Впрочем, способность повиноваться успешно заменяет согласие. Освобождает от необходимости принять обязывающее решение.
Видимо, в этом секрет долголетия всех деспотических режимов.
Брут был достойным республиканцем, Марата назвали Другом Народа, а Робеспьера – неподкупным. И дорого они заплатили за эти гражданские добродетели. Все победившие революции неумолимо вели к термидору.
Интеллигентские амбиции всегда мешали бедной прослойке занять свое место в российской истории, врасти естественно, безболезненно в плоть ее тысячелетнего этноса. Мятежные тени русской словесности канонизированы, сакрализованы, но это признание их заслуг не означало триумфа истины. Патрицианская духовность обречена на отторжение.
Ибо признание гримирует и подрумянивает забвение, символизируя прирученность.
В какую-то юбилейную дату несколько книжников вспоминают, что жил на этом свете чудак, решительно не способный видеть девственно-чистый бумажный лист. Воспринимал его то ли как вызов, то ли как личное оскорбление. Сразу же с яростной одержимостью спешил испещрить его разными знаками. Но как известно, из всякой кучи можно извлечь хоть несколько зерен, еще представляющих интерес.
Такая дань памяти славной тени скорей ритуальна, чем органична, но без ритуала нет и традиции, а без традиции нет преемственности, обозначающей связь времен. Все обусловлено, взаимосвязано, входит в общественный договор.
Пришедшие в сей мир поколения вполне равнодушны к доставшимся идолам, предпочитают иметь своих. Одних назначают, других придумывают. Новое время – новые песни.
Но действующему литератору необязательно заглядывать за горизонт, за хребты веков. Твоя забота записывать время, в котором выпало обитать. Твоя судьба – выбирать слова, копить страницы, вести свою летопись. Нужна ли она еще кому-то, об этом никогда не узнаешь. Но это неведенье, эти сомнения тебя не вправе обезоружить. Сиди за столом, гони строку.
Пожалуй, самое впечатляющее, наиглавнейшее из открытий, которые делает писатель: все его страсти, беды и радости – только строительный материал, который однажды пойдет в работу.
Но вот приходят тот день и час, когда отчетливо сознаешь: дольше откладывать нельзя.
И убеждаешься, как иллюзорен накопленный опыт, насколько богаче пора раздумий и ожиданий.
И спрашиваешь себя самого: чего же ты стоишь, и впрямь ли было что-либо путное за душой, имело хоть что-то какую-то цену?
Да, вышли все сроки, и нет уже больше этого сладкого слова «потом».
«Потом» – у других, у первого встречного, у этого фонаря на углу, у каждой тумбы на перекрестке, у всех, кто молод, но не у тебя, твое приключение завершилось, и до развязки рукой подать.
Теперь весь твой путь: без вещей – на выход. И остается собраться с духом, ответить, по возможности, честно.
Все утешительные финалы, в сущности, книжные цветы. Тем более на этой фатальной, на этой трагической земле. Мы много биты и много пороты, мы долго и медленно выбирались на шлях, на столбовую дорогу, и слишком часто с нее соскальзывали в дремучую чащу и бурелом. Ни романтическая баллада, ни элегическая мелодия не прижились в родной поэзии.
Русская песня – вой унылый, грустный бубенчик, девичий плач.
Не бойся, не жалуйся, не проси – за столько веков, до того, как сложились главные заповеди каторжан, восточный поэт остерегал нас, едва ли не теми же словами: не надеяться, не бояться.
Имел ли я веские основания довериться своему перу?
Была неспокойная душа, была способность к сопереживанию, была завидная неистощимость. Готовность к волевому усилию. И ограниченные возможности.
Дано было чувство соразмерности, но постоянно недоставало той безоглядности и той щедрости, которые изначально присущи воистину богатырским перьям. По этой пленительной расточительности, по этой неиссякаемой лаве сразу угадываешь исполина.
Ты полагал, что присутствие вкуса тебе возместит недостачу дара. Ты верил, что умение мастера надежней мистической силы, в которой и кроется тайна таланта.
Ты сел сегодня за письменный стол, чтобы подытожить свои трофеи, и обнаружил, что ты записываешь историю своего поражения.
Смешная надежда, что прилежание способно заменить недостаточность, не возместила и не прибавила необходимого дарования. Меж бурей и натиском есть различие.
Я понял, пусть и позже, чем следовало: нельзя абсолютизировать мысль, даже и безотчетное чувство и достовернее и мудрей. Мысль излучает готовность стать гибче, с ней можно договориться и подчинить ее обстоятельствам.
Лукавое свойство. В нем изначально присутствует скрытое вероломство. Вот почему независимый ум – такой бесценный и редкий дар. Но безусловно – небезопасный.
Как удалось мне с моей бакинской неистовой, нетерпеливой кровью пройти сквозь двадцатое столетие и уцелеть в его мясорубке? Невероятное стечение благоприятных обстоятельств. Не то лотерея, не то судьба.
Занятней всего, что при этой везучести был самоедом и меланхоликом, дьявола тешил и Бога гневил. В книгах предпочитал счастливые благополучные финалы, в жизни коллекционировал беды.
И неизменно себя бранил, напоминал себе то и дело, что это черная неблагодарность своей неправдоподобной судьбе, всегда приходившей ко мне на помощь.
Но все эти мудрые напоминания были напрасны – моя безотчетная, непреходящая тревога томила душу, долбила мозг.
Вы говорите, что век хромает? Это заметил еще принц Датский.
Что из того? И Байрон прихрамывал, а все поэты ночей не спали, только и грезили – как угнаться?
Не нужно равняться на исполинов, не надо пытаться прожить их жизнь. Их горести превосходят их лавры.
Но строить характер, воспитывать душу не только можно – необходимо. В старости человек одинок. Не станет твердым – придется трудно.
Не был ни лидером, ни чемпионом, но если в четыре года от роду во всеуслышание объявил, что стану писателем, только писателем, и, как бы то ни было, слово сдержал, выдюжил, не сошел с дистанции, значит, судьба твоя – быть марафонцем.
Время понять: удалась ли жизнь?
Выиграть ее невозможно. Как говорится, по определению.
Можно – хотя бы не проиграть.
Как бы то ни было, весь свой век я занимался любимым делом.
Я человек своего безрассудного русского двадцатого века. Над ветеранами той эпохи порхают ласковые слова и лучезарные улыбки. В красные праздничные даты они усаживаются в президиумах и слушают юбилейные речи. Они разглядывают людей, которые научились жить, почти не замечая друг друга.
Потом благодарят за внимание, уходят в свою параллельную жизнь. Еще осталась полоска света.
Череп писателя – и вместилище, и могильник его догадок. За долгую жизнь едва наберется десяток путных и любопытных.
Годы летят, один другому, как эстафету, передает неистребимую надежду – оставить хоть несколько славных строчек. И с каждым новым прожитым днем эта надежда все эфемерней.
Радости мгновенны и хрупки. Неведомо почему приходят, неведомо от чего зависят – то ли от солнечного света, то ли от предчувствия мысли.
Вдруг вспомнилось.
В морозный студеный мартовский полдень иду в Столешникове в пестром, многолюдном потоке. Холодно, ветрено, но несомненно дыхание и близость апреля.
И вдруг – эта острая, эта пронзительная, веселая стартовая дрожь. И знал, и верил: дойду, осилю.
Ах, если бы вновь проснуться утром с той вешней, мушкетерской уверенностью, что все состоится, сложится, сбудется.
Стиснуть свою упрямую челюсть провинциала и быть готовым собственным лбом своротить с дороги белокаменную стену столицы.
Почувствовать эту жаркую, гоголевскую тягу к дороге: «Гнетет меня в Рим», а хоть и не в Рим, только бы ринуться в даль, в неизвестность, за горизонт.
И вновь ощутить, что перо в руке, стопка непочатой бумаги – вот все, что тебе необходимо для полного сумасшедшего счастья! Что даже если тебе не досталась та божья искра, зато в избытке страсти и воли, а это значит – все, что положено, – произойдет.
Нужно лишь помнить завет поэта:
И не надо надеяться, о мое сердце!
И не надо бояться, о сердце мое!
Слава лукава, признание призрачно, надежен только письменный стол. Кусочек тверди в открытом море.
Догадки и подсказки. Белый коридор
Догадки и подсказки
Мое ремесло – других не хуже,
Помнит оно и добро и зло
И не кольчуга и не оружье,
Самое мирное ремесло.
Не отпускает ни днем, ни ночью.
Нет его – холодно. С ним – тепло.
Чувствуешь кожей, видишь воочию —
Это и есть твое ремесло.
Требует горести и напасти,
Словно трофеи, в душе беречь.
Тлеют надежды, дымятся страсти,
Ты же дровишки бросаешь в печь.
Редки и праздники и победы.
Все-таки чувствую – повезло.
Правда, порой, случаются беды —
Небезопасное ремесло.
Ранней холодной московской весной я неизменно скрывался в Крыму. На дне моего чемодана лежала картонная папка, разбухшая от многочисленных заготовок. Поездом ехал до Симферополя, а из него – машиной до Ялты.
Там начиналось священнодействие, которое я предвкушал в Москве, всегда переполненной обязательствами, сумятицей, встречами и разговорами – я наконец-то записывал текст.
Коль скоро автору удается соединить характер с плотью, а действие с временем и местом, можно надеяться, что в свой срок задышит и оживет его замысел.