Отец кашляет, и я вижу, как его лицо напрягается от боли.
— Что мне сделать? Что тебе подать?
Он поворачивает голову налево.
— Это? — Подхожу к тумбочке и беру деревянную палочку с розовым кубиком на конце.
— Макни его… в стакан, — произносит отец.
На дне стакана небольшой слой розоватой жидкости. Обмакиваю в нее губку и протягиваю отцу. Он прикладывает ее к губам. Под тонкой кожей видно каждую косточку. Кажется, мы что-то учили в школе о поджелудочной железе. По-моему, она темно-бордовая, сужается с одного конца. Но не помню, для чего она.
— Прости… что испортил… твой отдых, — говорит отец, делая короткие шумные вдохи между словами.
Розовая губка падает на простыни, оставляя влажные разводы. Я подбираю ее и кладу обратно на тумбочку. Встаю и смотрю на отца.
— Это был не… — Я замолкаю на полуслове, сажусь на стул из столовой, ногу за ногу. Не знаю, куда деть руки, и запихиваю пальцы между ногами и сиденьем. Кольца впиваются в кожу.
— А ты знал, что в Монголии земля не принадлежит никому? Нигде нет оград, — говорю.
— Тот парень… был там с тобой?
— Кэл?
— Тот… индус.
— Он британец. Я же говорила тебе, пап, мы расстались. Я уже рассказывала.
Встаю, подхожу к окну и прижимаюсь лбом к стеклу. Холодок по коже. Представляю, как мы с Кэлом сидим возле юрты и смотрим, как солнце красит землю в насыщенный оранжевый с розовым.
— А еще там были орлы. Могучие орлы, прямо рядом с дорогой… там, где была дорога. У них такие огромные когти. Они могли убить мышь, просто подхватив ее.
Слышу, как отец поворачивается, и оглядываюсь. Он смотрит на меня. Белки его глаз тускловато-желтые.
— Ты же знаешь… что я люблю… тебя, — говорит он. — Так же… как остальных.
Сгребаю край шторы в кулак и сжимаю что есть силы. В животе — тяжелый ком, даже больше желудка. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию отца. Водопроводные трубы перестали гудеть.
— Это важно. Я всегда… говорил… твоей матери… что это важно.
— О чем ты?
— Чтобы ты… знала, чтобы… ты это… знала.
Каждую пятницу он покупал мне мятную мышку в магазине «Thorntons».
Не знаю почему, но сейчас я отчетливо вспомнила: хруст пластиковой обертки, восторг, с которым я откусывала нос, и вкус темного шоколада с зеленой мятной начинкой.
Мы оба молчим. Смотрю, как веки отца подергиваются, потом закрываются. Дыхание превращается в слабое похрапывание. Я подхожу к кровати и опускаю взгляд.
— Пожалуйста, не надо, — шепчу. — Прошу тебя.
В дверь стучат. Тилли или Си?
Но в комнату заходит медсестра: низенькая полная женщина в голубых штанах и обтягивающей голубой рубашке.
— Вы — Алиса, — говорит она. — Мистер Таннер говорил о вас.
— Правда?
Оттеснив меня, она решительно подходит к дивану.
— Опять заснули, — говорит она. — Давайте-ка поменяем это, ладно? — Я отступаю назад. Медсестра берет в руку пластиковый мешок и приподнимает простыню. — Я смотрю, сегодня вы открыли шторы, да, мистер Таннер? И то правда, все лучше, когда света больше вокруг. Да и дочка ваша тут, так что день особый.
— Что он сказал? — спрашиваю.
— Он же спит сейчас.
Медсестра даже не понизила голос. Под хлопчатой пижамой я вижу исхудавшее тело отца.
— В смысле, обо мне.
Женщина закрывает клапан на пластиковом мешке и начинает отсоединять его от трубки. Я смотрю, как желтая жидкость плещется, ударяясь о стенки.
— Мне пора… — Я взмахиваю рукой в сторону двери.
Медсестра даже не поднимает глаз:
— Конечно, милая. Хорошо, что ты пришла. Он так ждал этого, так ждал.
Закрываю за собой дверь. В коридоре пахнет так же, как всегда, — лаком для дерева и еще немного влажной штукатуркой. Иду к лестнице, собираясь подняться на чердак, но Тилли преграждает мне путь.
— Ты познакомилась с Маргарет? — спрашивает она.
— С медсестрой?
— Она хорошая.
— Да.
— Си заварила чай.
Кэл называл Тилли и Си «условия и требования». «Ну что, как там условия и требования?» — спрашивал он всякий раз, когда я возвращалась с очередного семейного сборища. «Тревожные и неразумные», — отвечала я, и мы дружно смеялись.
— Я вообще-то хотела… — взглядом указываю на лестницу на чердак.
— Ох, Алиса…
Сестра обнимает меня.
— Он ведь понимает, да? Что у меня не работал телефон. Не было связи. Тилли, он же не думает, что…
Я отступаю на шаг и принимаюсь изучать стену напротив. Она кажется старой и грязной.
— Просто не хочу, чтобы он подумал, что…
— Я испекла печенье, — перебивает меня сестра. — Овсяное.
Папино любимое. Представляю, как он лежит в постели, прислушивается к возне Тилли на кухне, а запах печенья тем временем поднимается по лестнице и проникает в его комнату.
— Задавайте курс, капитан! — касаюсь пальцами лба, шутливо салютуя.
Тилли слабо улыбается, потом поворачивается и идет вниз по лестнице. Я спускаюсь следом.
1. Книга с обложкой цвета ледниковой воды — в Ньюингтонской библиотеке.
2. Ряд кружек цвета золотистый металлик — на витрине магазина в Кэмден-таун.
3. Детская заколка из ярко-розового пластика — на перекрестке перед станцией «Юстон».
4. Темно-синий школьный свитер, обвязанный за рукава вокруг дерева, — на Саутворк-Бридж-роуд.
5. Тонкая голубая щепка от забора — возле того нового офисного здания в районе Энджел.
6. Осколок бледно-голубого стекла — на набережной рядом с Креморн-гарден, в Челси.
7. Облупившийся браслет с фальшивой позолотой — у выхода со станции «Баттерси-парк».
8. Ярко-розовый воздушный шарик, лопнувший, мягкий, будто человеческая кожа, — на дороге, ведущей к Тейт-Модерн.
9. Хлопья темно-синей краски, слетевшие со строительного ограждения — на Элефант-роуд, рядом со станцией.
10. Кусок голубого кожаного ремня с обтрепанными краями — на парковке возле магазина «Уэйтроуз» в Бэлхеме.
Сегодня мое сердце твердо. Я следую за извивами реки, ищу цвета. Пока я осторожен, никто не обратит особого внимания на человека, набивающего карманы мусором.
Иные люди в моей ситуации застывают на одном месте, будто очерчивают невидимый круг и не выходят больше за его пределы. Но я не знаю, где ты, и потому продолжаю блуждать.
У каждой буквы есть свой цвет. Не знаю, видишь ли ты это так же. Не знаю, поймешь ли ты меня, но я не слишком задумываюсь об этом. Вот рядом со знаком, предупреждающим о наводнении, — две бледно-голубые бумажные обертки, еще липкие от конфет. Буква «А» — цвета ледниковой воды. А вот возле деревянного здания без окон — золотая сережка-колечко. «Л» — золотая. Рядом с заброшенной пристанью — розовая лента и глянцевая синяя листовка. «И» — пурпурно-розовая; «С» — темно-синяя.
Дохожу до яхт-клуба, уже далеко не нового. Он стоит у реки, словно женщина, приподнявшая юбку, чтобы не замочить ее край. Раскладываю цвета как можно аккуратнее на дорожке, прямо перед воротами, а затем продолжаю путь. Тут за углом — пляж, полный сокровищ.
Я хотел бы встретить тебя здесь. Чтобы мы стояли рядом, а под ногами у нас валялся городской мусор. Здесь очень легко искать цвета. Вот сразу: и выгоревший на солнце оранжевый пояс, и обломок пластмассы нужного оттенка фиолетового, и кусок бледно-голубого, почти белого материала, и обрывок ярко-зеленой веревки. Чуть пониже — стекло и керамика. Подпаленная бутылка, почерневшая от огня. Еще ниже — камень, металл, битые кирпичи. Гвозди проржавели настолько, что уже не похожи на себя. Если сильно нажать на них — вот так, — можно обломать теплую оранжевую ржавчину и увидеть то, что под ней. Подбираю кремень, его угол выдается вперед, словно кулак. Среди обрывков разорванной бумаги — магнолия.
Цвет слову придает первая буква. Остальные тоже виднеются, только слабее. Поэтому хорошо, что бледно-оранжевый пояс — самый большой, ведь найти правильный баланс очень трудно. Пять отверстий, оправленных в металл. Я делаю еще два. В этом городе столько ниток и веревочек, ты не представляешь. Я использую их, чтобы связать слова вместе. Подбираю их на ходу, сворачиваю в разноцветный клубок в правом кармане пиджака; рисунок лежит в левом — я научился заботиться о вещах, которые имеют значение.
Иду вдоль старого причала для разгрузки судов. Прохожу мимо расшитого кожаного сапога в ковбойском стиле; куска каблука нет, словно его кто-то откусил. Вода в реке цвета стали. На крыше высотки в Кэнери-Уорф скорбно мигает красный огонек, а в зеркальных окнах отражается пустое, бесцветное небо. Лето выдалось влажным; дожди пробрали меня до костей, ботинки размокли.
Застегиваю ремень, стараясь не разорвать нитки. Наклоняюсь — а в один прекрасный день вы обнаруживаете, что сделать это становится все труднее, — и кладу его на воду. На секунду мне показалось, что он вот-вот утонет, и я уже собираюсь ловить его, даже если из-за этого мне придется ходить в мокрых ботинках еще день или два. Но, чуть поколебавшись, ремень все же плывет по течению и отдаляется. Я смотрю на него и вспоминаю картину, которую видел однажды: безумная вязь тонких черных линий. Карта, на которой отмечено, как движутся в течение суток все автобусы в радиусе квадратной мили от станции «Ватерлоо» — во всяком случае, так гласила подпись. Ты не представляешь, как это было прекрасно.
Отвернувшись от реки, я увидел кокос: целый и сухой, кожура как дерюга. Я представил себе мальчика, стоящего на палубе парома и перебрасывающего кокос из руки в руку. Когда-нибудь его ладони будут потрепаны ветром, солью и жизнью, но сейчас они еще мягкие, как кожа за ухом. Мальчик перекидывает кокос, ощущая шершавую кожуру и приятную округлость ореха. Паренек только что вырвался из недр корабля, сбежал подальше от рева газовых плит и шлепков мяса о разделочную доску, мелькания ножей и грубых, нахальных слов его сослуживцев. Ветер сдувает пот у него со лба, играет с волосами, словно мама, и тут вдруг мальчик вспоминает о поцарапанном деревянном серванте, красной пластиковой розе в латунной вазе и пыли, залегшей в складках между лепестками. Паренек должен стоять сейчас на кухне, замахиваясь молотком, чтобы разбить кокос на части. Но вместо этого он смотрит на горизонт — мерцание синего, почти сливающегося с небом, — поднимает правую руку и бросает орех по высокой широкой дуге.