– Благодарю вас. Искренне тронут. Однако, поскольку я обязан делать свою работу качественно, я вовсе не должен поощрять такую опасную чувствительность. Избранная вами профессия предполагает суровую жесткость. И я не могу быть при вас неотлучно, и вас мое вечное присутствие стало бы только тяготить.
Он недоверчиво пробормотал:
– По вашему, дружбы не существует?
– В тех сферах, куда вы стремитесь, – нет. И вообще, вспомните Пушкина. Он объяснил в четырех строках, что означает это понятие. Кстати, умнейший был человек. Как мог быть поэт настолько мудр?! Он ведь и сам говорил, что поэзия должна быть глуповата. Все знал.
Герман не стал со мною спорить. Но, помолчав, негромко сказал:
– У меня есть друзья.
– И много их?
– Двое. Зато я могу на них положиться.
– Хотелось бы мне на них взглянуть.
– Это несложно. Могу познакомить. Тем более я им про вас рассказывал.
Эти взаимные смотрины были назначены на воскресенье и состоялись на летней веранде весьма уютного ресторанчика.
Друзья Карташова – он и она – выглядели его ровесниками. Может быть, женщина – чуть моложе.
Мужчина был несколько рыхловат, среднего роста, неторопливый, с продолговатым узким лицом, с умными небольшими глазами, они поначалу казались сонными, но это первое впечатление улетучивалось сравнительно быстро, с первых же реплик; он подавал их нечасто, но к месту, и в них была такая же прочность и основательность, что и в нем.
Женщина не была из красавиц, чьи обольстительные черты красят обложки модных журналов. Но ей и не требовались эти прелести – в ней было какое-то завораживающее, неизъяснимое очарование. Я не берусь ни передать, ни определить его природу, оно было будто в ней разлито. Оно излучалось из каждого взгляда, которым Вероника Витальевна – так ее звали – вас одаряла.
Это ни в коей мере не значит, что в ней ощущалось высокомерие, что, обращаясь к собеседнику, она снисходит – ничуть, ничуть! – в ее непринужденной естественности и заключался секрет воздействия.
Помнится, с некоторой опаской я ждал ее первых слов, боялся, что вот заговорит – и мгновенно магнит утратит свою притягательность – так бывает, – но нет! – и голос ее был тот, который вас сразу же околдовывает, – густое контральто – и сами слова были и точными и не стертыми.
Сперва я подумал, что это супруги, но каждый из них был сам по себе. Странное дело! И Карташов, и эти двое не преуспели в семейной жизни. Борис Константинович недавно освободился от брачных уз, и ясно было, что коли он решился на этот печальный шаг, то лишь по очень веским причинам. Вероника была свободной женщиной, но я понимал, что у нее должна быть сложная биография, недаром она с такой старательностью обходит все острые углы. Герман, хотя и был женат, но тоже не любил говорить об этой стороне своей жизни, было неясно, какую роль он отвел жене.
Борис спросил, какого я мнения о партии, под флагом которой Герман намерен был ринуться в бой. Он это смутно представляет.
Я улыбнулся и сказал:
– Я – также. И в этом одновременно ее уязвимость и ее сила. Скорее всего, это квазипартия, как все остальные, зато пока еще ничем себя не скомпрометировала. С одной стороны, господа избиратели могут не поддержать незнакомку, с другой стороны, она может привлечь именно этой своей неведомостью.
Все прочие либо уже приелись, либо не оправдали надежд, либо снискали себе репутацию почти узаконенных неудачниц. С партией нашего друга Германа еще возможен – теоретически – какой-нибудь занятный сюрприз. В сущности, Герману нужен лишь бренд, товарный знак, а все дальнейшее зависит лишь от него самого. От степени его гипнотизма, от обаяния, харизмы, от музыки его баритона. Его персональные шансы немалы.
– Да, в самом деле, – сказал Борис. – Дело, как говорится, за малым. Стать Бонапартом своей судьбы.
– По сути верно, но этот регистр не привлечет, а оттолкнет. В ходу – деловой приземленный стиль, – я неприязненно поморщился – любая патетика подозрительна. Что удалось двадцатому веку? Привить нам идиосинкразию ко всякой эйфорической вздернутости.
– И что же, у Германа есть в наличии все необходимые свойства?
– Если бы не было, я бы откланялся, – сказал я сухо. – Я не Сизиф.
– Не повышайте градус дискуссии, – просительно произнес Карташов. – Предмету дискуссии не по себе.
– А привыкайте, – я усмехнулся, – отныне вы будете этим предметом всегда и всюду.
– Даже сейчас? С моими друзьями?
– Друзья остались в другой вашей жизни. Теперь у вас могут быть соратники, противники, а еще незнакомцы, которых вам нужно завербовать. Мир состоит из избирателей.
– Какой унылый, скопческий мир! – произнесла Вероника Витальевна.
– Понравились вам мои друзья? – спросил меня Герман, когда мы встретились утром следующего дня.
– Милейшие люди, – сказал я бодро. – Другими они не могли и быть. Я ведь о вас высокого мнения.
– Вы подозрительно любезны, – сказал он, покачав головой.
– Сам удивляюсь, – я рассмеялся.
На самом деле, я не был настроен столь идиллически. Я пребывал в обременительных раздумьях.
Я понимал, что мои подопечные живут не в безвоздушном пространстве. У них сложился свой круг общения, образовались свои пристрастия. Но либо со временем я научился держать дистанцию, либо мне сильно везло с друзьями клиентов – они не приносили забот.
Такое стечение обстоятельств, скорее всего, меня расслабило – я вдруг уверился, что возможны две параллельно текущие жизни, независимые одна от другой.
То было опасное заблуждение. И эта опасность имела имя. Звали ее Вероника Витальевна.
Я уж сказал, что слово «красавица» было не про нее – и к счастью! Красавицы чаще всего бывают слишком поглощены столь обязывающей, декоративной репутацией. Они влачат ее за собой, как шлейф своей королевской мантии. Забота эта весьма изнурительна и безусловно небезопасна. Необходимы и трезвость и ум, чтобы благополучно справиться с давлением своего совершенства, чтобы земля не ушла из-под ног.
Бесспорно, Вероника Витальевна выгодно отличалась от многих хорошеньких женщин, но ведь она и не была хорошенькой женщиной. Она была настоящей женщиной. Отнюдь не один красивый фасад определял ее притягательность.
Было в ней властное сочетание ума и характера – если Борис только благодушно посмеивался, лишь удивлялся тому, что Герман «пошел в политический лес по ягоды», то Вероника ничуть не скрывала почти враждебного неприятия.
Я сразу же понял: во мне она видит совсем не советника, ни тем более соратника Германа Карташова.
Совсем напротив. Я был совратитель.
Должно быть, Герман что-то почувствовал. Немудрено. В нем несомненно присутствовал этот дарованный небом, особый охотничий инстинкт, необходимый в его профессии. Недаром я связывал с ним надежды.
Вскоре он вновь меня спросил, на сей раз прямо, что меня все же насторожило в его приятелях. Он это чувствует, и ему хочется в этом разобраться.
Я тщательно выбирал слова. Я объяснил, что речь не идет об опасениях и тревогах. Просто по роду моих обязанностей я должен предвидеть, предусмотреть, как отзовутся старые связи на новом поприще, вот и все.
Он был настойчив.
– Каков же вердикт?
– Со временем я его оглашу, – заверил я Германа, – дайте срок. Я облачусь в судейскую мантию, я буду строг, но справедлив, в этом вы можете не сомневаться. Буду исходить, как всегда, из интересов Карташова.
Он сам это знал. И мной дорожил. Он оценил мою надежность, помноженную на мою компетентность. Да и смешно было в них усомниться.
Мне было легко его убедить, что он совершит большую ошибку, если позволит себе ограничиться уютной ролью заднескамеечника. Не для того он вступил в игру. Следует сразу же засветиться, сразу привлечь к себе внимание, быстро и прочно занять манеж.
Он заявил о себе энергично, уверенно, и эта активность имела последствия.
Его выступления, выразительные, живые, достаточно нестандартные, с умело дозированной фрондой, сумели оживить и встряхнуть дремотный политический форум и вызвали общий интерес. Он был замечен и поощрен.
В преддверии очередной каденции, когда возникла необходимость существенно обновить колоду, ему было сделано предложение сменить партийную принадлежность, примкнуть к структуре официоза.
Герман был явно ошеломлен. Признался мне, что не может понять, какой должна быть его реакция.
– Прежде всего возьмите паузу, – сказал я, – держите ее подольше. Им надо понять, что такое решение дается вам и с болью и с кровью. Если вы и примете его, то получив от них гарантии.
Он долго молчал.
– Что вас смущает?
– Не хочется выглядеть человеком без твердых принципов.
– Разумеется. Поэтому вам и нужны гарантии. Ваша задача, заветная цель – осуществить наказ избирателей. Сменить партийные цвета лишь для того, чтобы стать шестеркой в квазипарламенте, – сомнительная, малоприятная перспектива. Ваша непомерная жертва должна быть достойно вознаграждена. Лишь место в верхушке, способность влиять могут заставить вас решиться на столь экстремальный и тяжкий шаг, выдержать глум вчерашних соратников.
Он мрачно сказал:
– Мои соратники не слишком сильно меня волнуют. Важнее, что скажут мои друзья.
Я озабоченно согласился:
– Да. Существует такая проблема. Впрочем, с Борисом Константиновичем я не предвижу особых сложностей.
– Как знать, как знать…
Он все больше хмурился. Я видел, что он не в своей тарелке, и постарался быть деликатным.
– Милый Герман, у каждого автора, как у актера, есть амплуа. Однажды он его выбирает, примеривает на себя, убеждается, что в нем ему пребывать комфортно, вот и врастает в него с головой. Ваш друг Борис избрал для себя вполне респектабельную позицию миролюбивого резонера. Если он вас и пожурит, то незлобиво и благодушно.