову украшала енотовая шапка, лицо обрамляла светлая с проседью борода. Он любовно пережевывал табак, отчего одна щека казалась припухшей. В руке янки небрежно держал (как вы, к примеру, держали бы пилочку для ногтей) опаснейшего вида охотничий нож.
За его спиной, легко как тень, проскользнул китаец, на вид хилый и тщедушный. Это был ловкий мошенник, взгляд черных глаз которого никак не вязался с глуповатым выражением, которое он пытался придать своему лицу. Хитрец вознамерился поживиться в карманах гиганта. Но, видно, тот обладал повышенной чувствительностью: его кулак всей своей мощью обрушился на бритую голову сына неба, мгновенно растянувшегося под столом.
Напротив толпились мексиканцы и южноамериканцы. Привлеченные богатствами Австралийского материка, они покинули обедневшие прииски[36] Калифорнии.
На конце стола разместились несколько офицеров английского флота, бок о бок с ними стояли торговцы, какие-то чернокожие в набедренных повязках из полосатой ткани и мулаты[37] всех оттенков. Далее шли авантюристы из Европы, темные и светлые лица которых приобрели на солнце всевозможные цвета — от оливкового до красной меди. Тут и там мелькали темно-коричневые, желтоватые и рыжеватые, густые и спутанные бороды. Люди, испытавшие неслыханные лишения, собрались здесь с единственной целью: насытиться всеми удовольствиями и впечатлениями, доступными за деньги, чтобы хоть несколько часов пожить «шикарной жизнью»! И каждый получал то, что хотел. В этом дьявольском месте ели, пили, играли и, несмотря на целую армию шерифов и констеблей[38], крали, резали, убивали.
Одетые в грязные лохмотья и дырявые сапоги, но с поясами, полными золота, посетители услаждали себя причудливыми блюдами, запивая их тонкими французскими и испанскими винами.
Кили черных лебедей, цена которых на рынке Мельбурна достигала колоссальных размеров, печень бакланов на пару, плавники акул в пальмовом вине, небольшие вертела с трупиалами[39] и мозги какаду с мясом мангусты[40] — все оплачивалось сполна и не торгуясь. Золотой песок спускался пригоршнями. Чуть больше или меньше — не имело большого значения для изголодавшихся по удовольствиям людей, сегодня еще миллионеров, а завтра, быть может, вновь нищих.
Они беззаботно отдыхали на шелковых и плюшевых диванах, ожидая благоприятного случая включиться в игру, всегда готовые вмиг потерять плоды своего тяжелейшего труда ради удовлетворения сумасшедшего азарта.
— Кстати, — продолжал доктор, сделав небольшой глоток, — в тот вечер, если мне не изменяет память, произошло необычайное происшествие. Сейчас вы убедитесь сами, каким невероятным излишествам предавались эти люди и сколь мало ценилась человеческая жизнь в доме на Брук-стрит.
Труппа певцов и бродячих актеров, дав представление рассеянным, но всегда щедрым игрокам, собралась уходить. Девочка лет десяти, маленькая и хрупкая, обходила зрителей и делала сбор, обещавший быть немалым. Беззаботная и смеющаяся, она перебегала от одной группы игроков к другой, неся в руках оловянный поднос для промывки золота. Каждый, не скупясь, ее одаривал.
Малышка остановилась перед Кентуки; удивленный и восхищенный детской грацией, он даже отбросил кусочек эвкалипта, из которого вытачивал себе зубочистку.
— Ну же, сеньор, — очаровательно прощебетала она, — если вы довольны, то не забудьте артистов.
«Сеньор» не нашелся что ответить. Но как красноречив был его жест! Быстро опустив руку в карман, он вытащил целую пригоршню золотых самородков и бросил их на поднос; раздался резкий звук падающего металла.
Девочка, грациозно улыбнувшись, поблагодарила американца и передала отцу слишком тяжелую для ее рук ношу. Те, кто стояли рядом с Кентуки, слышали, как он пробормотал про себя:
— Бог мой, никогда не думал, что дети бывают такими красивыми. И какое странное впечатление производят встречи с этими малышами! У меня так просто все перевернулось внутри.
Однако это искреннее и глубокое волнение не помешало ему ощутить легкое прикосновение, заставившее сразу же насторожиться.
Он резко обернулся и схватил за руку одного из своих соседей — скорее всего игрока-неудачника, — когда тот пытался залезть к нему в карман.
Сама судьба, казалось, выбрала гиганта стать в тот вечер особо притягательным для преступников.
— Держите вора! — закричал он звучным голосом.
Попавшийся в ловушку быстро отступил и занял оборону. Зная, что с законом Линча[41] шутки плохи, он первым делом попытался улизнуть. Но на крик Кентуки быстро сбежались зеваки, и уже рук двадцать протянулось, чтобы схватить карманника.
— Оставьте, джентльмены, оставьте! Это мое дело, — сказал Кентуки. — Я пригвозжу к стенке этого воришку. Пусть послужит примером для других.
— Кто осмеливается утверждать, — вскричал тонким голоском попавшийся злоумышленник, — что дон Андрес Кичарес-и-Маличе-и-Мигамонтес — вор?
— Я!
— Вы! Отрекитесь, сеньор, отрекитесь от своих слов ради вашей же жизни, или я перережу вам глотку, как поросенку. И это столь же верно, как то, что я кабальеро. А для кабальеро[42] честь превыше всего!
Часть игроков, оставив столы, образовала широкий круг, в центре которого находились дуэлянты. Другие, привычные к подобного рода сценам, растянувшись на диванах, лениво следили за их приготовлениями. Соперники представляли собой невероятный контраст — высокий, широкоплечий, мускулистый верзила-американец ростом в два метра и его дерзкий полутораметровый противник — один из тех чистокровных испанцев, о которых говорят, что они завтракают сигаретой, обедают сырым луком, а ужинают серенадой.
Кожа задиры походила на старинный свиток пергамента[43], а странное лицо освещали живые, горящие как угли глаза. Тело его было крепким, как сталь, закаленная в водах Гвадалквивира[44], а руки и ноги, сухие и узловатые, походили на ветки остролиста.
В последней игре он потерял все, даже плащ.
Дон Андрес резким движением открыл наваху[45], и пружина издала характерный звук; затем с одного из окон сорвал длинную красную бархатную портьеру. Золоченый карниз, к которому она крепилась, с шумом обрушился на паркетный пол.
Аккуратно сложив в четыре слоя темную ткань, испанец ловким движением перекинул ее через руку вместо щита и принял характерную позу своих соотечественников: левые рука и нога впереди, правая же рука вооружена навахой.
— Не желаете ли, — крикнул он, скрежеща зубами, — сейчас при всех признать, что я честный и благородный кабальеро?
При виде пигмея, голова которого едва доставала ему до груди, великан начал весело насвистывать, пробуя ногтем кончик своего ножа. Острота лезвия привела его в восторг. Он занял оборону, посмеиваясь и пыхтя, как паровая машина.
Итак, все было готово к кровавому представлению.
— Полагаю, — заметил благородный сэр Джим Сандерс сэру Артуру Морису, — что Кентуки просто сотрет в порошок этого идальго[46].
— А я думаю, что нет, — отозвался сэр Морис. — И ставлю сто ливров