чего-то безмерно знакомое. Хотелось спросить: мы где-то встречались? Я вас уже видел, и даже не раз.
Сын был совсем не похож на отца. И ниже ростом, и мешковат, темноволос, собой миловиден, но слишком мягкий, безвольный рот. Бросалось в глаза овальное пятнышко на левой щеке, оно походило то ли на комочек смолы, то ли на чернильную каплю.
Выбор Дунца, решившего проследить историю юного преступника, можно было легко понять – убийца не походил на убийцу.
Но все так и было, и оставалось только гадать, какая же сила сделала этого увальня монстром?
Дунц, разумеется, не показывал ступенчатость судебного действа. Он спрессовал его резко и точно. Вовремя перемещал рычаг и жестко соединял кульминации.
Отцу разрешили проститься с сыном. Они стояли друг перед другом, не находя подходящих слов. Еще отчетливей стало видно, насколько они меж собой не схожи – не скажешь, что два родных человека. Камера Дунца резко скользнула, и я увидел склоненную голову, и сразу же – белое лицо, чернильное пятнышко на щеке.
Когда обоюдное молчание стало совсем невыносимым, отец неуверенно коснулся плеч молодого человека и еле слышно проговорил:
– Держи себя в руках.
Сын кивнул.
Отец повернулся, двинулся к выходу, остановился на миг у порога и, не оборачиваясь, исчез.
Целеустремленный Глеб Дунц сумел добиться еще одной встречи. На этот раз – уже в одиночке, в которой приговоренный юноша ждал своего последнего часа.
Визит Глеба Дунца его обрадовал. Должно быть, долгое одиночество, к тому же отравленное гаданием, какое утро будет последним, стало уже совсем непосильным. Он бурно, почти безостановочно, выбрасывал, исторгал скопившиеся и застоявшиеся слова.
Возможно, само появление Дунца дарило какую-то тень надежды, подсказку, намек на возможность чуда – недаром же чем-то привлек внимание. И он захлебывался, спешил не то исповедаться, не то выговориться.
То был горячечный монолог, отрывистый, сбивчивый, лихорадочный. Фразы казались ничем не связанными, наскакивали одна на другую. Он то и дело снова и снова произносил те же слова, ту же невнятицу из междометий, всхлипов и восклицательных знаков.
– Глеб Анатолич… вы только верьте… нисколько не ищу оправданий… Нет. Оправданий не ищу. Я негодяй. Да. Понимаю. Я знаю, про что вы сейчас думаете. Нет. Клянусь вам. Не так все просто. Как вы это думаете. Не так. Глеб Анатолич. Я ничего с себя не снимаю. Ничего. Но. Я хочу, чтоб вы поверили. Мне это важно. Очень важно. Только об этом вас прошу. Тут было стечение обстоятельств. Этого не объяснишь. Но так было. Стечение обстоятельств. Вот. Это не оправдание. Нет. Но вы поверьте. Так это вышло.
Камера стрекотала чуть слышно, точно сочувственно, даже бережно сопровождала его монолог, и он говорил, говорил, говорил.
Быть может, тут была подсознательная попытка продлить пребывание Дунца в этом закупоренном пространстве. Гость с камерой в руках терпелив, не прерывает, умеет слушать. Не дай Бог смолкнуть, остановиться, тогда оборвется уютный стрекот, напомнивший давний июльский полдень, снова останешься один в этом ошейнике, в этом колодце.
И он говорил, а камера Дунца беззвучно, неутомимо трудилась и ничего не упускала. И сохраняла на веки вечные и стены, и койку, и книжку на койке. И крохотное овальное пятнышко на левой щеке приговоренного.
И вдруг – мгновенный, резкий обрыв. И заходивший, как в виттовой пляске, белый экран. И снова все тот же – последний приют. На сей раз – пустой.
– Грозный сюжет, – вздохнул Безродов, – профессионал, ничего не скажешь, нервы у вас достаточно крепкие.
– Наша профессия обязывает, – откликнулся Дунц, – все в соответствии с канонической поговоркой: глаза боятся, а руки делают.
Безродов покачал головой.
– Не стоит скромничать, ваши глаза под стать рукам и нервам – не жмурятся. Вы не чувствительный господин. Но все же, при всей вашей объективности, вы тоже делаете свой выбор.
– Какой же? – спросил документалист.
– Хотя вы и отважны, как юноша, в классическом поколенческом споре играете в команде отцов.
– Вы в этом убеждены?
– Надеюсь, что я не слеп. И ваше свидетельство было достаточно красноречиво. Оно говорит само за себя. Вот сын. Он и двух десятилетий не смог прожить на земле достойно. Когда пришел его судный день и надо было держать ответ за совершенное злодейство, он превратился в мешок с трухой. И сколько жалких ненужных слов и запоздавших уверений обрушил он на голову Дунца, который пришел к нему работать. Работать, а не точить с ним лясы, он должен был это понимать. Какое отличие от отца, нашедшего три настоящих слова. А в общем, стало еще яснее, что ждет нас, какова перспектива. Спасибо. Одной иллюзией меньше.
Дунц помолчал. Потом улыбнулся:
– Гневаетесь?
– Сопереживаю, – сказал Безродов. – Надеюсь, что вы этого от меня и хотели. Крепко ударили под дых. Все время ловишь себя на мысли, что чувствуют эти двое, зная, что видят друг друга в последний раз. По возрасту я ближе к отцу, и мне совсем нетрудно представить этого вашего бандюгана трехлетним птенчиком с куделечками. Тем более, вы так хладнокровно и вроде бы невзначай задерживаете на пятнышке на его щеке. Не слишком легкое испытание для неостервеневшей души.
– Это реакция беллетриста. Нам, репортерам, такие игры, как говорится, заповеданы.
– Да уж конечно. С вас взятки гладки. Разбередили – и сами в кусты. А ты включай сердечные клапаны, слушай вопросы, ищи ответы. Невыносимая профессия. Чем дольше живешь, тем она круче.
– Профессия, бесспорно, затратная, – согласился документалист, – но есть в ней, подозреваю, свои пригорки и ручейки.
– Есть, разумеется, как не быть. А все-таки приятный сюрприз. Я думал, неистовый Глеб Дунц всегда на стороне авангарда. А он, между тем, за нас, рутинеров, за ветеранов двадцатого века. Примите глубокую благодарность от всех подержанных и помятых.
– Спасибо и вам, – рассмеялся Дунц. – Если не очень вас утомил, могу показать еще одну сказочку из сериала «Отцы и дети». Столь же правдивую, как предыдущая. Готов продолжить.
– Готов смотреть, – заверил Безродов. – Предъявите ваш документ.
На сей раз при сходных обстоятельствах были иные причинные связи и роли действующих лиц.
На свидание с приговоренным приехала дочь, молодая женщина, субтильная, со вкусом одетая, с кукольным остроугольным личиком.
Вскорости конвоиры вывели в длинную продолговатую комнату коротконогого, пухлотелого, с одутловатым лицом человека. Лет ему было под шестьдесят, а может быть, немного побольше. Он сразу же жалобно заверещал:
– Ну, здравствуй, здравствуй. Все же решилась… Спасибо. Приехала проститься? Как дома, как мать? Все живы-здоровы?
Он спрашивал, но было понятно, что, в сущности, он не ждет ответа. И задает свои вопросы не для того, чтоб его услышать.
Дочь так же бессмысленно отвечала:
– Спасибо, папа, все хорошо, все тебе передают привет, просят держаться. О нас не волнуйся.
Отец благодарно зачастил, при этом отчего-то кивая крупной трясущейся головой.
– Ну хорошо, хорошо, я рад. Пусть берегут себя. Ничего. Мало-помалу у вас наладится. Главное, береги мать. Ты умница, я на тебя надеюсь.
– Спасибо, папа. Что нужно, я делаю.
– Ну хорошо, хорошо. Будь счастлива! Все будьте счастливы, – его голос предательски задребезжал. – Давай попрощаемся. Здесь неуютно. И очень дует. Иди, родная. Еще простудишься. Дай тебе Бог!
– Я поняла, – сказала дочь. – Что ж, я пойду… Уже темнеет.
Она не знала, как попрощаться. Все известные сочетания слов были нелепы, почти кощунственны. И «береги себя», и «будь здоров», и даже «храни тебя Господь».
– Иди, иди, – закивал отец. – Слушай… А что сказал адвокат? Можно надеяться на помилование?
Она кивнула.
– Он очень надеется. Мы все надеемся. Ну, я пойду.
– Ну хорошо, иди, иди.
Его увели. Камера Дунца сразу же резко переменила место действия. Будничная картинка. Идет и негромко тарахтит пригородная электричка. В одном из вагонов на жесткой скамейке покачивается в полупустом вагоне едущая обратно дочь.
Сидит, положив себе на колени длинную громоздкую сумку. Глаза ее полуприкрыты, на остроугольном лице застыло умиротворенное облегчение – самое тяжкое позади. Она возвращается в мир живых.
– Устали? – заботливо осведомился Глеб Дунц. – Замучил я вас, должно быть. Все авторы – беспощадные люди. Все – превеликие инквизиторы.
Безродов помотал головой.
– Отец и сын меня закалили. Отец и дочь дались уже легче.
– Рад, если так. Как было обещано, полная перемена мест. Держит ответ перед законом, на сей раз, старшее поколение. Что говорит о моем беспристрастии. Необходимый баланс соблюден. Но вид у вас все равно озабоченный.
– А вы добивались другой реакции? Вы этого, Жорж Данден, хотели. Впрочем, какой уж вы Жорж Данден? Тот был простак, лопух и рохля. А вы морозостойкий метис, семит нордического разлива, прибалт, глотнувший советских щей.
– При этом в достаточном количестве, – кивнул меланхолически Дунц. – Хотя тягаться с вами не смею.
Безродов невесело согласился.
– Не скромничайте. Что я, что вы, оба мы жили в незабываемом, неповторимом двадцатом веке. И независимо от возраста, оба – достойные аксакалы, ушибленные этим столетием. У каждого, кто в нем побывал, – свои трофеи и тумаки. Не будем хвастать своими шрамами и благородными синяками. А также тем, что в урочный час, в отличие от наших героев, встретим конец в своих постелях.
Однако, судя по вашему виду, у вас в загашнике припасен еще один гостинец не хуже.
– Естественно. Было бы негуманно не дать вам возможности продышаться. После таких аттракционов. Хочу напоследок повеселить.
Как и положено уважаемому и знающему себе цену автору, Глеб Дунц был подчеркнуто немногословен. И все же дважды напомнил: не он, а его камера выбирает того или иного героя.