Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и «крупную рыбу». Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой — думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.
— Эй, Мишатко, — окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с «вичем»: — Михайло Иваныч, поди-ко сюды!
Волошенинов неспешно приблизился к боярину.
— Звал, Никита Иванович? — с почтением и поклоном спросил он царского родственника.
— Чо, государь-то сильно ругал? — поинтересовался Романов.
— А за что? — обмер дьяк.
— А ты чего, не знаешь? — вытаращился боярин. — Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, — укоризненно посмотрел он на дьяка. — А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?
— Никита Иваныч, так я ж болен был, — оторопел дьяк. — Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, — принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. — А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? — с надеждой спросил дьяк.
— Да я ведь, Миша, сегодня ни к заутрене, ни к обедне-то не успел, — помотал головой боярин. — В вотчине был, под Тулой. Управитель мой накуролесил — так вот, ездил, разбирался. А как приехал, так прямо сюда и помчался. Только и успел, что постельничего дворянина перехватить. А тот, собака, только и сказал, что грамотку государь какую-то получил. Откуда да от кого — не ведает. Мне бы тут чуть пораньше появиться, так я бы узнал, — посмотрел боярин на дьяка с сожалением во взоре. — Да ладно, Миша, ведь государь-то наш справедливый.
— Эх, Никита Иванович, — вздохнул Волошенинов. — Тебе-то легко говорить…
— Да ну, Михайло свет Иванович, не кручинься чрезмерно-то, — подбодрил его боярин и подмигнул: — Ежели что, буду перед государем за тебя просить. Кто же мне книги-то немецкие присылать будет, если не ты?
Конечно, боярин Никита Романов, весельчак и балагур, любимец государя, книгочей да любитель немецкой музыки, дьяка Посольского приказа любил и жаловал. Но, в конце концов, ежели попадет такой дьяк в опалу, так будет кто-то другой, что станет заказывать ему книги да выписывать музыкантов… Тот же Алмаз Иванов, даром что из купеческого сословия, а мужик-то умнющий!
Дьяк пригорюнился. Больше он никого расспросить не успел, потому что раздался трубный крик комнатного дворянина, возвещавшего о том, что «государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси самодержец пожаловали в думские покои», после чего уже было не до расспросов.
Впереди, размахивая парадными секирами (тупыми, зато блестящими!), расчищали дорогу несколько отроков из наилучших семей, в белоснежных кафтанах и в такого же цвета шапках. Вслед за рындами прошел и сам государь Алексей Михайлович. Ну а потом и все ближние, допущенные к царской обедне. Первым спесиво вышагивал его тесть, боярин Илья Милославский, потом Стрешнев и Матюшкин — друзья и родственники государя еще с детских лет, а также еще человек десять бояр и окольничих из лучших семей.
Государь Алексей Михайлович слегка покосился на стоявшего в общей толпе Романова, но ничего не сказал, а величаво прошел мимо склонившихся в земном поклоне чинов Думы.
— Уаше феличество! — раздался со стороны голос, имевший сильный иноземный привкус. — Плиз…
Аглицкие купцы, сунувшиеся было наперерез государю, наткнулись на свирепые взгляды бояр. Тут же перед гостями заблестели секиры. Рынды с блестевшими глазами, стражи так себе, нанятые для приличия, были готовы постоять за царя-батюшку!
— Вот щас как «плизну» промеж наглых-то зенок! — подал голос возмущенный церемониймейстер князь Черкасский, шедший одесную от царя. — Эт-то еще откуда?!
Государь, который терпеть не мог малейших нарушений хоть в церковных службах, хоть в выходах в Думу, сдержался и довольно спокойно спросил:
— Кто пустил? — сам же посмотрел на дворецкого, князя Львова.
— Я, государь, — самоуверенно заявил князь. — Просили они очень. Ну а я и решил, а вдруг-де царь-батюшка гнев на милость сменит. Ведь испокон веков Англия с нами торговлю вела. Им же, государь, через моря-океаны плыть приходится, чтобы в Архангельск-то попасть. А купцы аглицкие противу всех других купцов пошлины не платили.
— Иноземцев — вон, — негромко приказал Алексей Михайлович. — Приемы послов иноземных в другое время ведутся. А эти — так и не послы вовсе, а мужики торговые…
— Так ведь на приемы-то посольские их не пущают. Вот, стало быть, я и решил по поводу пошлин переговорить. Гости аглицкие говорят, что со времен царя Иоанна им льгота была положена, — сказал Львов уже не таким уверенным тоном. Кажется, до него потихонечку стало что-то доходить…
— Платить будут англичане, как и все прочие немцы! — заявил государь вроде бы спокойно, но чувствовалось, что он потихонечку накаляется. — Тебе же, князь, — посмотрел он на смутившегося Львова, — не раз говорено было, что решения своего я менять не намерен. Ты что, уши-то навозом заткнул? Или аглицкие купцы их тебе золотом завесили? Ежели ты, князь-боярин, еще раз мой приказ обойти вздумаешь, то будешь ты не дворецким, а воеводою в Шенкурске, чтобы к англичанам твоим любезным поближе быть. Или в Тобольск отправлю медведей считать! Ну, пока-то прощаю, так и быть, по старой дружбе. Токмо, — подумав, добавил государь, — на глаза мои ты месяца два появляться не должен!
— Государь-батюшка… — проблеял было боярин, на что царь коротко рявкнул:
— Вон!
Львов, не ожидавший такой крутости от государя, которого в младенчестве учил уму-разуму, аж пошатнулся от немилости. Как же, на целых два месяца его отлучают от царской особы!
— Ух, вы, псы аглицкие! — замахнулся было князь на купцов, но был придержан за локотки комнатными дворянами и с великими почестями выведен прочь… Дворяне, сами того не ведая, спасли боярина от неминуемого бесчестия. Ведь затей князь Львов драку в близости государя, тут бы и сам государь, захоти он вмешаться, не сумел бы спасти боярина от ссылки.
«Ну, все! — запаниковал Волошенинов, никогда не видевший государя в такой ярости. — Опала! А то и плаха!»
Алексей Михайлович прошел в палату и опустился на простые кожаные кресла в углу. Вслед за ним, не дожидаясь специального приглашения, стали рассаживаться по лавкам и остальные. Степенно уселись те, кому были положены сиденья, покрытые коврами. Поближе к государю — бояре, а чуть подале — окольничие. Думные дворяне торопливо, но с должной скромностью плюхнулись на голые доски, отполированные собственными задами. Остались стоять только четыре думных дьяка. Для них, конечно же, имелась особливая скамейка в самом конце зала, вот только сесть они могли лишь по разрешению царя-батюшки. А могло и так быть, что все заседание дьяки проводили на ногах.
Государь был гневен, поэтому сесть дьякам не предложил. Леонтьев, Грибоедов и Кукин, проходившие службу в других приказах, косились на «посольского» чуть ли не с ненавистью.
Волошенинов устало потупился, приготовившись к долгому ожиданию. Однако долгая служба позволяла ему переносить тяготы стояния на ногах спокойнее, нежели другим. Вот только слабость, проклятая, еще давала о себе знать.
Обычно кто-нибудь из четырех дьяков читал вслух дела, которые требовали безотлагательного решения. Сегодня же никто из них и не знал — о чем же заседание-то? Да, похоже, что не все и из бояр были посвящены в суть дела.
Несмотря на молодость, Алексей Михайлович уже успел раздасться вширь, а шитые золотом бармы еще больше утяжеляли тело. Посему и выглядел не на свои двадцать лет, а на все тридцать пять. А при его-то саженном росте да сегодняшнем грозном взгляде боярам и прочим думцам и дышать-то было страшно! Государь медлил, а дьяки покрывались мелкими капельками пота. Наконец, решив, что он достаточно помурыжил думцев, государь изрек:
— А что, Михайло, не жмет ли тебе думская шапка? Или разленился ты?
Может, узнает кто да смеяться будет, но шапка была тесновата… За те десять лет, что Волошенинов проходил в думных дьяках, это была уже третья. Она хоть и не такая высокая, как у бояр или окольничих, и не из соболя или чернобурки, а из бобра. Он-то, конечно, в старой бы шапке походил, а то и в обычном меховом колпаке, в котором бывал в приказе, но нельзя, срамно! Уж коли пожаловали тебе чин думного дьяка, то в Думу, будь добр, являйся как положено, а не как попало! Вот пришлось недавно шить новую, которая еще не разносилась и потому давила на виски. А войлок, вставленный вовнутрь для нужной формы, давил и натирал мозоли на ушах.
— Не томи, царь-батюшка, — подал голос первый из бояр, князь Милославский, недовольный тем, что оказался в числе непосвященных. — Что случилось-то? В чем дьячок-то посольский провинился?
Бояре и окольничие передернулись. Ежели так пойдет, то Милославский в следующий раз обзовет кого-то из бояр стольником, а окольничего — стряпчим… Давно ли царский тесть, худородный дворянин Милославский сам служил в Посольском приказе, где подавал вино иноземным посланникам? А старшая-то дочка Машка ходила в лес по грибы и продавала их на рынке. А поди скажи-ка ему теперь хоть слово поперек, если Мария замужем за самим царем, а младшая — за царским наставником Морозовым! Да и не дворянин он теперь, а целый князь, хотя пес его знает, как он в князья-то пролез!
— Я, боярин Илья Данилович, не дьячок, а думный дьяк, — достойно ответствовал Волошенинов. — Дьячки, они в церкви, Господу Богу нашему служат. А я есмь грешный, государю служу. И в думные дьяки волею покойного государя всея Руси Михаила Федоровича был возведен. Ну а коли и провинился в чем, так об этом государю ведомо!
Удар был не в бровь, а в глаз! Милославского, коего при царе Михаиле звали просто Илюшкой, тогда не допустили бы и до Постельного крыльца, а не то что в Думские палаты. Мгновенно разъярившийся боярин вскочил с места и открыл рот: