Наш разум — словно пламень злобный,
когда добычей распален,
тем яростней ее он гложет,
чем ярче кажется нам он.
Нам больше неподвластен разум —
сеньору изменил вассал:
его он тем оружьем ранит,
которым прежде защищал.
Сколь разума проклятье тяжко,
сколь непосильно бремя дум...
Но дал нам бог сие занятье,
чтобы наставить нас на ум.
К чему в безумном честолюбье
мы предков превзойти хотим?
Живут, увы, так мало люди —
зачем же знать так много им?
Ах, если б в школах обучали
тому, как в счастье жизнь прожить,
как позабыть свою печаль нам,
как о страданьях позабыть!..
В своем неведенье блаженном
сколь счастливо бы каждый жил,
смеясь без тени опасенья
над предсказаньями светил.
В плену у первозданной лени
усни, мой ум, и мне верни
убитые на размышленья,
у жизни отнятые дни.
РОМАНС,в котором с изысканностью и чистосердечием объясняется природа ревности и доказывается, что ее тревоги являются единственным свидетельством любви, в чем автор противоречит мнению дона Хосе Монторо, одного из славнейших поэтов нашего века
Различные рождает чувства
любовь. Их, как своих детей,
она растит. И, вырастая,
они приносят славу ей.
Вот так однажды дочку-ревность
любовь произвела на свет;
с тех пор мы в ревности находим
любви законченный портрет.
Любви без ревности не видел
никто, нигде и никогда:
возможен ли огонь без дыма
или без сырости вода?
Хоть говорят, что злую ревность
вне брака родила любовь,
она — дитя любви по праву,
от плоти плоть, от крови кровь.
Как полновесность для монеты,
как для сокровища — цена,
наидостойнейший свидетель
для истинной любви она.
Легко смешать любовь и нежность,
но нежность — только казначей:
платить по векселям любовным
любовь предоставляет ей.
Когда простое состраданье
в нас пробуждает чья-то боль,
как часто мы ему упрямо
любви навязываем роль!
Как часто чье-то любопытство
пустого ради хвастовства,
прикинувшись любовью пылкой,
берет себе ее права.
Как часто чье-то острословье,
свой пошлый дар ценя весьма,
любовной страстью почитает
потуги праздного ума.
Увы, в любовном лицемерье
искусней всех бывает тот,
в ком жажда выгоды сильнее
и у кого точней расчет.
Одной лишь ревности неведом
притворства лицемерный труд:
она — безумна, а безумцы
в своем безумии не лгут.
Уж ей-то не до красноречья,
не до ораторских потуг:
она кричит, как роженица,
бесстыдных не скрывая мук.
Как ей в притворстве быть искусной,
коль разума ей не дано?
Но чем страданье непритворней,
тем благороднее оно.
Кто сам себя щадит так мало —
уж, верно, в том неправды нет:
все лгут, но лишь себе на пользу,
никто не лжет себе во вред.
Коль на себя в припадке руки
готов безумец наложить,
то вряд ли кто-нибудь посмеет
его в притворстве обвинить.
И правоту моих суждений
вам подтвердят без лишних слов
примеры, коими богаты
архивы прожитых веков.
Лгала Миносу Пасифая,
Дидону обманул Эней,
дурачила Венера Марса,
а Ариадне лгал Тесей.
Убит был Нин Семирамидой,
Медею оскорбил Ясон,
Юдифь убила Олоферна,
Далилой предан был Самсон.
Был Урия на смерть отправлен
Вирсавией когда-то встарь,
и обесчещен был Еленой
супруг ее, спартанский царь.
Они и многие другие
в любовь играли, не любя, —
но кто без ревности ревнивцем
изобразить бы мог себя?
Любовь сродни хамелеону,
как он, изменчива она...
А ревность не меняет цвета,
она всегда черным-черна.
Но нрава сумасбродной дочки
любовь страшится не шутя:
не хочет по ее законам
жить незаконное дитя.
В любви порой обманет клятва,
и лживым может быть обет;
одна лишь ревность скажет правду,
любовь ли это или нет.
Близки, как следствие с причиной,
между собою дочь и мать:
коль ты ревнуешь, значит — любишь,
а любишь — станешь ревновать.
Для жертв любовной лихорадки
естественен ревнивый бред;
безумен он и выдать может
любви заветнейший секрет.
Лишь кто не любит — не ревнуя,
хранить способен до конца
в своем безлюбом хладнокровье
благоразумие глупца.
В незыблемость любовной страсти
уверовать способен он:
увы, наполненный собою,
он в одного себя влюблен.
Порой бывает ревность грубой,
и в состоянии она
любовь обидеть подозреньем,
не зная, в чем ее вина.
И все ж для ревности случаен
подобной грубости недуг:
нас подозреньями измучив,
о них она забудет вдруг.
Две стороны одной медали —
любовь и ревность. Коль вкусить
хотим любви мы нежность, нужно
нам грубость ревности простить.
Но все ж не следует, — и это
я повторить готова вновь, —
чтоб оскорбляло подозренье
не согрешившую любовь.
Чем больше ревности страшимся,
тем больше ревность мучит нас:
тот, кто живет под страхом смерти,
тот умирает сотни раз.
Но страх, что кто-то восхитится
любимой, посланной тебе,
и на твое польстится счастье,
завидуя твоей судьбе, —
он не обиден для любимой.
Ей опасения твои
откроют, что она достойна
быть средоточием любви.
И как мы страх свой ни скрываем,
мы не свободны от него:
любовь всегда всего боится,
ее пугливо существо.
Кто окрестит тревоги эти
ребячеством — тот клеветник:
его же сердце отречется
от слов, что произнес язык.
И тем, кто любит, тем известно,
что, если кто-нибудь другой
наш выбор одобряет пылко,
теряем тотчас мы покой.
А ежели кому-то лестны
друзей восторги, он — глупец:
хотя льстецы везде опасны,
в любви всего опасней льстец.
И здесь для нас быть может лестной
лишь чуткость разума, чья власть
на грани должного почтенья
удержит пагубную страсть.
Но в ком достанет сил, чтоб воля
со страстью справиться могла?
Себя в узде держать так трудно,
коль страсть закусит удила.
А если даже страсть чужую
удержит разума узда,
как убедить мою тревогу,
что больше не грозит беда?
И хоть рассудком заподозрить
я не осмелюсь никого, —
но сердце все равно в тревоге,
не успокоить мне его.
Коль нажил ты врагов, не спится
тебе спокойно по ночам,
но сна лишится тот навеки,
кто их выдумывает сам.
Коль некто у чужой границы
расположился на ночлег,
то, верно, вражеской добычей
стать хочет этот человек.
И пусть мишень недостижима,
но если нет стрелка́м числа,
кто присягнет, что не добьется
удачи хоть одна стрела?
Когда бы кто-то в чем-то малом
соперничать со мною стал,
и то б его существованье
меня пронзило, как кинжал.
Какая ж мне грозит кончина,
коль станет на моем пути
соперник, что меня задумал
в моем же счастье превзойти,
он, кто чужого жаждет блага,
кому все средства хороши,
кто быть хозяином желает
на празднестве моей души,
кто мнит, что лишь в моем паденье
его таится торжество,
кто хочет приобщиться к славе
ценой бесславья моего,
кто хочет, чтоб его любовью
была моя побеждена,
дабы душа моя навеки
от скорби сделалась больна?
Коль чье-то сердце не знавало
столь страшной скорби никогда, —
бесчувственность такого сердца
сродни бесчувственности льда.
И пусть доверчивость похвальна,
знать чувство меры до́лжно ей:
в любви опасно быть ревнивым,
но легковерным быть — страшней.
Лишь сердцу чуткому понятно
любовной скорби естество:
в том, кто влюблен, ее рождает
не разум, а любовь его.
И сущность скорби сей являют
та неуверенность в себе,
тот вечный страх, что вдруг погибнет
моя любовь с чужой в борьбе,