Я рассмеялся.
– Ну наконец-то! Больной оказался не безнадежен.
Он сразу же встал в боевую стойку.
– Ах, так вы меня воспринимаете?
Я успокоил его:
– Нет, нет. Больны вы не тяжелей всех прочих. Возможно, чуть более острый случай. Однако же – ничего смертельного. Но вы разбросаны, вы размашисты. Легко остываете к вашей работе, всегда готовы ей изменить с какой-нибудь очередной догадкой, с новой задумкой, с любым соблазном. Это не дело, милейший Аз, нужно себя держать в руках. Иначе рискуете так и остаться лишь претендентом и соискателем. Вы человек амбициозный, вряд ли вас это удовлетворит. К тому же и времена иные. Прежде наш брат-чернорабочий знал, что границы очерчены строго и мысль-шалунья шалить не смеет. Может насторожить общественность. А ныне господа литераторы, как видите, колотят копытами. Приятно. При этом не худо помнить, возможны всякие повороты, на них при галопе можно и выпасть. И все же есть беда поважней.
Он пробурчал:
– А вы расщедрились. Что там еще?
– А то, что вы бренны. Есть такой древний силлогизм: «Люди – смертны. Кай – человек. Стало быть, смертен, как все остальные». Пусть налетевшая лихоманка напоминает вам, что вы – Кай. Пора внедриться в свои завалы, определить приоритеты, хоть что-то довести до конца.
Аз грустно вздохнул:
– Вы правы, старче. Вы многоопытны и разумны. И ваши годы – ваше богатство. Когда я понял, что дело худо, вдруг выяснилось, что я не готов легко перетечь в иную субстанцию. Это весьма ответственный акт, о нем задуматься надо загодя. И соответственно произвести необходимые телодвижения. Я этого всего не проделал. Теперь смотрю на бумажный хаос и содрогаюсь – мне не по силам справиться с этой макулатурой. Это мне совершенно ясно. Меж тем генеральная репетиция возможной кончины меня убедила, что и бездействовать мне нельзя. Как видите, трындец и тупик.
– Спокойствие, господин Азанчевский, не нужно ни паники, ни покаяния, – я, кажется, впервые почувствовал, что возраст, всегда меня угнетавший, дает какие-то преимущества. Хотя бы право на этот тон. – Ни то ни другое вам не поможет. А помощь вам нужна, это ясно. Требуется вам секретарь. Слово это мужского рода, но секретарь мужеска пола у нас не в обычае – лучше привлечь самоотверженную девицу. Найдется такая?
Он помолчал. Потом заметно повеселел.
– Да. В нашем царскосельском лицее мужчин почти нет. Две пары брюк. Может быть, три. И те – недомерки.
– Жуткое дело.
– Но это так. В джазе играют только девушки.
– Я убежден, что все они смотрят на вас богомольно, – сказал я веско. – В сущности, вам надо лишь выбрать толковое, дельное существо.
– Благодарю за совет. Обдумаю.
Когда Азанчевский представил мне девушку, которую, как он изысканно выразился, «завербовал в свои соратники», он удивил меня своим выбором. Я был убежден, что в свою твердыню он не допустит никого, кроме какой-нибудь синечулочницы, смиренной преданной замухрышки.
Но он предпочел позвать на помощь весьма привлекательную особу. Статную, стройную, долгоногую. Со звучным и говорящим именем. Девица называлась Анжелой.
Она и впрямь отнеслась к своей миссии с религиозным энтузиазмом. Азанчевский благодушно посмеивался.
Когда мы оказались вдвоем, он то ли растроганно, то ли смущенно развел руками.
– И смех и грех! Это дитя меня обволакивает прямо-таки материнской заботой. Мало того, ежеминутно возводит этакий культ Азанчевского. По-видимому, ей это приятно.
– А вам?
– Да и мне. Кай – лишь человек. Это щекочет самосознание.
– Мои поздравления. Побронзовейте. Небезопасно, но тешит душу.
– А в общем, спасибо за вашу идею. Я в самом деле у вас в долгу.
– Ну что же, – сказал я благодушно. – Искренне рад, что был услышан, но еще больше, что был полезен. Но будьте бдительны. И не заметите, как трансформируетесь в монумент.
– С какой это прыти? Не так я прост.
Я назидательно усмехнулся:
– Это случается и с мудрецами. Вспомните хотя бы Гюго.
– Ну, мальчик забрался на пьедестал, едва родившись на белый свет. Еще не научившись ходить, уверовал в свое мессианство. И что поразительно, всех вокруг тоже уверил, околдовал. Это почти медицинский случай. История массового гипноза. Внезапно является сверхчеловек.
– А вы никогда себя не ощущали таким юберменшем? Такое случается, когда появляются оруженосцы.
Я сознавал, что наш диалог сейчас скользит по лезвию бритвы. Но почему-то не мог свернуть с этой небезопасной дорожки.
Но он нисколько не рассердился, не оборвал меня, не замкнулся. Сказал с меланхолическим вздохом:
– Кай смертен, стало быть – человек.
И неожиданно добавил:
– Мой дорогой, двадцатый век нас отучил от этих игр. Люди не мне чета ломались. Жизнь устроена крайне жестко – может быть даже – и жестоко. Подстерегает тебя на пике и пробует тебя на излом. Мы полагаем, что эти искусы необходимы, чтоб мы впоследствии приобрели неуязвимость. И с малолетства себя приучаем к сопротивлению и выживанию. Те, кто потверже и, в общем, способны к смертоубийству, те и мужчины, а те, кто подобрей и помягче, те, разумеется, мокрые курицы.
Ненависть – привычное чувство, войны – привычное развлечение. Вот уже столько тысячелетий мы осаждаем бедную Трою, и, одарив ее по-данайски, бодро стираем с лица земли.
Наша способность к подобным подвигам воспринимается как условие цивилизации и прогресса. «В перчатках Аркадию не создашь» и еще множество столь же убийственных, столь же блистательных аргументов.
Аз разошелся – и нерв, и драйв, голос окреп, сам разрумянился. Не то я, все же, его задел, не то разминка перед работой.
– Все правда, – сказал я, – но мы отвлеклись от места и времени. Должен заметить, что, если Анжела столь же старательна, сколь обаятельна, вам повезло.
Аз благосклонно со мной согласился.
– Да, внешностью она удалась. Я рассудил, что так как придется общаться с нею помногу, почасту, то пусть уж будет милое личико, а не усердный мордоворот.
– Разумно. Снова меня порадовали.
Он с подозрением пробурчал:
– Что вы нашли такого уж мудрого в этом пошловатом трюизме?
Я удивился и спросил:
– Вы это на меня рассердились? Или – на себя самого? Могу объяснить, если вам непонятно. Во-первых, я узнал, что мыслитель может оставаться эстетом. И во-вторых, что его эстетизм отнюдь не изыскан, не высокомерен – внятен, прозрачен, доступен всем. Что утепляет высокий образ.
– Очень вы нынче развеселились, – сказал Азанчевский. – Да, я эстет. Этому очень достойному слову в нашем отечестве не повезло. К нему относятся с недоверием. И ухитряются в нем расслышать нечто обидно аристократическое. Но я не считаю плебейство достоинством.
Я ощутил в этой шутке давнюю и неуходящую грусть. Бог весть почему, но вдруг я почувствовал какую-то безотчетную жалость, мне захотелось его утешить.
– Как бы то ни было, очень рад. Она на вас смотрит нежно и преданно.
Мое наблюдение, безусловно, пришлось Азанчевскому по душе. Он оживился.
– Вы полагаете? В сущности, это вполне естественно. Отечество склонно к патернализму, Анжела – дочь своего отечества. Стало быть, нужен какой-то предмет, который разглядывают на цыпочках. При этом чувствуют удовольствие и те, кто разглядывает, и сам предмет.
Встряска, которую он пережил, вряд ли прошла для него бесследно. Что же касается тех отношений, которые меж нами сложились, я скоро понял: они уж не те, что были еще совсем недавно.
Не буду скрывать, я был опечален. В мои суровые зимние годы, казалось бы, такая реакция уже непонятна, но ведь и связь, возникшая между мной, стариком, и человеком его генерации, сама по себе могла удивить.
Я дорожил и этой связью, и тем, что этот неординарный и неприветливый человек испытывает ко мне доверие.
Но вот Азанчевский набрал мой номер, осведомился, здоров ли я, хожу ли на свои променады.
– Да, в те же часы, по тому же маршруту.
– Так может быть, возвращаясь домой, заглянете, не пройдете мимо? Или прикажете к вам явиться?
– Не стоит. Мне проще сделать привал.
– Да, я это знаю. Значит, до встречи.
Все, как бывало. Но нет, не все. На сей раз мне дверь открыла Анжела. Очень учтиво со мной поздоровалась, с милой улыбкой сказала: вас ждут.
Тут же явился и Азанчевский. Анжела сразу же удалилась.
– Похоже, что я ее либо смутил, либо спугнул, – сказал я весело.
Но Азанчевский пожал плечами.
– Все правильно. Она – на работе.
– Сурово. Вы настоящий босс.
– Нормальный, – возразил Азанчевский. – И у меня не забалуешь. Она приходит не лясы точить, а несколько упорядочить хаос. И, так сказать, ввести в берега неуправляемую стихию.
Он неожиданно рассмеялся.
– Кажется, мой экспромт удался.
– Что за экспромт?
– Небольшая сценка. «Азанчевский – работодатель». Или грозней – «Азанчевский – плантатор». Впрочем, не все так беспросветно. Многострадальное дитя нам соорудит кофейку, я вас хочу познакомить поближе.
Девушка произвела на меня очень приятное впечатление. Она хозяйничала за столом мягко, ненавязчиво, сдержанно. Все ее реплики были по делу. Мила, улыбчива, благожелательна.
Я спросил ее, много ли оказалось трудностей, как она с ними справляется.
Немного помедлив, Анжела сказала:
– Больше, чем я предполагала. Мои обязанности заключаются в том, чтобы как-то систематизировать записи Иннокентия Павловича. Меж тем Азанчевский и система – понятия совершенно различные, можно даже сказать – полярные.
Справедливо. Но то, как она легко совместила в одной и той же фразе «Иннокентия Павловича» с «Азанчевским», вдруг заставило меня усомниться в том, что Аз, действительно, строгий шеф.
Я сказал ей:
– Вы бы ему намекнули, что любая система предполагает три составляющие: начало, развитие и конец.
Она улыбнулась и проговорила:
– Думаю, он и сам догадывается. Но Азанчевский всегда повторяет: выдать скупее, вложить пощедрей.