— Так-то оно так, — согласился Акундинов, думая, а потянет ли его кошелек более просторный, а значит, более дорогой номер. Решив, что нет, сказал: — Видите ли, сейчас я немного стеснен в средствах. Думаю, что когда епископ Бенедетто заплатит мне жалованье, то я смогу позволить себе более дорогой номер.
— Вы служите у епископа Бенедетто Одескальки? — удивилась хозяйка.
— Ну да, — удивился на сей раз Тимофей. — Так он же ко мне уже несколько раз заходил…
— Такой вот высокий и приятный молодой человек в сутане? — всплеснула руками Паула. — Мама миа! Что же это я его и не узнала!
Продолжая причитать, хозяйка заявила:
— Синьор Джованни, я предоставлю вам такой номер, чтобы не было стыдно принять его преосвященство, а платить вы будете столько же, сколько за прежний!
— Почему? — с еще большим изумлением поинтересовался Акундинов.
— Епископ Бенедетто — святой человек, — с придыханием сказала хозяйка. — Он раздает свои деньги бедным. Только, — вздохнула она, — он слишком строг к нам, женщинам. Считает, что нужно запретить женщинам носить глубокие вырезы на платьях…
— Это он зря, — убежденно сказал Тимофей, заглядывая в вырез.
— Ой, синьор, — деланно запротестовала хозяйка, хотя была очень довольна.
Тимоха, поняв все правильно, прильнул к женщине и потерся о ее щеку.
— Синьор, синьор, что вы делаете, — зажеманилась Паула. — Сегодня же пятница. Грех!
— А я этот грех на себя возьму, а потом у синьора Бенедетто отпущение попрошу! — распаляя себя, обнял Тимоха Паулу, увлекая ее за стойку…
— Так а как же гостиница? — слабо пискнула женщина.
— А черт ли с ней сделается… — успокаивал Тимофей хозяйку, добираясь губами до выреза платья: — Если что — услышим…
— Не поминайте черта, синьор, — вяло сказала синьора и, освобождаясь из объятий, потянула его в сторону маленькой дверцы за стойкой: — Лучше сюда…
Там был крошечный чуланчик. Судя по свернутому матрацу, предназначался он для сторожа. Развернуть этот матрац и бросить его на пол, а потом уложить на него Паулу было минутным делом…
Поздним вечером, когда весь народ уже спал, в номере гостиницы сидели два старых друга и неторопливо пили вино из огромной бутыли. Стол был завален снедью — сыром, кусками мяса и рыбы, фруктами. Тимофей, который сумел вырваться из цепких объятий синьоры Паулы часа через три, сходить на рынок уже не успел. Правда, расчувствовавшаяся итальянка снабдила его всем необходимым.
— Так что говоришь, у Василия Лупы-то делал? — поинтересовался Тимофей.
— А он меня в профессора определил, — с гордостью сказал Костка.
— Куда это? — удивился Акундинов.
— Так у него же там в Молдавии целая академия есть. Славяно-греко-латинская называется. Там у него занятный народ есть. Из Милана профессор Люберетти математику преподавал. Из Кракова — пан Сморода, так тот то ли астрономию, то ли астрологию вел. Даже из Сорбонны французской историк был, Уго де Кувинье. А я у них стал профессором словесности. И церковнославянский вел, и греческий.
— Ну и ну, — покачал головой Тимоха. — Просветитель Молдавии и Валахии, Васька Волков, едрит его налево!
— Чего ты его так? Нормальный же мужик. Хоть и не из великих князей, а из простых бояр, а господарь что надо!
— Да уж… — хмыкнул Тимофей. — Как вспомню, как он меня в Турцию выпроваживал, так вздрогну.
— Ну а что же ему еще-то оставалось делать? — пожал Костка плечами. — Из Молдавии-то тебя бы быстро в Москву вытащили. Может, он тебе жизнь спасал?
— Жизнь он мне спасал, как же. Саблю вот отобрал, прадедовскую… — с горечью промолвил Тимофей.
— Да ну? — удивился Костка. — Это что же, пан Мехловский прадедом тебе приходится?
— Ну, — немного смутился Тимофей. — Могла бы эта сабля и прадедовской быть… Думаешь, тогда бы не отобрал?
— Ох ты, голова я дырявая! — хлопнул Конюхов себя по лбу. — Забыл ведь! Он же, Лупа-то, тебе кое-что передать велел…
Костка залез под кровать, вытащил оттуда замызганный дорожный мешок, к которому был привязан кривой костыль, обмотанный тряпками. Акундинов, глядя на него, вначале не понял, о чем шла речь, а потом его сердце сжалось от счастья…
— Вот, — горделиво сказал Костка, разматывая тряпье, высвобождая… ту самую саблю дамасской стали, украшенную драгоценными каменьями.
— Костенька, родимый, — залепетал Тимофей, обнимая и друга, и саблю…
— Вишь, не такой и плохой господарь-то оказался. Он ведь сказал мне потом, что саблю-то вернуть хотел. Только в том случае, если ты из Молдовы уберешься. В Османской империи-то христианам с оружием ходить нельзя. А Лупа — вассал султана и клятву в том давал…
— Как уж и уберег-то? — спросил Акундинов, нежно оглаживая оружие.
— Да так, — хмыкнул Конюхов, взяв бутылку и разливая вино по стаканам. — Умные люди подсказали. На костыль-то никто не позарится.
Держа в руках саблю, Тимофей почувствовал себя уверенней.
— Н-ну, да кто мне теперь скажет, что я не сын царя! — приосанился «Джованни Каразейский».
— Во-во, сын царя, — усмехнулся Костка. — А знаешь, что тебя ищут?
— Кто? — насторожился «сын царя».
— Псы гончие из Посольского приказа — Васька Унковский да Петька Протасьев. Из самой Москвы по нашему следу идут. Из Ясс, думаешь, я чего убег? То-то. Теперя везде, где хоть кто-то из русских есть — хоть купцы, хоть посланники, листы розыскные лежат, на Тимошку Акундинова да на Костку Конюхова. Все тебя ловить должны. Ну, — пригорюнился Конюхов, — и меня с тобой за кумпанство… Скоро, глядишь, и в Рим пожалуют.
— Тут меня не возьмут, — самодовольно усмехнулся Тимоха. — Тута у меня свой епископ есть, знакомый. В большой силе.
— Иезуит-то твой?
— Кто иезуит? — обалдел Тимофей. — Бенедетто?
— Он самый. Бенедетто Одескальки, второй секретарь курии. Думаешь, зря я в Риме-то столько дней болтаюсь? Я еще в первый день тебя увидел. Гляжу — мать честная, Тимоша идет, а с ним рядом поп латинский. Хотел было сразу подойти, да побоялся. Народец поспрашивал, а они и ответили, кто такой.
Акундинов опять поразился Конюхову. За три дня в Риме тот сумел узнать больше, чем он сам за три месяца. А ведь Бенедетто, гад, не говорил, что он иезуит… Об этих «ревнителях» католической веры говорили со страхом. А их хитрость и изворотливость вошла в поговорки. Вот те на! А теперь, когда он сам стал католиком, не обернулось бы это боком. Там, глядишь, прицепятся за что-нибудь, а потом… Храни Аллах, да и отправят на Цветочную площадь, где еретиков жгут…
— Не, Бенедетто, он не такой… — неуверенно сказал Тимофей.
— Не такой… — со смешком сказал Конюхов. — Да все они, латыняне, одним миром мазаны. Что уж говорить про иезуитов, что без мыла в любую дырку влезут… Выдаст он тебя русским ни за нюх собачий. На кой ты ему?
— Ну а выдавать-то зачем? — не сдавался Акундинов.
— Ну мало ли… — протянул друг. — Может, захотят свою миссию в Москве открыть. Они давно просятся, да не пускают их. А так, глядишь, за поимку государственного-то преступника чего не сделают…
— Это чего же, иезуитов да в Москву? — поразился Тимоха. — Да ни в жисть!
— Кто знает. До Яссов дошло, что молодой царь книги старые собирается править. Книжников на Русь вызывают — и греков, и сербов, и болгар. Так ведь пойдет, он и латынян в Москву притащит…
— Мне тут умные люди подсказали, — начал Тимофей издалека, прикидывая, насколько его приятель «набрался» и может ли соображать. — Что грамотки бы мне выправить нужно. Копии с книг метрических да запись, что батюшка мой, Василий Иоаннович Шуйский, меня законным сыном признал…
— Эх, неймется же тебе, — покачал головой Конюхов. — Ну как же эти грамотки-то сделать? Ну, положим, бумагу мы отыщем. А печати?
— А у тебя нет? — с тайной надеждой спросил Акундинов. — Вроде когда с Руси уходили, полторбы тащил…
— Ну, да ты хватил! — возмутился Костка. — Это когда было-то? Печати-то, чай, не свинцовые да не серебряные были, а восковые да сургучные. Они у меня еще в Польше в крошку истолклись, когда мы от пана Мехловского деру давали.
— А новые сделать? — поинтересовался Тимофей.
— Новые? Ну, — задумался друг, — если резчика поискать или ювелира, то тогда можно…
Из-под стражи друзей выпустили через две недели. Еще повезло, что его преосвященство Бенедетто, который откликнулся на записку, переданную с одним из стражников (за что пришлось отдать последние скудо!), лично сходил к городскому подесте и объяснил, что переводчики папской курии, к коим, безусловно, относится Джованни Каразейский (ну и его русский друг тоже), не подлежат светскому суду.
— Ну что делать-то теперь будем? — уныло спросил Костка, еще более отощавший за время тюрьмы.
— Морду бы ювелиру набить… — мечтательно проговорил Тимофей. — Хоть бы предупредил, сволочь. А он, мерзавец, и деньги взял, и к властям сбегал. Поддельные монеты, вишь, собрались делать. Курва итальянская. Не, надо сходить…
— А он, собака, стражников кликнет.
— Сбиров, — поправил Тимоха друга, но понял, что мстить — себе дороже.
— А… — протянул Конюхов. — Жрать охота.
— Пойдем к Пауле, что ли.
В гостинице их ожидала всклокоченная синьора, которая, казалось, постарела лет на десять.
— Синьор Джованни, — испуганно пролепетала она. — Вот ваши вещи… Все в целости и сохранности. Только прошу вас — покиньте мою гостиницу.
Хозяйка указала им на памятный чуланчик. Акундинов и Конюхов мрачно переглянулись и стали забирать свой скарб.
— Что случилось? — поинтересовался Тимофей, осматривая саблю. Вроде все каменья на месте. — Вас кто-нибудь обидел?
Синьора Паула только трясла головой. Тимоха подошел к хозяйке, обнял ее и примирительно сказал:
— Уходим мы, уходим. А что случилось-то?
— Ох, синьор Джованни! — расплакалась женщина. — Вчера ко мне пришли три синьора. Один по выговору похож был на венецианца. Двое других совсем нездешние. В чудной одежде и с бородами. И с оружием, как у вас. Они спросили, не сами, — поправилась Паула, — через переводчика, где сейчас синьор Тимотти Акундини, называющий себя Джованни Каразейский? Я сказала, что вас нет. Они не поверили. Один синьор с бородой захотел осмотреть комнаты. Я отказала и позвала слуг. Эти бородатые синьоры избили моих слуг до полусмерти, а потом сказали, что если я их обманула, то я об этом сильно пожалею… И если я сообщу кому-нибудь, то они меня убьют!