– Согласен. Но ей они не нужны, – сказал он с ядовитым сочувствием.
– Не спорю. Ваша любимая женщина уверена: вы занимаетесь вздором. Все то, от чего зависят судьбы значительных масс и отдельных людей, – все это миф, пустая порода.
– Чем тратить сейчас золотой запас вашей иронии, вы бы лучше посоветовали, как быть, что делать.
– Сами решайте, – сказал я жестко. – Я узкий специалист, разбираюсь в том, что относится к моей сфере. Женщины – это особый мир, любимые женщины – тем более. Я полагал, что люди действия, такие, как вы, им по душе, что выбранная вами стезя внушает им должное уважение. Но либо я ничего не смыслю, либо Вероника Витальевна – женщина не такая, как все, разительно отлична от прочих.
Вам стоит еще раз всмотреться в себя. Но думаю, что я не ошибся – глаз у меня давно наметанный. Вы – политическое животное до мозга костей, сей термин, нет спора, неблагозвучен, но он прижился, ибо он точен. Примерьте его к своей истории. С партией, послужившей для вас этакой стартовой площадкой, вы благополучно расстались. Теперь предстоит расстаться с женщиной.
Герман сказал:
– И вы уверены, что это легче?
– Обыкновенному человеку в такой ситуации было бы худо, но вряд ли он в нее попадет. А вы у нас человек особенный, к вам эти мерки неприложимы.
Он смерил меня недобрым взглядом и отчеканил:
– Напоминаю, я не предмет иронических колкостей.
– Ну что вы, – сказал я, – совсем не нужно напоминать очевидные вещи. Отлично знаю, что вы намерены дойти до олимпийских вершин. И более того, убежден, что восхождение будет успешным. У вас для этого все в наличии. Не только желание и готовность, но и необходимые свойства. Иначе я вряд ли бы с вами работал.
Он произнес почти враждебно:
– Мне трудно представить дальнейшую жизнь без этой женщины.
– Понимаю. Я вовсе не телеграфный столб. Кто спорит, Вероника Витальевна способна внушить высокое чувство. В сущности, вам предложен тест. Вы можете, как большинство сограждан, разумно выбрать частную жизнь и мирно стариться на завалинке вместе с заботливой супругой. Быть может, для вас это лучший выбор.
Он буркнул:
– Лучший. Но не для меня.
Я утвердительно кивнул:
– Верно. И я – того же мнения. Вы слеплены из другого теста.
Герман сказал:
– Вы и слепили. Не делайте вида, что вы ни при чем.
Пожав плечами, я отозвался:
– Всего лишь делал свою работу. Нет оснований преувеличивать роль моей личности в истории. Вам предстоят еще многие тесты. Придется решительно разрубать всякие гордиевы узлы. Шире взглянуть на все табуированное нашими окостеневшими догмами. Ваши сегодняшние печали однажды вызовут лишь улыбку.
Ему бы следовало потребовать, чтоб я заткнулся и перестал изображать из себя оракула, гуру, дельфийского мудреца. Ему бы хлопнуть погромче дверью и постараться забыть тот день, когда он впервые меня увидел. Сперва я разлучил его с другом, теперь хочу разлучить его с женщиной. Он должен был послать меня к дьяволу, а он доверчиво меня слушал.
И чем он послушней внимал моим бредням, тем я увереннее вещал.
В сущности, все мои поучения исчерпывались тремя словами: познай самого себя. И точка.
Но мы устроены странным образом.
Чем проще и яснее изложены четкие и безусловные истины, тем они выглядят непритязательней, и чем, напротив, глубокомысленней, многозначительней собеседник, тем мы охотней его наделяем правом судить, поучать, вести.
И, разумеется, их законы неоспоримы и обязательны. Недаром троянская война все еще длится и Одиссей еще нескоро вернется на родину.
Высохший, сморщенный, невесомый, похожий на мумию миллиардер полулежал в рабочем кресле.
Допущенный к нему репортер почтительно задал свой вопрос:
– Вам более девяноста лет, дневной ваш рацион ограничен одним яичком, и, тем не менее, вы неизменно, каждое утро, усаживаетесь за этот стол, чтобы умножить свое состояние. Зачем оно, что оно вам дает?
Магнат неожиданно ухмыльнулся, потом негромко откликнулся:
– Власть.
Даже если это лишь притча, то она хорошо придумана.
Я долго бился над этой тайной, но так и не смог ее расколдовать.
Казалось, стоит только добраться до самого ядрышка и извлечь его из темных недр на белый свет – и кончится тысячелетний морок.
Но розовая струйка зари все еще там, за горизонтом.
Принято думать, что власть достается могучим характерам, сильным душам.
Однако их стойкая зависимость от этого ядовитого зелья заставила усомниться в их силе.
Дело, пожалуй, не столько в ней, сколько в болезненной одержимости и, как это ни странно звучит, в исходном недовольстве собою.
Однажды неокрепшее сердце чувствует свою уязвимость и подает сигнал тревоги.
И начинается маета – кладем кирпичи, спешим возвести стену между собой и миром.
Чем крепче власть над своей душой, тем легче дается власть над другими.
Я должен добавить несколько слов, сказать о судьбах этих людей – если уж начал, то договаривай.
Каждый из нас возводил свою башенку – естественно, по своим габаритам. На это и ушли наши годы.
Не обошлось без неожиданностей. Борис с Вероникой однажды встретились, и эта встреча была счастливой – заново открыли друг друга.
Впрочем, возможно, все обстояло не столь торжественно и возвышенно, а попросту двое немолодых усталых людей разумно и взвешенно соединили два одиночества, чтоб совладать со своей пустыней.
Не знаю. Но дальше произошли непредсказуемые события.
Союз Бориса и Вероники вызвал у Германа неприязненную, даже враждебную реакцию.
Не сразу я понял, чем так задело и так взбесило его их решение. Не он ли сам обрывал все связи, не он ли давно учинил расчет со всем, что могло напомнить о прошлом, не он ли так жарко хотел забыть эти ненавистные годы?
Но разъярился он не на шутку.
Он обвинил Бориса в предательстве. Оказывается, этот тихоня лишь затаился в укромном углу и только ждал подходящего часа.
Винил он и меня – разумеется, я все это знал, но коварно молчал, вполне вероятно, даже и сводничал.
Позже, когда он остыл, успокоился, мне удалось его убедить, что я решительно ни при чем, и он, пусть и нехотя, повинился.
Возможно вспомнил, кому обязан, в немалой мере, своим возвышением.
Но дал мне понять: чем реже я стану напоминать ему о себе, тем мне комфортней будет на свете.
Я не был ни сильно обескуражен, ни неприятно удивлен. Моя профессия приучила к таким поворотам, они – ее часть. Ее неизбежные неудобства. Я честно сделал свою работу, все остальное к ней не относится.
Я был свидетелем поражения – так он считал, пусть неразумно, пусть он и сам его сочинил.
Так, на беду свою, был он устроен. Он постоянно жил в ожидании удара в спину, чужая удача ему отчего-то казалась вызовом, он был человеком, берущим реванш. За бедную, беспокойную юность, за то, что не сбылось, не сложилось, а если сложилось, то по-иному, не так, как хотелось, не в масть, не в цвет.
Уверен, что он сознавал и видел, как одиноки все триумфаторы, но он был из тех несчастных людей, которым выглядеть завоевателем важнее, чем быть им на самом деле.
Борис и Вероника уехали. Они исчезли из поля зрения. Возможно, покинули наши края, я не уверен, но вряд ли случайно я ничего о них не слышал.
Но вот в чем мне пришлось убедиться: с исчезновением Вероники жизнь утратила звон и цвет, она потеряла все свои краски, ушло из нее ожидание радости, которое придает ей смысл.
Осталось разве что перелистывать стремительно уходящие дни. Все стало буднично, пресно, тускло.
Иной раз возникало желание – встретиться с Германом и спросить: легче ли его многолюдное и освещенное одиночество, чем мой никому не видимый скит?
Но слишком разительно, да и давно, врозь разбежались стежки-дорожки, совсем истончилась та хрупкая нить, которая нас когда-то связывала.
Смешно и подумать, что мог состояться такой доверительный разговор.
Сумела ли власть утолить его жажду?
Вряд ли бы он откровенно ответил, и вряд ли бы он позволил спросить.
Человек политический, homo politicus, живет в мобилизационной готовности. Он должен быть цепок и осторожен, помнить, что он рискует многим, порою и собственной головой.
Ошеломительная карьера и столь сокрушительное падение властолюбивого человека, которому я честно служил, поистине не за страх, а за совесть, которому быстро стал не нужен, едва он взошел на свою Джомолунгму, достаточно хорошо известна.
Что ощутил я, когда узнал, чем кончилось его восхождение?
Поверят ли мне, если я скажу, что не было и тени злорадства.
Но это так. Ничего, кроме грусти и непонятной опустошенности не ощутил я в эти минуты.
Я только вспомнил, сколько энергии, страсти и крови отданы призракам, как много усилий было мной вложено в этого бойкого петушка. Раздал себя, не скупясь, не пожадничал, делился с ним всем, что имел за душой.
А он был из этих пенкоснимателей, из тех, кто берет, не отдавая. Их много, азартных, нетерпеливых, всегда готовых принять участие в Большой Политической Игре.
Ну что же, так повелось не вчера – каждому свое на земле. Мое назначение и обязанность – натаскивать, начинять, отшлифовывать и узнавать самого себя в другом, изначально чужом человеке.
А он поднимется, отряхнется и снова будет самоутверждаться, барахтаться, карабкаться вверх.
И все же хотелось бы уразуметь первопричину того соблазна, который в себе заключает власть.
Лучшие годы своей единственной и быстро убывающей жизни отдал я, помогая безумцам, вцепившимся в этот жестокий фантом и не умеющим с ним расстаться.
Что он принес даже тем из них, кто преуспел в этой хищной гонке? Лишь ледяное одиночество на грозной выстуженной вершине.