ТОПТАНИЕ НА МЕСТЕ
3
Лоран Киршнер всегда избегал столпотворения на дорогах, поэтому он выезжал из Парижа накануне или после большого исхода. Уик-энд 14 июля он провел, таким образом, в своей квартире на авеню Фох, почти не выходя из-за письменного стола, заваленного множеством папок.
Лоран не любил каникул, потому что проводил их в семейном кругу на своей вилле «Эскьер», что не доставляло ему большого удовольствия. Обычно он уезжал 14 июля и возвращался 15 августа.
Во вторник 15 июля в восемь часов пятнадцать минут утра он сел в свой «мерседес». Он собирался пообедать в Лионе, но потом почему-то передумал: либо он был недостаточно голоден, либо не нашел места, чтобы припарковать машину перед «Софителем», либо он просто решил пропустить одну еду, считая, что в его возрасте это полезно. Стояла великолепная погода, и он продолжал следовать по левому берегу Рона, не чувствуя себя ни особенно счастливым, ни несчастным. В то же время что-то мешало ему, что-то раздражало, какой-то непривычный шум в моторе, появившийся сразу после Шалона. Вероятно, это был инжектор. По дороге ему вряд ли удастся обратиться к специалисту, чтобы отрегулировать его. «В конечном счете, — подумал он, — у меня будет повод вырваться с виллы на некоторое время». Поэтому, когда после Вьена шум мотора прекратился, он был даже несколько разочарован.
Хотя автострада была практически свободной, он ехал не превышая 140 километров в час. Он остановился у заправочной станции, чтобы залить бак, и, когда уже собирался тронуться с места, он заметил ее. Она шла к его машине, небрежно волоча по земле свою тирольскую сумку. Под глазами у нее были черные круги, и она казалась усталой и неопрятной.
— Вы не могли бы подвезти меня?
— Я еду только до Авиньона. Не думаю, что вас это устроит.
Он намеренно солгал, но он не мог бы сказать точно почему: либо потому что она была слишком молода, либо потому что слишком красива, либо потому что он в принципе не любил подвозить кого бы то ни было. Однако она настаивала:
— Если вы возьмете меня до Авиньона, то большая часть пути уже будет позади.
Американский акцент успокоил его, но в следующее мгновение в голове пронеслась другая мысль: ее спутник спрятался где-то в кустах и выскочит, как только он согласится ее взять. Классический прием.
— Сколько вас? — спросил он.
— Я одна.
На этот раз он уже не мог отказать и перегнулся через сиденье, чтобы открыть ей дверцу.
Позднее, во время частной беседы, он рассказал об этой сцене следующим образом:
— Я чувствовал себя не в своей тарелке. Поймите, у меня широкий круг знакомых, а в этот период года дорога напоминает бульвар. Меня не смущало то, что меня могут увидеть в обществе молодой и красивой девушки, но меня смущала ее одежда, какая-то немыслимая ковбойская куртка с бахромой, поношенные, выцветшие джинсы… Мне казалось, что у нее дурной вкус…
Первые километры мы болтали о разных вещах. Она мне сказала, что выехала из Парижа рано утром на попутном грузовике, который довез ее до Лиона. Там она пересела в автомашину, в которой ехала семья из четырех человек. «Они были такие скучные», — сказала она. До этого мне просто не приходило в голову, что путешествующие автостопом могут выбирать. Я спросил ее, не боится ли она, что мужчины могут приставать к ней. Она рассмеялась: «Забавно, все думают только об одном, но я достаточно взрослая, чтобы защитить себя, а потом французы такие милые, симпатичные». Я ей ответил, что у нее опасные иллюзии, и добавил, что лично я совсем несимпатичный. Мы оба рассмеялись. Она спросила, что я имею в виду. Я ей ответил, что у меня барахлит мотор и, если он сломается в пустынном месте, я затащу ее в кусты. Она мне ответила, что ей это не будет неприятно. Вы понимаете теперь, почему с ней было легко: она снимала всякие комплексы. Неожиданно для себя я решил пригласить ее на ужин, несмотря на ее наряд, я имею в виду джинсы и грязную куртку. Я ни минуты не сомневался в том, что она согласится. Кем я был для нее? Пожилым человеком, симпатичным французом, эпизодом в ее жизни? Когда мы подъехали к Авиньону, она спросила:
— Вы обманули меня? Вы не останавливаетесь в Авиньоне?
— Да, — сказал я. — Я не хотел вас брать.
— Куда вы едете?
— В Сент-Максим, но я остановлюсь по дороге в отеле.
У меня это вырвалось совершенно неожиданно. Сначала я собирался только пригласить ее на ужин, а потом снова продолжать путь. Она ничего не ответила, и мы минут двадцать ехали молча.
Они проехали еще часа два, сойдя с автострады в Нове и продолжая ехать между холмами Нижнего Прованса. Вечер был необычайно красивым: поля освещались заходящими лучами солнца, благоухая ароматом оливковых деревьев. Он остановил машину на маленькой площади Фонтэн-де-Воклюза, и они дошли пешком до ущелья, где, затаив дыхание, любовались высокими скалами и феерией подземной реки, орошающей склон грота фантастической массой воды и пены. Вернувшись в машину, он сказал:
— По сравнению с Бо это ничто. Вы там не были? Одно из самых романтических мест на земле.
Она с наслаждением промычала в ответ что-то вроде «м-м-м-м», как делают дети перед витриной с пирожными. Он принял этот своеобразный ответ как знак согласия отправиться туда.
— Кроме того, там одна из лучших французских кухонь.
Когда они приехали в Боманьер, солнце уже ушло из долины, но наверху, над ними, зубчатые края замка еще были объяты заревом. Кандис оставила без всякого внимание это завораживающее зрелище. Однако при виде бессейна, украшенного бледно-голубой мозаикой, расположенного в перистиле отеля, она испустила восторженный вопль, и, пока Киршнер заказывал на ночь две смежные комнаты, она украдкой проскользнула в одну из кабинок. Минуту спустя она вышла из нее в купальнике и быстро нырнула в прозрачную воду. Киршнер подошел к бассейну, когда она вышла из воды и вытирала голову грязным полотенцем, весело улыбаясь ему. Они ужинали на террасе, их столик освещался свечой в серебряном подсвечнике. В одиннадцать часов они поднялись в свои комнаты.
— Каждый в свою комнату? — спросил офицер полиции Мазюрель.
— Да, я уже это говорил.
— А почему вы не спали вместе?
— Я не предложил ей.
— Почему?
— Я понял, что ей это было не нужно. Я не люблю навязываться. Не понимаю, почему я вам это говорю.
— Потому что я об этом спрашиваю.
В этот момент в кабинет вошел комиссар Бретонне. Он слышал последнюю фразу Киршнера.
— Мы пытаемся установить личность убитой, понять, что за человек она была. Пока что мы имеем о ней самые противоречивые сведения…
— Это была хорошая девушка, — перебил его Киршнер, — очень…
— Современная, — закончил Мазюрель. — Без предрассудков. Она не моргнув глазом соглашается провести ночь в отеле с мужчиной пятидесяти пяти лет, которого встретила всего два часа назад.
— Мы спали в разных комнатах, вы можете это проверить.
— Уже проверили, не беспокойтесь, — сказал Бретонне. — Дальше. Что произошло утром следующего дня?
— Мы уехали в десять часов. Я хотел отвезти ее в Вилль-франш, потому что она сказала, что именно туда направляется, но она настояла, чтобы я высадил ее в Сент-Максиме и не утруждал себя. Она сказала, что без труда найдет попутную машину.
— И вы больше не видели ее?
— Нет.
— Вы уверены?
Наступило молчание, и казалось, что никто не собирался нарушать его. Киршнер пожал плечами. Мазюрель стал печатать на машинке. Закончив, он протянул листок Кирш-неру.
— Подпишите, пожалуйста, — вежливо попросил он.
Когда Киршнер вышел из кабинета, полицейские многозначительно переглянулись. Затем Бретонне подошел к боковой двери и открыл ее:
— Входите, Пультри.
Вошедший прошел в кабинет, прочитал протокол допроса.
— Что вы об этом думаете?
— Все бы сошлось, если бы ее убили месяц назад.
— Но зачем Киршнеру убивать ее?
Мазюрель нервно расхаживал по кабинету.
— А зачем она вернулась через тридцать один день как раз в то место, где провела с ним ночь и где ее убили?
— Это может быть чистая случайность.
— Разумеется. Все может быть случайностью, и ее убийство тоже. Но мы должны это доказать.
Кабинет погрузился в темноту, но никто не зажег света, и голоса, доносившиеся из разных концов комнаты, звучали странно.
— Одно можно сказать наверняка: Кандис приехала во Францию, чтобы познакомиться со страной в качестве туристки. Если предположить, что в ее программу входило посещение Бо, то зачем она вернулась туда шестнадцатого августа, если уже была там восемнадцатого июля? Почему она вернулась туда? И почему ее там убили?
Из двухсот семидесяти трех протоколов, составленных местной жандармерией в период между 18 и 25 августа, командир эскадрона Кампанес заинтересовался тремя. Свидетели утверждали, что в районе Бо 15 и 16 августа они заметили бродягу. Описание внешности бродяги сходилось. Госпожа Лурмелен, владелица мясной лавки в Кавайоне, видела велосипедиста на велосипеде зеленого цвета, вероятно, на том самом, который был похищен в Робионе и обнаружен неисправным в 18 километрах от него, в зарослях кустарника. Как только эта информация была опубликована в печати, стали распространяться слухи, что убийца скрывается в подземных помещениях аббатства Сен-Жине, расположенного в 8 километрах от Бо, между Арлем и Фонвьелем. Эти слухи основывались на свидетельстве Шанталь Муазо, ребенка десяти лет, и двух взрослых, один из которых был почтальоном. Все трое утверждали, что видели в разное время в окрестностях аббатства бродягу в «синей куртке» («синяя куртка» упоминалась в газетных статьях).
Подземелья Сен-Жине имели в регионе дурную славу, и жители избегали этих мест, с которыми были связаны самые невероятные легенды, а всем известно, что население Нижнего Прованса отличается особым суеверием. В одной из этих легенд говорилось об огромном черном животном, поселившемся в извилинах этого лабиринта. Разумеется, все смельчаки начиная с незапамятных времен, отважившиеся сразиться с этим чудовищем, погибли испепеленные его дыханием…
Гипотеза, согласно которой бродяга-убийца скрывается в подземельях, и его отождествление в коллективном подсознании со зловещим чудовищем (согласно другой начавшей циркулировать версии, молодая американка устроилась на ночь в одном из его гротов и была задушена самим чудовищем) имели прогнозируемое последствие: никто не осмеливался подходить к аббатству в радиусе нескольких километров. Неподалеку от аббатства пролегала дорога, связывающая три деревни с большим миром. Эти деревни оказались отрезанными больше, чем в результате обвала или прорыва плотины. Крестьяне перестали привозить на рынок продукты, жизнь в деревнях почти замерла; забаррикадированные фермы были охвачены ужасом.
По этой причине жандармерия решила обследовать подземелье со всеми его лабиринтами, хотя и не очень веря в успех этого мероприятия, но с целью успокоить население.
В понедельник один офицер и унтер-офицер отправились в муниципальную библиотеку города Арля, чтобы изучить документы, относящиеся к аббатству. Они провели целый день, склонившись над пожелтевшими рукописями, из которых им не удалось выудить чего-либо существенного. Три автора в разное время (первый в 1316 году) составили план подземных галерей, но эти планы расходились. Одно можно было сказать наверняка: число галерей было неограниченным, а их переплетения были страшно запутаны.
На следующий день, 26 августа, трое офицеров, тридцать пять унтер-офицеров и жандармов и три полицейские собаки разделились на три группы и в девять часов утра отправились в направлении к аббатству. Каждая группа была оснащена прожектором, работающим на батарейках, и клубком веревки.
Для тех, кто оставался снаружи, ожидание оказалось невыносимым. С первых же минут их охватили тревога и напряжение, которые постоянно возрастали. Офицеры знали, что их люди подвергаются большому риску и удушье было еще не самым страшным испытанием. Несмотря на веревки, существовала реальная опасность того, что одна из групп может заблудиться. Прошло пять часов. Стоявшие снаружи люди напряженно молчали, нервно расхаживая между автомашинами, и, когда к ним подошел один журналист, они в довольно грубой форме дали ему от ворот поворот. Вдобавок ко всему пошел дождь.
Группа А вышла на свежий воздух в пятнадцать часов. Люди были изнурены. Большую часть времени им пришлось ползти по узким проходам, с которых свисали липкие морские водоросли. Они нашли только останки людей, позднейший анализ которых показал, что они относились к каменному веку. Продвижение группы С было более легким, но, проникнув в просторный зал, жандарм Алкье поскользнулся о сырой камень и проехал вниз по скале метров тридцать; результатом этого вынужденного спуска были перелом малой берцовой кости и многочисленные ушибы. Беднягу уложили на импровизированные носилки, зафиксировав его ногу подобием шины. Когда командир эскадрона Кампанес увидел этого несчастного, он подумал, что лицо может, оказывается, действительно приобретать зеленый оттенок. Раненого отправили в госпиталь Арля, и началось томительное ожидание третьей группы.
Оно продолжалось еще два часа. Когда вдали послышался лай собаки, ожидающие с облегчением вздохнули. Третья группа на самом деле заблудилась. Весь день она бродила от одной галереи к другой, увязая в глубоких зловонных лужах. Прожектор вышел из строя, и их отчаянная экспедиция закончилась в полной темноте. Результат был нулевым. Все участники испытывали страшное разочарование и больше других командир эскадрона Кампанес, взявший на себя всю ответственность за эту операцию. И когда все уже собирались сесть в машину, им на помощь пришел Его Величество Случай.
Один из жандармов группы В, выбившись из сил, отдыхал, растянувшись на земле. Услышав сигнал сбора, он поднялся на ноги и остановился возле куста шалфея, чтобы облегчиться. Куст находился у входа в одну из пещер. Под тонким слоем травы лежал металлический предмет, блестевший на солнце. Жандарм наклонился и поднял его: это был велосипедный насос марки «Торнадо». Всем было известно, что когда найденный велосипед зеленого цвета был передан его хозяину, тот обратил внимание на то, что исчез насос марки «Торнадо».
Таким образом, портрет таинственного бродяги постепенно начал вырисовываться. Вероятно, он совершил ограбление виллы в де Горде между 7 и 14 августа. Велосипед в Робионе он похитил 16 августа. Затем велосипед вышел из строя, и, спрятав его в зарослях кустарника, бродяга оставил себе насос и продолжал дальнейший путь пешком, мимо Адской долины, останавливаясь на ночь в гротах Сен-Жине. Он ушел отсюда 17 августа, забыв насос и, вероятно, украв по дороге другой велосипед.
Возвращаясь в город, Кампанес подумал, что все-таки эта гротескная экспедиция в лабиринты подземелья была небесполезной. Может быть, сегодня они сделали большой шаг в следствии, а может быть, и не сделали. События в Марселе 28 августа подтвердили правомерность второго предположения.
Мужчина, по имени Антуан Жиларден, был докером в порту. Ему было тридцать четыре года, у него было худое лицо, глубоко посаженные живые глаза. Он имел манеру держать руки в карманах брюк и вынимать их только в случае крайней необходимости. Каждое утро он сходил с трамвая на площади Сен-Ферреоль и выпивал чашечку кофе в баре, расположенном на углу маленькой улицы, примыкающей справа к Опере. После этого он отправлялся на работу.
Он повторял этот маршрут каждое утро, и все его шаги были рассчитаны, так как он был скуп на лишние движения. Четыре шага по тротуару, десять, чтобы пересечь двор по диагонали, пять или шесть до входа в кафе. Он скупо отвечал на приветствия, выпивал обжигающий кофе, вдыхая воздух после каждого глотка, оставлял на стойке мелочь и уходил.
В это утро, 28 августа, он заметил за столиком возле окна двух мужчин, не походивших на других посетителей. Обычные посетители вставали утром, чтобы отправиться на работу, а эти двое, как ему показалось, еще не ложились. Он обратил внимание на то, что они говорили вполголоса с корсиканским акцентом. После этого он потерял к ним интерес.
Когда он выходил из кафе, эти двое тоже встали и направились к двери, почти оттолкнув его. Выйдя на улицу, Жиларден заметил черный «ситроен», ехавший вдоль тротуара на неестественно медленной скорости. Он услышал за своей спиной звон разбитого стекла в кафе, и только после этого затрещал автомат. Он отскочил в сторону и лег на землю, обхватив голову руками, чтобы уберечь ее. Автомат дал еще две очереди, после чего он услышал рев мотора и скрежет шин. Когда он поднял голову, то первым его ощущением было ощущение счастья от того, что он уцелел. «Мне повезло», — подумал он. В этот момент раздался пронзительный женский крик, похожий на истерические причитания профессиональной плакальщицы. На уровне его глаз пробежали две ноги, и он увидел, что в его сторону течет что-то красное и липкое. Его взгляд скользнул по луже, чтобы добраться до истока, и он обнаружил два тела, одно скорченное, другое в сидячем положении. В мужчину выстрелили, когда он оперся спиной о фасад кафе, и он медленно и плавно сползал вниз. Жиларден встал на ноги, он чувствовал себя «страшно потрясенным». Он вернулся в кафе, протянул руку к бутылке с ромом, стоявшей на полке, отпил почти стакан из горлышка.
Когда он вышел на улицу, его поразило, что было так тепло, словно он впервые ощущал своим телом лучи солнца, а шум на улице показался ему оглушительным. Какая-то толстая женщина в странной шляпе с цветочками обратилась к нему с акцентом, который даже в Марселе при других обстоятельствах показался бы уморительным:
— Бедняга! Я думала, что они превратили вас в решето!
Затем к нему подошел маленький человек и спросил:
— Вы уверены, что вас не ранили?
Одновременно он ощупывал его грудь и спину. Потом все заговорили в один голос, рассказывая друг другу, что они видели и что чувствовали. Только Луи Кассо, хозяин бистро, проповедовал добродушную, но циничную философию:
— Оставьте ваши истории для полицейских. Они заставят вас повторять их столько раз, что у вас не хватит слюны.
Однако никто из людей не подходил к двум лежавшим в стороне трупам. Кто-то предложил чем-нибудь укрыть их, но Луи Кассо ответил, что его покрывала имеют другое назначение. Если бы он укрывал своими покрывалами всех мошенников, которые приходят в его кафе, чтобы их здесь подстрелили, то он бы уже давно разорился. Достаточно с него разбитого окна: кто возместит ему 250 франков? Он заводился умышленно, чтобы обрести почву под ногами, чтобы расслабиться после охватившего все его члены оцепенения. В этот момент все услышали сирены полицейской машины.
Сейчас время приближалось к полудню. Комиссар Бонетти уже в течение трех часов был вне себя, однако сохранял внешнее спокойствие. Его кабинет располагался на четвертом этаже северного крыла марсельской префектуры полиции, в двадцати метрах от кабинета патрона, и все утро он слышал из соседнего кабинета взволнованные шаги и возбужденные голоса, как в лихорадочные дни. Бонетти знал, чем была вызвана эта лихорадка, и это угнетало его.
Он выждал до полудня, зная, что в это время можно войти в кабинет шефа без вызова. Он постарался войти как можно спокойнее в просторный кабинет с окнами, выходящими на Старый порт. Бонетти был небольшого роста, с редкими волосами, у него был нос с горбинкой и всегда напряженное выражение лица и черных глаз.
— Новости есть? — спросил он.
Патрон поднял на него глаза. Он знал причину дурного настроения, которое молодому комиссару-корсиканцу не удавалось скрыть за почтительной улыбкой.
— Есть, — ответил патрон. — Оба убитых опознаны.
Щелчком пальца он придвинул к Бонетти две карточки, час назад принесенные из картотеки правонарушений. Бонетти взглянул на них, не прикасаясь рукою.
— Я знаю, — сказал он.
— Я знаю, что вы знаете.
Патрон тоже улыбнулся, но его улыбка отличалась от улыбки корсиканца. Это была добрая улыбка и по-мальчишески озорная, словно он хотел сказать: «До чего же быстро распространяются по этажу новости!»
— Послушайте, патрон…
— Я знаю, что вы хотите мне сказать. Садитесь, Бонетти, — предложил он, придвинув к комиссару пачку «голу-аз» новым щелчком пальцев. Бонетти закурил. — Эти двое парней — ваши клиенты. Это дело для вас. Вы крупный специалист по сутенерам, так почему отдавать его в другие руки. Вы это хотели сказать?
— Да. В течение нескольких лет я бьюсь с этими молодыми корсиканцами. И когда я выхожу на них, вы передаете дело Ланнелонгу. Странное распределение полномочий
— Я объясню вам причину, — сказал патрон, откинувшись в кресле и подставляя лицо под солнечный луч. — Благодаря вам, Бонетти, нам было уже почти все известно о конкуренции между бандой Лардини и бандой братьев Бонавентуре. Также благодаря вам мы имели на месте достаточное число осведомителей, чтобы пополнить наши сведения. Мы прекрасно знаем, кого нужно допрашивать, арестовывать и кому устраивать очную ставку. Эту рутинную работу Ланнелонг прекрасно проделает без вас. Вы, Бонетти, нужны мне для другого дела.
Бонетти с раздражением пожал плечами.
— Эти двое мошенников не представляют никакого интереса, — продолжал директор. — В то время как убийство американки — это моя основная проблема. Я вам поручил расследование, потому что считаю вас блестящим специалистом. — Он придвинул кресло и склонился над столом. — Послушайте, что я хочу вам сказать. Ежегодно в Марселе погибает около дюжины мошенников, этого добра у вас всегда будет достаточно, в то время как американка может доставить нам массу неприятностей. Я поручил вам это дело, и я настаиваю, чтобы вы занимались им, не отвлекаясь ни на что другое.
Бонетти ничего не ответил. Он считал, что это дело жандармерии, и он уже говорил об этом шефу неоднократно. В настоящее время Бонетти склонялся к версии, что убийство было совершено бродягой, укрывавшимся в подземельях Сен-Жине. Угонщик велосипеда заметил одинокую фигуру красивой девушки, напал на нее, а когда она оказала ему сопротивление, набросил на шею кожаный ремешок и затянул его. А чтобы его усердие не пропало даром, прихватил с собой ее портмоне. Бонетти был уверен, что все, что удастся выяснить в дополнение к уже известному, не представляет никакого интереса для него, а только даст пищу журналистам. Поэтому он чувствовал себя обманутым.
Он машинально взял лежавшие на столе карточки с фотографиями анфас и в профиль двух парней, которых сегодня утром видел Жиларден в баре Кассо и которые были убиты на его глазах. Бонетти знал наизусть все сведения, занесенные в эти карточки, тем не менее он перечитал их еще раз. Неожиданно взгляд его стал более острым, и он присвистнул от недоумения.
— Анжиотти Марсель, — прочитал он вслух, — он же Паоло Корсиканец, он же Марчелло…
Бонетти взглянул на патрона и, не сказав ни слова, быстро вышел из комнаты с карточкой в руке, вернулся в свой кабинет и снял трубку.
Он хотел первым сообщить эту новость судье Суффри, однако судья с присущей северянам флегматичностью не выказал никакого удивления.
— Вы думаете, есть какая-то связь? А может быть, Марчелло американки это какой-нибудь киноактер?
— Может быть, господин судья, но у этого Марчелло есть вилла в Вилльфранше, на которой он обычно проводит лето. Нам известно, что Кандис провела в Ницце около десяти дней, а Вилльфранш находится от Ниццы всего в трех километрах.
— Нам известно также, что она некоторое время провела в самом Вилльфранше… из показаний Киршнера. Она отправилась туда в первую очередь.
— Значит?…
— Вы думаете, что есть связь между ее смертью и сведением счетов между мошенниками?
— Я не знаю, но мне было бы интересно это выяснить.
Последовало молчание, свидетельствовавшее о том, что судья размышлял.
— Комиссар, — сказал он наконец, — вы знаете эту среду гораздо лучше, чем я. Что вы намерены предпринять?
— Я хочу предать эту историю как можно большей огласке, обратиться к журналистам и…
— Вы считаете, что это правильный подход?
— Уверен. Нам нужно получить как можно больше свидетельств. Может быть, здесь замешана женщина… другая женщина.
— Но…
— Простите?
— Нет, ничего. Хорошо, Бонетти, я даю вам «карт бланш».
Это было первое сенсационное сообщение, напечатанное прессой, и, как комиссар и предвидел, газетчики подали материал с размахом:
«СВЕДЕНИЕ СЧЕТОВ В МАРСЕЛЕ
Двое сутенеров убиты средь бела дня…
Полиция считает, что есть связь между этими двумя убийствами и убийством молодой американки, труп которой был обнаружен 17 августа в Бо-де-Провансе».
Она бежала по широкому покатому лугу, усеянному ромашками. Время от времени она останавливалась и начинала срывать цветы, затем, разведя руки, высоко подкидывала их к небу, провожая их восхищенным детским взглядом, после чего снова начинала бежать вприпрыжку. Внизу склона была небольшая чаша, темная и прохладная. И хотя деревья были невысокими, они так плотно стояли друг к другу, что не оставляли почти никакого прохода. Она остановилась на опушке с испуганным лицом, не решаясь войти в чащу. Она повернулась к холму, на котором стоял Бернар, наблюдавший за нею, и неожиданно он оказался рядом. Она уже входила в чащобу, из которой показалась его рука. Рука обхватила шею Кандис, подталкивая ее к лесу, и в этот момент на шее девушки обозначилась безобразная черная борозда, и она замертво рухнула на опавшие листья.
Этот кошмар снился Бернару уже не в первый раз. Он просыпался с бьющимся сердцем, с каплями пота на лбу. Затем он начинал ощущать неприятный горький привкус во рту (слишком много пил и курил накануне) и закуривал первую сигарету.
Он оставался лежать в постели десять или двадцать минут, пока не накапливал достаточно сил, чтобы встать. Он думал о ней, пытаясь вспомнить ускользнувший от него жест, слово, выражение, например ее сосредоточенную манеру разглядывать предметы, как бы проникая в их внутреннюю суть. Она постоянно пыталась проникнуть в тайну окружавших ее вещей. Он вспоминал, как разглядывала она зажигалку, словно читая письмо, найденное в ящике стола. Любопытство придавало ее взгляду серьезное выражение, а порой тревожное, затем улыбка и ирония стирали его, и она одаривала вас лучезарным взглядом, словно прося прощения, что так надолго оставила вас из-за какой-то безделицы.
На полу рядом с кроватью валялись газеты, Бернар наступил на них босыми ногами и выругался. «Как сообщает из Марселя наш специальный корреспондент Бертран де Рибейрак… Первые лучи солнца прекрасного летнего утра весело оживляли колоритный город… по чистой случайности ни одна из пуль не задела прохожих…»
Если бы у меня был такой же характер, как у нее, думал он, если бы я умел, как она, никогда не раздражаться… Он бросил мимолетный взгляд на ее фотографию, приколотую над секретером. Он снял ее фотоаппаратом Кандис. Обнаженная Кандис строила ему рожицу, не желая позировать в таком виде. «Лучше выбросить это фото», — подумал он. Он надел темный костюм, белую рубашку и темный галстук. Костюм серьезного и энергичного клерка, в котором, впрочем, он чувствовал себя вполне комфортно.
Когда в десять часов он появился в офисе, секретарша сказала ему, что его вызывает патрон. Старый Бонн утонул в своем кресле; он жестом предложил Бернару сесть, процедив сквозь зубы приветствие.
— Вы читали газеты, Бернар?
— Об убийстве в Марселе?
— Нет. Вот эти.
Он протянул Бернару страницу небольшого формата. Заметка была обведена красным карандашом.
— Прочтите это…
«МОЛОДОЙ ВОКЬЕ ИСПЫТЫВАЕТ ТРУДНОСТИ С АЛИБИ
Длинноволосый, носящий до восемнадцати часов английский шевиотовый костюм безупречного покроя, а вечером переодевающийся в кожаную куртку и мексиканские сапоги, молодой Бернар ВОКЬЕ (сын Жоржа ВОКЬЕ, председателя междепартаментской комиссии в Сенате) ведет в некотором роде жизнь а ла доктор Джекилл и мистер Найд. Благодаря поддержке своего отца он занимает хорошо оплачиваемый и не слишком обременительный пост в офисе у одного из процветающих биржевых маклеров Парижа. По вечерам он охотно посещает бары фешенебельного Сен-Жермен-де-Пре.
Именно здесь в июле Бернар Вокье завязывает нежные отношения с молодой американской туристкой Кандис Страсберг. Спустя пять недель девушку обнаруживают убитой на юге Франции. Сейчас уже известно, что Бернар условился с ней о свидании в середине августа… на Лазурном берегу!
Можно не сомневаться в том, что сенатору Вокье, несмотря на все его связи внутри правительства, будет очень трудно замять это дело.
— Почему бы тебе не заняться политикой? — спросил он своего сына при встрече в прошлую пятницу.
— Политика не интересует меня, — ответил Бернар.
Этот ответ ясно говорит о том, что, несмотря на некоторую экстравагантность, молодой Вокье не лишен здравого смысла…»
— Ну? — спросил Бонн.
— Что «ну»?
— Вы доигрались, молодой человек. Вы должны понимать, что в нашей профессии скандал недопустим.
— Но ведь это обыкновенный шантаж, господин Бони.
— Я ничего не знаю, — сказал старик. — Ваш отец не должен на меня обижаться, и я даже уверен, что он одобрит мое решение. Денежная компенсация будет вам перечислена.
Бернар понял, что разговор окончен. Неожиданно многое было для него кончено. Он не очень понимал почему, но был даже рад этому.
4
В Вилльфранше, так же как и в Ницце, в старом квартале с узкими, выходящими к порту улицами или в элегантных барах, прилегающих к площади Массена, никто не слышал о преступлении в Бо-де-Провансе. В течение нескольких дней инспекторы Мелотти и Геншар из центрального комиссариата города Ниццы обходили отели, меблированные комнаты, рестораны, пансионы, кемпинги, и каждый раз, когда они задавали вопросы, на них смотрели вытаращенными глазами как на марсиан, говорящих на ультразвуковом языке.
Они обошли все дешевые кабаре и роскошные рестораны, террасы которых выходили на гавань Вилльфранша. Они посетили все низкопробные отели, в которых сутенерство допустимо в некоторые периоды года, когда соединения американского флота стоят здесь на рейде и проститутки со всего побережья слетаются на набережные, привлеченные ритмами тамтама, слышимого только ими.
Инспекторы нашли здесь подтверждение того факта, о котором, впрочем, уже было известно, а именно: Кандис Страсберг пробыла здесь больше недели, а еще точнее — одиннадцать дней, и при этом ни один рыбак, ни один рыболов-любитель, ни один владелец снэк-бара[12], никто из рабочих пляжа или корабельных служащих не заметил в городе присутствия девушки.
Этот заговор молчания только убеждал Мелотти и Геншара в том, что они находятся на правильном пути. Ницца была одним из пяти городов Франции, где разрешалось присутствие лиц, которым запрещалось пребывание в других областях страны, поэтому представители преступного мира чувствовали себя здесь хозяевами, заботясь о процветании местной коммерции. Они не считались с расходами, не скупились на чаевые, но очень не любили, когда посторонние совали нос в их дела. Здесь установился своеобразный статус-кво, и у полицейских было здесь меньше всего шансов на успех.
Тем не менее Кандис действительно появилась в Вилльфранше 16 июля: водитель автобуса вспомнил, что она села в Ницце. Ее узнали также в маленьком дешевом отеле, в котором она провела ночь. Прибыв в Вилльфранш, она несколько раз записала в своей тетради имя Марчелло и даже сочинила в его честь две поэмы, выражаясь условно. Марчелло, известный в городе сутенер, был владельцем виллы в Сен-Згонде. 28 августа, то есть спустя двенадцать дней после убийства Кандис, он был убит в марсельском баре. Это практически все, что было известно полиции. Это было много и одновременно почти ничего.
— Теперь, когда все закончено, — скажет позднее Дани-ель Лебег (она предпочитала называть себя именем Карлин, которое казалось ей более сексуальным), — я могу вам все рассказать. Впервые я увидела ее на птичьем рынке, это было в четверг утром. Она показалась мне очень забавной. Красивой тоже, но главное забавной, смешной. Она была одета черт те как, ела мороженое и торговалась с продавцом попугаев.
Я хотела купить красную рыбку для аквариума. Сейчас я уже не помню, с чего начался наш разговор. Мы сразу стали говорить друг другу «ты», так как были приблизительно одного возраста.
В то время как мы с ней разговаривали, рядом с нами остановилась американская пара, тоже туристы. Мужчине было на вид лет пятьдесят, он был в черных очках и в панаме. Дама казалось чуточку постарше, но она была очень мила. В общем, очень симпатичная пара. Они представились, но я тут же забыла их имена. Мужчина стал рассказывать о том времени, когда он воевал во Франции, потом сказал, что ему очень приятно познакомиться с двумя очаровательными француженками, и он хотел подарить нам попугая. Тогда Кандис сказала ему, что она тоже американка, а он рассмеялся, словно она пошутила. Затем они перешли на английский, но, поскольку я их не понимала, они снова заговорили по-французски, и американцы пригласили нас на обед.
Они хотели купить Кандис попугая, но она отказалась, так как не знала, что с ним делать и чем его кормить, поэтому они купили мне красную рыбку. Я снимала маленькую комнату, выходившую на дорогу Болье. Короче, я пошла в ресторан с красной рыбкой в полиэтиленовом мешке. Я не знала, как ее назвать, и Кандис посоветовала мне назвать ее Зиг-Заг, потому что у нее на спине были две полоски в форме зигзага.
Обед был вкусным, и мы хорошо выпили. Американец опьянел. За десертом он сказал, что ему хотелось бы продать свое дело в Далласе, поселиться здесь и торговать мороженым, что очень рассмешило его жену. Сейчас я вспомнила, что она называла его Норманом. Кандис сделала мне красноречивый жест, означавший, что ей уже надоело и она хочет уйти. Около четырех часов мы все расцеловались, словно уходили на войну, и больше я их никогда не видела.
Эту ночь Кандис ночевала у меня. Перед сном мы пошли с ней в бар, куда я хожу каждый вечер, довольно дешевый бар с глупым названием «Двойной барьер». Там у меня много прятелей, и Кандис имела большой успех, вернее, я бы сказала, что она вызвала большой интерес. Она была не такой девушкой, которая сразу начнет флиртовать, и парни это сразу поняли.
Я не люблю жить с девушками, это всегда кончается ссорой, но с Кандис было легко. Она была аккуратной и тактичной, всегда в хорошем настроении, поэтому, когда на третий день она сказала мне, что уходит, я даже расстроилась. Она сказала, что познакомилась со сносным парнем и несколько дней поживет у него, до своего отъезда. Тогда я еще не знала, о ком идет речь, ну а сейчас это знают все, — сказала в заключение Карлин, стараясь запомнить каждое сказанное ею слово.
Судье Суффри потребовалось восемьдесят девять дней, чтобы установить, что произошло в последующие дни. Каждое утро поступала новая информация из Марселя, Лиона, Парижа, Тулона, Гавра, Авиньона, Ниццы и Сен-Тропеза, но, сам не зная почему, он постоянно возвращался мыслями к Вилльфраншу. Он поставил вопрос, на который до этого дня не могло ответить ни одно полицейское или жандармское ведомство: почему Кандис Страсберг прежде всего решила отправиться в Вилльфранш? Почему именно туда? Почему она сказала Лорану Киршнеру, что это ее «точка приземления»? Если бы это был Сен-Тропез, все было бы понятно: там собирается летом молодежь со всего света. В крайнем случае молодая искательница приключений могла остановить свой выбор на Каннах или Монте-Карло, фигурирующих в рекламах всего мира. Но Вилльфранш… Пустынные набережные под раскаленным солнцем… нет даже казино. Пляж и тот в четырех километрах. Очень мало ночных клубов, можно пересчитать по пальцам. Средний возраст отдыхающих — шестьдесят лет. Но именно Вилльфранш притягивал Кандис Страсберг как магнит, и, кроме того, теперь это было уже точно известно, она оставалась в этом месте дольше всего. Почему?
Первое важное сведение, которое судья получил по этому поводу, было плодом терпеливого и упорного труда третьей бригады уголовной полиции Марселя. В течение тринадцати дней Ланнелонг и его люди выясняли все обстоятельства, относящиеся к личности Анжиотти Марселя, прозванного также Паоло Корсиканцем или Марчелло. Они узнали, что в Оранже у него была сестра, скромная женщина, муж которой был владельцем гаража. Они узнали, что Марчелло приезжал к сестре на праздник 15 августа. Оранж находится всего в тридцати километрах от Боде-Прованса, то есть в получасе езды в «ситроене» покойного.
— Следует заметить, — сказал судья Суффри с оттенком раздражения в голосе, — что в это время года вся Франция отправляется на юг и все вращаются по кругу в радиусе ста километров. И если все наши подозреваемые находились между Нимом, Авиньоном, Марселем и Болье, то что это нам дает?
— Анжиотти путешествовал не один, а в компании молодой женщины. Мы имеем свидетельство одного работника бензозаправочной станции.
— А что говорит сестра?
— В Оранже он появился уже один.
— А ваш свидетель узнал мадемуазель Страсберг?
— Он видел ее только в профиль, вернее, даже со спины. Он узнал прическу.
— И что это нам дает?
Суффри был очень нервным в этом сентябре. Он имел две «неприятные» встречи с прокурором Деларю, к тому же статьи в газетах становились все более саркастичными.
— Это только начало, — сказал прокурор, — в октябре все журналисты вернутся из отпуска, и первыми начнут скалить зубы скандальные хроникеры из еженедельных газет, заканчивая статьи многоточием. Затем к ним присоединятся корреспонденты ежедневных газет, ведущих рубрику происшествий, и вместо многоточий будут утверждать, что полиция и прокуратура Франции работают не лучше телефонов.
«Сон в летнюю ночь». Лоран Киршнер вспомнил позднее, что этот заголовок пьесы Шекспира преследовал его днем и ночью на протяжении всего июля. На вилле «Эскьер» каникулы проходили по давно заведенному распорядку. Вставали в десять часов. Шли на пляж с детьми или вдвоем. Марта устраивалась под тентом. Лоран, лежа на песке под солнцем, не знал, как убить время. Он пил много анисового ликера и думал о Кандис.
В своем сне наяву он вновь возвращался к той ночи в Боманьере, когда она спала рядом, за перегородкой. «Мне надо было быть более настойчивым, — думал он. — Она не прогнала бы меня просто из благодарности, но благодарность мне не нужна. Однако кто знает, что может взбрести в голову современной девушке? Раньше я меньше думал и больше действовал», — продолжал размышлять Лоран. Расставаясь с нею утром 16 июля в Сент-Максиме, он сказал:
— Я могу вам дать немного денег, на развлечения.
— Нет, спасибо.
В кармане его брюк лежали приготовленные для нее 300 франков. Он пытался сунуть их в ее рюкзак.
— Спасибо, Лоран, не стоит. Вы меня слишком балуете. Вы были на высоте.
По всей видимости, она намекала на то, что он не пытался приставать к ней, затем, видимо чувствуя угрызения совести, что сама она на высоте не была, она поцеловала его в губы.
— Может быть, мы пообедаем как-нибудь вместе? — спросил он. — Например, в Сен-Тропезе.
— Шикарно! — воскликнула она с энтузиазмом, и ее глаза заблестели. — Через восемь или десять дней, — добавила она.
— Двадцать седьмого июля. — Он посмотрел в календарик своей записной книжки. — Нет, это воскресенье. Давайте двадцать восьмого, в час дня, в ресторане «Мускарден». Вы не забудете?
— Я приду, — сказала она. — «Мускарден».
— Это на набережной, рядом с высокой башней. Найти легко.
— Я приду, Лоран. До свидания.
Целую неделю, с 20 по 26 июля, он говорил об инжекторе, который начинал трещать «после 120 километров». Что он еще мог придумать? Ему придется поехать в Ниццу, чтобы отрегулировать его, будь он проклят! В понедельник утром он поехал. Он все предусмотрел.
— Если они не смогут отладить его за день, я переночую в Ницце, — сказал он Марте.
Марта отнеслась к этому спокойно. Она подумала, что он ищет предлог, чтобы поиграть в рулетку в Монте-Карло. В тринадцать часов он устроился на террасе «Мускардена». Перед этим он заехал в отель «Библо» и снял номер.
И вот против всякого ожидания (потому что в глубине души он в это не верил) в час пятнадцать он увидел ее на набережной. Она была в компании молодежи, одетой так же несуразно, как и она: трое длинноволосых парней и две девушки, одна дурнушка, а другая хорошенькая. Она помахала ему рукой и, прежде чем подняться на террасу, еще минут десять болтала с ними.
— Лоран, — сказала она, усаживаясь за стол, — вы загорели и стали очень красивым.
Затем она рассказала ему о своем посещении Вилльфранша, где она жила у подруги своей матери, пожилой, но очень милой дамы, у которой был красивый дом в Сен-Згонде.
— Теперь, — сказала она, — я застряну здесь на четыре или пять дней, хотя мне здесь и не очень нравится: слишком цивилизованное место.
Она поднесла к губам бокал шампанского, и Лоран воспользовался этим, чтобы рассказать о себе. Когда он был студентом, он мечтал стать писателем, но чем бы он расплачивался теперь за туалеты и сеансы массажа своей жены, за учебу и прихоти детей? Он рассказал о своем прадедушке, приехавшем из эльзасской деревни «с котомкой за спиной», и о том, как его отец во время войны наладил работу завода, производившего «электронные приборы для самолетов и подводных лодок». Теперь этот завод очень разросся, он стал невероятно гигантским. Лоран всегда много работал, и вот наступил день, когда он понял, что жизнь прошла мимо.
Она слушала его с интересом, время от времени сочувственно вздыхая: «О!» Продолжая говорить, он спрашивал себя, насколько он искренен. Ему казалось, что он был достаточно искренен, но в то же время он поймал себя на том, что следит за своими мыслями и словами. Тогда он взял ее за руку и сказал:
— Кандис, вы хотите провести этот день со мной? Вы понимаете, что я имею в виду? Я снял здесь комнату.
Она сказала:
— Нет. Я хочу купаться. Впрочем, если хотите, то вечером, я не возражаю.
Спустя двадцать четыре часа он вернулся на виллу. Удобно устроившись в шезлонге на лужайке, он защищался от нападок Марты, которой было любопытно узнать, сколько он проиграл в Монте-Карло.
— Но я не играл, дорогая, клянусь тебе.
— Значит, ты не придумал эту историю с инжектором?
— Нет. Теперь он исправен, можешь проверить. Если бы я захотел играть, то не поехал бы так далеко, здесь масса казино в округе. Кроме того, я не стал бы ничего придумывать.
— Как бы не так, — сказала она. (Четыре года назад между ними произошло очень серьезное объяснение. Это было в ту ночь, когда он проиграл в Каннах пять миллионов франков, и тогда он торжественно поклялся, что никогда больше не переступит порога игорного зала.) — Кроме того, ты мог пойти на свидание к какой-нибудь красивой девушке, но если я тебя об этом спрошу, ты все равно не ответишь мне, поэтому я не спрашиваю, — добавила она, покрывая лаком ногти.
Он с улыбкой взглянул на нее, и она тоже улыбнулась, глядя на него с молчаливым вопросом.
— В тот момент, — скажет он позднее своему адвокату, — она гордилась мной, гордилась, что я еще способен соблазнить молодую и красивую девушку, и это чувство одержало тогда верх над ревностью. Я чуть было не признался ей во всем.
— Что же вас остановило? — поинтересовался метр Бодо.
Киршнер опустил голову:
— Господи! Если бы я это тогда сделал, это избавило бы меня от многих неприятностей…
— Вот что мы сделаем…
Метр Бодо нажал на кнопку одного из трех магнитофонов, а именно того, на который он записывал сверхсекретную информацию. Его кабинет, расположенный на авеню Поля Думе, выходил на террасу, которая сейчас была залита солнечными лучами. В кабинете была современная удобная мебель, светлые стены, и сам адвокат, шестидесятилетний полнеющий мужчина, улыбался теплой и добродушной улыбкой человека, способного успокоить, поднять настроение и выправить ваше дело, каким бы запутанным оно ни было.
— Вечер в Бо мы оставляем, — сказал он в микрофон, — потому что девушка заполнила в отеле регистрационную карточку. В «Библо» же мы не оставили никаких следов, следовательно, мы не будем пока упоминать об этой шалости в Сен-Тропезе. — Он выключил магнитофон, чтобы вставить ремарку личного характера, давясь от смеха: — Если владельцы отелей в Сен-Тропезе будут заставлять заполнять карточки всех девушек, которых приглашают их клиенты в свои комнаты, то им понадобятся машины Ай-би-эм…
Было решено, что Киршнер не будет упоминать о том, что произошло 3 августа. В тот день, когда Марта была на пляже, прислуга отправилась на автобусе в Сен-Рафаэль, Брижитта каталась на яхте в компании своих друзей, а Франсуа отсыпался в своей комнате после бессонной ночи, Киршнер прошел в кабинет, чтобы сделать несколько звонков в Париж и в Бурж, где находился завод, а также в Тулон. В этот каникулярный период заводы работали не на полную мощность, так как инженеры и техники разбрелись по всем уголкам Франции. Позвонив, он спустился во внутренний дворик, где устроился в тени с газетой в руках. В этот момент он услышал шаги на гравии аллеи. Он поднял голову и увидел направлявшегося к нему небрежной походкой молодого человека, державшего под мышкой папку для черчения.
У юноши были длинные белокурые волосы, большие голубые глаза, прямой нос, очень красивое лицо. «Тип аркадского пастушка», — подумал Киршнер, вставая и идя ему навстречу.
Но особенно поразили Киршнера глаза юноши, они иронично улыбались и в то же самое время не могли ни на минуту задержаться ни на одном предмете. Голос юноши тоже показался ему неестественным, с модуляциями грегорианского речитатива. Оборвав приветственные фразы, полные извинений, Киршнер сухо спросил:
— Что вам нужно?
— Надеюсь, вы ничего не имеете против молодых…
«Будет выпрашивать деньги», — подумал Киршнер.
К своему удивлению, он терпеливо слушал разглагольствования юнца о беззащитном и нежном поколении, брошенном в общество жесточайшей конкуренции. Продолжая говорить, тот открыл папку, и Киршнер заглянул одним глазом в ее содержимое: это была безобразная гуашь, изображающая яркими и кричащими красками какое-то подобие ада, как воспринимает его инфантильное сознание, сформировавшееся на литературе. Или парень считал это шедевром? Киршнер испытывал нечто вроде жалости. Он сунул руку в карман и выудил десятифранковый банкнот.
— Держи, малыш! Бери и уходи, мне не до тебя.
Но парень не уходил, его улыбка становилась еще шире, улыбка статуи на портале собора в Шартре, выражающая спокойствие, которое заставляет вас осознать вашу собственную бренность…
— Это стоит гораздо дороже, господин Киршнер.
— Откуда тебе известно мое имя?
— Вы посмотрели не все картины, господин Киршнер…
Он быстро перебрал пальцами картонные листы.
— Некоторые из них вполне стоящие…
За последним рисунком показались три цветные фотографии форматом 18 х 24. На одной был изображен Киршнер, лежащий на пляже «Пампелон». Рядом с ним сидела Кандис без бюстгальтера. Киршнер обнимал ее за плечо и целовал шею. На другой фотографии они шли, держась за руки и улыбаясь, по набережной Жан-Бар. Третья была снята на террасе «Мускардена»: Киршнер гладил рукой короткие и жесткие волосы девушки, глядя на нее одновременно отеческим и возбужденным взглядом.
— Я предпочитаю снимки, — сказал Киршнер. — А я принял тебя сначала за идиота.
— Я и есть безумец, — сказал юнец, — безумец без гроша.
Киршнер перевел взгляд с фотографий на лицо парня, пытаясь заглянуть в его смеющиеся бегающие глаза…
— Ты настолько привык к наркотикам, что опускаешься до гнусного шантажа?
— Запрещенный прием, господин Киршнер…
Он вдохнул воздух и продолжал более агрессивным тоном:
— Мы не жадные, вы просто удивитесь низкой цене…
— Посмотрим…
— Господин Киршнер, вы могли бы сами назначить цену, но я уверен, что она превысит нашу и у меня может сложиться впечатление, что мы вас обираем.
Киршнер едва не дал ему пощечину. Он заставил себя расслабиться и улыбнулся парню.
— Может быть, побеседуем об этом в полиции?
— А почему бы и нет? — спросил парень. — Капиталист и клошар, сенсация. — Он быстро прочитал заученный урок: — Передвижная торговля запрещена на всем побережье. Исключение допускается только в отношении художников, продающих свои произведения, если это не принимает той или иной формы вымогательства.
— Сколько? — неуверенно спросил Киршнер, в голове которого зародилась одна мысль, вытеснившая все другие.
— Что, если я скажу: тысяча франков?
— Хорошо, но при одном условии: я передам их в собственные руки мадемуазель Страсберг.
Парень казался совершенно ошарашенным.
— Какое она имеет к этому отношение?
— Ты что, смеешься надо мной?
Он снова чуть не ударил его. Парень это почувствовал, но ему было на это наплевать. Нежное поколение…
— Кандис ничего не знает об этой позорной сделке.
— Я не верю тебе. Скажи ей, что я передам ей деньги завтра в обмен на фото и пленку.
— Вы шутите, господин Киршнер. Я даже не знаю, где найти ее, мы ведь все странствующие…
Киршнер услышал за своей спиной шаги: Марта медленно поднималась с пляжа по крутой тропе, волоча за собой тент. Парень заметил ее на расстоянии шестидесяти метров, и впервые за время всей беседы его глаза приняли сосредоточенное выражение.
— Итак, вы хотите прийти на помощь бедным неудачникам или нет? Не забывайте, что мы — будущее страны. Вы будете вкладывать в будущее?
— Только не по твоему тарифу, а по моему.
— То есть?
— За тираж и печатание — три франка пятьдесят сантимов.
— Вы чудак, — сказал парень.
Киршнер быстро взял фотографии из папки и сунул их в руки парня:
— Отнеси их моей жене, ну, быстро! Что ждешь?
— Вы уверены, что это доставит вам удовольствие?
— Буду с тобой откровенен до конца. Она будет дуться на меня в течение недели, но это не стоит тысячи франков. Это не стоит даже трех франков пятидесяти сантимов.
Неожиданно парень отдал ему фотографии и захлопнул папку:
— Вы выиграли, папаша. Но мы с вами еще встретимся, и нам будет о чем поговорить.
Он уже собирался уходить.
— Мне это доставит удовольствие, малыш. Я люблю молодежь.
Он сунул снимки в карман и пошел навстречу Марте, остановившейся посередине лужайки.
— Кто это был? — спросила она, в то время как он садился в шезлонг.
— Торговец предметами искусства. Ничего интересного…
И он уткнулся в свою газету. Но читать он не мог: строчки плясали перед его глазами. Ему было очень грустно. Он не знал, участвовала Кандис в этом шантаже или нет, и он горел страстным желанием узнать это.
Первые сведения из полиции штата Вашингтон поступили в жандармерию Парижа только через три недели. Они сводились главным образом к подробному перечню предметов, которые Кандис Страсберг вывезла с собой из США. Сравнивая этот список предметов с теми, которые были найдены в рюкзаке при обнаружении трупа, было установлено, что недоставало: фотоаппарата «Полароид»; наручных часов; бумажника и французских франков, которые могла иметь при себе Страсберг; обратного билета на голландское пассажирское судно компании «Стрэт Лайн».
Кроме того, следующие обнаруженные предметы могли иметь отношение к убийству: гарпун для подводной охоты; палка из миндального дерева с заточенным концом со следами неопознанных пятен крови; велосипедный насос марки «Торнадо».
Подполковник Брюар склонялся к версии, что гарпун был похищен при ограблении виллы в де Горде (владелец которой заявил о пропаже рыболовных снастей). Кроме того, была установлена связь между найденным возле аббатства Сен-Жине насосом и похищенным в Робионе велосипедом. В настоящий момент жандармерии не оставалось ничего другого, как найти виновника этих двух краж. Была принята довольно солидная рабочая гипотеза, согласно которой вор и убийца были одним и тем же лицом.
Были повторно заслушаны три свидетеля, допрошенные в начале следствия. Как это часто случается, они сообщили дополнительные, более точные сведения о «человеке в синей куртке», чем в первый раз. Либо со временем их память прояснилась, либо показания одного повлияли на показания другого. Спустя некоторое время после публикации этих сведений объявились еще двое свидетелей. Они не заявили о себе раньше, потому что находились на значительном расстоянии от места происшествия, но они, без сомнения, видели человека в синей куртке в разное время и в разных местах. 14 сентября подполковник Брюар собрал весь свой штат в префектуре полиции Лиона, предварительно заручившись согласием комиссара Бонетти. В Лионе находился в ту пору один из лучших французских специалистов по составлению портретов-роботов — дивизионный комиссар Потель.
Сеанс начался утром и закончился в семнадцать часов. После ухода последнего свидетеля, спешившего к поезду, собравшиеся полицейские и жандармы были почти удовлетворены результатом.
Перед ними на экране было изображение мужчины лет тридцати пяти, широколицего, с низким лбом и жесткими редкими волосами. Круглые глаза имели скорее мечтательное выражение, что в принципе не соответствует общепринятому представлению о воре, тем более подозреваемом в убийстве. Уши были оттопыренными, особенно правое, нос крупный, губы тонкие. Подбородок говорил о решительном характере, что также контрастировало с мягким взглядом. В целом это было лицо «человека миролюбивого и спокойного, но готового стоять до конца за осуществление своего идеала или удовлетворение своего желания», — сказал в заключение комиссар Потель.
В течение целого часа обсуждалась возможность наличия шрама: это утверждали трое свидетелей (двое видели его на левой щеке, а один — на правой), но двое других свидетелей категорически отрицали это. По-видимому, первые свидетели приняли за шрам складку на лице. В конечном счете на портрете-роботе появились две неглубокие складки на обеих щеках, идущие от подбородка к виску и придающие лицу улыбающееся выражение, которое могло восприниматься как вызов либо как добродушие.
На следующий день портрет появился во всех газетах. От Дункерна до Мантона, от Бреста до Страсбурга все могли увидеть лицо человека, напавшего на двадцатидвухлетнюю девушку, изнасиловавшего и убившего ее. В дирекцию жандармерии пришло тридцать одно письмо из всех регионов Франции: авторы писем утверждали, что знают разыскиваемого человека, и просили выслушать их показания. Судья Суффри с безнадежным отчаянием взирал на возрастающую гору писем, скапливающихся на его рабочем столе. 23 сентября Жерар Суффри совершенно неожиданно начал погоню за новым зайцем.
Это началось в субботу. В шесть часов, перед выходом из Дворца правосудия, судья сунул в портфель дело Страсберг, чтобы изучить его подробнее дома в воскресенье.
В десять часов вечера, сидя в тиши своего кабинета, он в который раз перечитывал знакомые страницы. В одиннадцать часов в дверь постучали и в кабинет вошла его дочь, приехавшая на уик-энд из Экса. Она сказала, что ложится спать, что фильм по телевизору был занудным и что в одном магазине Экса она видела великолепный пояс с металлическими кнопками. Катрин была очаровательной девушкой-подростком с живым умом и быстрой реакцией. (Ее отец утверждал, что у нее в голове была каша, так как в каждой ее фразе содержалось минимум три мысли.) Судья заметил с некоторым раздражением, что она заглядывает в разложенные на столе листы бумаги. По его мнению, это было бестактно. (Раньше судья упрекал дочь в том, что она не проявляла никакого интереса к этому делу.) Катрин взяла в руки фотографию, найденную в вещах убитой, о которой до сих пор ничего не было известно прессе.
— Смотри-ка, Кристиан.
— Кристиан?
— Да, Кристиан Сольнес.
— Ты знаешь этого юношу?
— Естественно. Кто его не знает… Это он поет знаменитое «Письмо к Дуна».
— Что это за «Письмо к Дуна»?
— Шлягер.
Она начала напевать песенку, заполняя паузы щелканьем пальцев:
Моя любовь, я решился писать тебе,
Потому что писать легче
И я не вижу твоей насмешки
О! О! над моими корявыми словами.
— Действительно, очень корявыми, — согласился судья. — Спокойной ночи.
Но, прежде чем она вышла из кабинета, он спросил ее:
— У тебя есть этот диск?
— Думаю, что есть.
— А на конверте есть его фотография?
— Кажется, да.
— Ты можешь принести его?
— Зачем тебе?
— Надо, — сказал судья.
Она вернулась с диском, и судья мог констатировать поразительное сходство между молодым человеком с прядью волос, закрывающей лоб, снятым в каком-то порту Лазурного берега, и молодым исполнителем «Письма к Дуна». Не дожидаясь утра, он снял трубку и набрал номер комиссара Бонетти:
— Послушайте, что обнаружила моя дочь!
5
На этой стадии расследования Кандис Страсберг не казалась следователям особенно противоречивой личностью. Согласно сведениям, полученным из Америки, это была девушка из обеспеченной семьи, прослушавшая три курса в калифорнийском университете Пенмарк. Ее характеризовали как умную, независимую, занимающуюся нерегулярно, но способную наверстать упущенное накануне экзамена. Ее отец был администратором на заводе в Нью-Джерси, производящем красители. Ее мать, француженка по происхождению, вышла вторично замуж и жила в небольшом городке Бриндсбале, в штате Орегон. В течение двух первых лет учебы в университете Кандис жила у тетки в Сан-Франциско, старой девы со скромным достатком, очень привязанной к племяннице. Последний год Кандис жила одна или «у друзей». Согласно сведениям относительно ее жизни в период, непосредственно предшествовавший ее путешествию во Францию, она была взбалмошной, фривольной, самовлюбленной, эгоцентричной поклонницей поп-музыки и мексиканских кружев. Но сведения, полученные немного позднее, говорили о ее принадлежности к политической группе левого экстремистского толка с ярко выраженными кастристскими симпатиями. Она принимала участие в пылких дискуссиях: читала марксистскую литературу, могла предаваться ночью разгулу, а днем активно участвовать в массовых демонстрациях против войны во Вьетнаме и расовой сегрегации. Одни знакомые описывали ее как «интеллектуалку», другие, напротив, говорили о ней как о нимфоманке. Она прекрасно знала марксистскую диалектику, но всегда приукрашивала ее.
Пятьдесят процентов опрошенных свидетелей считали ее веселой, жизнерадостной девушкой без проблем, желающей получить от жизни максимум. Другие пятьдесят процентов подчеркивали, что за веселой беспечностью Кандис скрывалась меланхолия с саморазрушительными тенденциями. «Это был тип девушки, подвергающей все анализу и склонной к рефлексии», — заявил один из ее товарищей по университету, который был в нее влюблен, но которого она отвергла.
Кандис имела большую популярность в колонии хиппи и битников Сан-Франциско, но отличалась от этих молодых нигилистов большей консервативностью. Она могла отрицать структуры и принципы, но дальше этого не шла. По словам ее приятеля журналиста Эда Тэчера, она относилась к типу людей, «которые выбрасывают в окно все стулья из квартиры, но тут же вносят через дверь комфортабельные кресла». Она не придавала большого значения морали, но могла быть верной в любви и дружбе. Деньги не играли для нее большой роли, но, по свидетельству некоторых, она была скупой. Другие утверждали, что она была способна на коварство. Согласно сведениям, поступившим из Федерального бюро по борьбе с наркотиками, Кандис Страсберг никогда не занималась торговлей или потреблением наркотиков, но с «учетом ее социального окружения» можно предположить, что она время от времени употребляла слабые наркотические средства, такие, как марихуану или гашиш. Преподобный Лоуренс Дартхел, священник университета Пенмарк, сообщил, что за два года до смерти Кандис пережила какой-то таинственный кризис. В своем показании он писал, что она была совершенно неприспособленной к жизни в этом обществе, как, впрочем, и многие другие молодые люди, безнадежно ищущие выхода, в то время как мы, взрослые, чувствуем себя беспомощными и не можем им его указать. Подобное заявление, будь оно сделано католическим священником, было бы воспринято как ошеломляющее.
Когда Кристиан Сольнес увидел ее впервые в этот вечер 29 июля в «Папагайо», в Сен-Тропезе (ее высокий стройный силуэт внезапно возник из ночи в дверях, а кольцо табачного дыма вокруг ее головы напоминало нимб), он подумал, что это спасательная шлюпка, экипированная радаром, мотором мощностью в 600 лошадиных сил, и отважным капитаном. Кристиан парил, раздираемый противоречивыми потребностями, примирявшимися наконец к трем часам ночи и на короткое время. Слабо защищенный аурой наигранной беспечности, которую он распространял вокруг себя, осторожно передвигаясь от столика к бару, словно боясь сломаться, в эту ночь он пил и курил все подряд, походя, не желая никого обидеть и пытаясь заглушить мучившие его противоречивые ощущения. Он курил марихуану, простые сигареты, пил виски, курил еще более едкий и терпкий гашиш. И теперь в магическом огне светомузыки, от запаха пота и духов, от прилипавших и отлеплявшихся от него тел он чувствовал себя одиноким мореплавателем, наслаждающимся коротким затишьем перед бурей. Он знал, что скоро вечный вопрос снова начнет его мучить: как выжить? Но он знал также, что в другом уголке его мозга, к сожалению гораздо более маленьком и затуманенном, он всегда найдет ответ: в любом случае завтра будет новый день.
В этот момент он увидел ее в сопровождении мужчины с грубым лицом, который ей абсолютно не подходил. Ее спутник осмотрел присутствующих холодным и уверенным взглядом коршуна, наблюдающего с дерева за парой львов, пожирающих внизу газель, в ожидании набить себе внутренности, когда они закончат пир. Кристиан, впившись взглядом в девушку, подошел к столику. Мужчина спросил его:
— Вы знакомы?
Кристиан отметил, что голос его звучит дерзко, в тоне слышался понятный вызов. Перед его глазами словно мелькнуло на мгновение лезвие кинжала. Благодаря конопле он улавливал сегодня не только все звуки, но и все помыслы. Однако ему хотелось услышать звук ее голоса, и он спросил:
— Как тебя зовут?
— Гислейн, — сказала она.
Квадратное лицо ее спутника расплылось в ухмылке. Кристиан с восторгом внимал сладким звукам ее голоса, с восхищением смотрел на нежный овал ее лица, мысленно сравнивал ее с Весной Боттичелли, случайно заглянувшей в эпоху пилюль и группового секса.
Ее смуглый спутник, одетый в сорочку «Таити» и носивший на пальце перстень, сделал знак официанту и сказал, указывая на Кристиана:
— Уберите его отсюда.
Но Кристиан уже сел за столик и сказал:
— Я здесь вроде неприкасаемого, господин сержант Шрайвер.
— Я уже видел тебя по телеку, — сказал тип, смягчившись, — для наркомана ты поешь недурно.
— Это низко, сержант Шрайвер.
— Почему ты зовешь меня сержантом?
— Из-за вашей изысканности, господин посол.
Тип повернулся к Кандис:
— Ты хочешь, чтобы я выставил его?
— Нет, — сказала она, — я сама пригласила его за наш столик.
— Очень приятно, — сказал тип иронично. — Меня называют Марчелло.
Кристиан пожал протянутую ему руку и повернулся к стоявшему у столика официанту:
— Двойной виски моему другу Марчелло.
В этот момент проигрыватель заиграл «Письмо к Дуна». Диск ставили несколько раз за вечер, когда Кристиан приходил сюда, и обычно он ничего не имел против, ему даже это нравилось, но сейчас ему было стыдно.
Он знал, что в третьем такте он не смог вытянуть фа, хотя во время записи сделал много попыток. В конечном счете остановились на лучшем варианте, но сейчас это его смущало.
— Как тебя зовут? — повторил он свой вопрос.
— Кандис.
— Ты англичанка?
— Американка.
— И ты любишь этого гуся?
Она взяла Марчелло за руку:
— Да, тебя это смущает?
— Меня это убивает. Марчелло, вы не будете возражать, если мы потанцуем?
— Сочту за честь, малыш.
Сейчас он играл роль процветающего, приветливого бизнесмена, этакого добродушного папашу. Кристиан обратил внимание на то, что большой палец руки Марчелло был оттопырен и изогнут. Он всегда смотрел на руки мужчин, когда собирался увести их подруг.
— Он крутой? — спросил Кристиан Кандис во время танца.
— Очень.
— Я тоже. Смотри.
Проходя мимо свободного столика, он опустил на него совершенно расслабленную руку. Рука ударилась о стол с такой силой, что, казалось, впилась в дерево. Он показывал Кандис ладонь, чтобы она убедилась в отсутствии каких бы то ни было следов удара.
— Каратэ, — сказал он, — семь лет тренировки.
— Болтовня, — сказала она. — У тебя не найдется немного травки, чтобы успокоить нервы?
— Найдется, но для этого нужно выйти отсюда.
Он взял ее за руку и повел к двери. Они обогнули набережную Эпи, проскользнули между загнанными в тупик судами и вышли в Новый порт. Он продолжал молча увлекать ее к баркасу. Он помог ей перешагнуть через стрингер катера, и они оказались в задней каюте.
— Это твой? Ты здесь живешь?
— Нет, это посудина одного приятеля.
Она с любопытством озиралась по сторонам, рассматривая каждую деталь каюты с перегородками из красного дерева. Она села на один из двух диванов, в то время как он набивал маленькую трубочку, достав ее из-под приподнятой планки пола, под ковром. Трубка была завернута в белый полотняный мешочек, в котором была также коробка из-под чая, но находившийся в ней черный порошок по вкусу отличался от чая.
— Можно расслабиться, — сказал он, — твой жигало нас здесь на найдет.
Постепенно каюта наполнилась ароматом гашиша, кисловатым и стойким. Кристиан накрыл бра своим шейным платком, чтобы приглушить свет.
— Где ты откопала этого дебила?
Он сидел на кушетке, напротив нее. Кандис улыбнулась:
— Он опасный бандит.
— Он сутенер?
— Возможно.
— Прекрасно. Значит, здесь у него нет друзей.
— У него есть друзья везде.
— Ты с ним живешь?
— Сколько у тебя еще вопросов? — спросила она. — Сейчас я живу с тобой.
Затем они умолкли на длительное время, наслаждаясь второй трубкой, которую курили по очереди. Время остановилось для них. Они достигли той стадии, когда удушающий запах становится приятным, когда глаза пристально следят за кольцами дыма, нанизывающимися одно на другое, а мозг освобождается наконец от всех проблем, переносясь в холодные безмятежные дали.
— Ты боишься смерти? — внезапно спросила она.
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Не знаю. Я думала о своих родителях.
— Они умерли?
— Нет.
Она протянула руку к трубке.
— А твои родители хорошо к тебе относились? — спросила она.
— Нет, черт побери! — сказал он. — Они были полоумные.
Она рассмеялась. Всегда наступает такой момент, когда на вас нападает беспричинный смех, как кашель. Взрывы смеха смешивались с каскадами дыма и разбивались о стекло иллюминатора. Кристиан услышал собственный голос, продирающийся сквозь эту веселую какофонию:
— Почему ты думаешь о смерти?
— Это не я о ней думаю, а она обо мне, — сказала Кандис и снова разразилась приступом хохота. В этот момент по корпусу судна забили кулаками.
— Ну и запрятались же вы, ребята… С трудом отыскал вас…
Марчелло перешагнул через стрингер и вошел в каюту. Настроение у него было благодушное.
— Сначала один тип отправил меня к вилле возле Понша. Там мне посоветовали поискать вас в баре на площади де Лис. Мне пришлось обратиться к десяти человекам, прежде чем я нашел это укрытие. — Он рассмеялся, но смех его был недобрым. — Мне пришлось выдать себя за твоего друга, но твои приятели принимали меня скорее за фараона. Тебя выдала девушка, малыш. Никогда не доверяй женщинам. — Он сел, оперевшись локтями о стол. — У тебя не найдется выпить?
Кристиан отодвинулся на край кушетки, не выпуская из виду руки с изогнутыми, оттопыренными большими пальцами, удар которых мог сразить наповал. Но Марчелло только похлопал его по ляжке:
— Расслабься, сынок. Не стоит курить эту гадость, если не испытываешь потом кайфа.
Кандис вытянулась во весь рост на второй кушетке. Положив голову на валик и закрыв глаза, она дремала и одновременно разговаривала.
— Марчелло, — сказала она, — убирайся отсюда.
— Ты ведь не хочешь, чтобы я оставил тебя с этим утенком, который не способен даже трахнуть тебя? — сказал Марчелло вкрадчивым тоном. Затем он повернулся к Кристиану и сказал с ухмылкой: — Держу пари, что тебе это даже в голову не пришло.
— Оставь меня, Марчелло, — повторила Кандис. — Все кончено. Уходи.
— Обычно, кукла, я сам говорю, когда кончено.
— Обычно да. Но сегодня говорю я. И не называй меня куклой, — сказала Кандис, садясь на кушетку.
— Вы что, все против меня?
Кандис встала с кушетки и легкой походкой направилась к двери. В следующую секунду ее шаги раздались на набережной. Ни один из мужчин не двинулся с места.
— Я вспоминаю об этом вечере как о каком-то кошмаре, — скажет позднее Кристиан Сольнес. — Это походило на спектакль, разыгрываемый на кладбище, и мы не знали, выйдем ли мы из могил или останемся в них.
Он отодвинул штору иллюминатора, и они смотрели на удаляющийся в серо-розовом свете восходящего дня силуэт девушки. Она шла прямо к краю дамбы. Кристиан уловил рядом с собой слабое движение огромной и опасной массы, «словно тигр пошевелился во сне», и в следующее мгновение он был оглушен сильным ударом в подбородок. Падая на кушетку и теряя сознание, он еще слышал, как Марчелло, выходя из каюты, напевал:
Моя любовь, я решился писать тебе.
Да… да…
Потому что писать легче…
Да… да… да…
Но сегодня, 27 сентября, судья Суффри не мог знать всего этого. Из трех человек, которые могли бы рассказать ему о сцене на кладбище, двое были мертвы, а третий находился в Физоле, в Италии.
— Вы не можете себе представить, господин комиссар, что значит в наши дни организация подобного турне! — говорил маленький Теодор Гольдштейн в офисе на улице Марбеф, где посетил его комиссар Бретонне. — Пять миллионов лир в день! Сегодня здесь, завтра там, только успеваешь сесть в автобус. Предположим, что мы приостанавливаем гастроли на три дня, чтобы дать ему возможность приехать сюда. Кто уплатит за неустойку? А мои контракты? Или вы хотите, чтобы мы вообще остановили гастроли? Вы знаете, сколько я плачу за страховку? Моя страховка покрывает весь риск. Весь, за исключением судебного расследования. Если бы речь шла об убийстве, я бы первый приветствовал эту меру. Правосудие превыше всего! Но вы говорите, что он вам нужен как свидетель. Неужели вы обречете на безработицу восемь артистов и семнадцать техников из-за одного свидетеля? Будем благоразумны. Его вполне могут допросить ваши итальянские коллеги и выслать вам по почти его показания. Если я не ошибаюсь, это называется…
— Поручение произвести отдельные следственные действия, даваемые одним следователем другому, — сказал комиссар.
— Он возвращается двадцать первого октября: восемь дней в Риме, в «Каракалле». Огромный успех. Всего один месяц терпения, господин комиссар, только один месяц.
Первая полемическая статья появилась в американской прессе в конце сентября. Статья занимала три колонки на восьмой странице газеты «Нью-Йорк информер» и была подписана журналисткой Голди Шейверс, известной своей нетерпимостью к иностранцам, особенно к французам.
Статья была написана в ироническом стиле. В ней говорилось о неповторимом очаровании старых французских провинций и неожиданных сюрпризах, подстерегающих туристов за каждым поворотом живописных дорог. Вероятно, продолжал автор статьи, следует более вдумчиво выбирать время путешествия по Франции, исходя не из времени года, а из естественного для национальной метеорологии феномена: забастовка транспортников, рабочих газовой и электропромышленности, угольщиков, пилотов, диспетчеров, шоферов такси и прочее, что безусловно накладывает отпечаток на пребывание в этой прекрасной стране. Очарование сюрприза? Голди хотела бы с этим согласиться, не будь коммунистических коммандос, заполняющих улицы и трясущих перед носом заокеанских туристов своими красными знаменами, размахивая при этом кулаками и крича им в лицо, чтобы они убирались за океан. Если не принимать во внимание эти несущественные детали, то туризм во Франции можно сравнить с пребыванием в раю, разумеется при условии, что вы не забудете прихватить с собой оружие и боеприпасы, поскольку французская полиция оберегает только жизни аборигенов.
Дальше вкрадчивым тоном напоминалась трагическая история молодой американской студентки, решившей провести каникулы во Франции… Разумеется, подобные преступления совершаются во всех странах и во все времена, но только во Франции расследование ведется как бы в летаргическом сне, в который погрузились высшие сферы, что тормозит нормальное течение следствия. Нежелание или неспособность? Голди Шейверс не отвечала на этот вопрос, но она обращала внимание общественности на горе матери, которой в течение сорока дней никто еще не удосужился предоставить даже самую незначительную информацию, которая могла бы принести ей облегчение и вырвать ее из того кошмара, в котором она живет.
На следующей неделе большая передовица появилась в газете «Борьба», органе левых сил, которую никто не мог заподозрить в симпатиях к правительству, но которая не могла упустить такого прекрасного случая, чтобы не обрушиться на американскую систему. Журналист писал, что он не собирается защищать французскую полицию, которая в состоянии сама постоять за себя, но его удивляет, что полицию Франции поучают из страны, в которой (что ни для кого не секрет) три четверти полицейских служат политиканам и, более того, являются сообщниками преступного мира, а одна четверть, составляющая знаменитое ФБР, является неистощимым источником, поставляющим героев для телефельетонов, вызывающих восхищение масс своей неспособностью заставить соблюдать федеральные законы. Дальше следовал краткий анализ расовой проблемы.
Ответом «Борьбе» была статья, напечатанная в специальном воскресном номере «Филадельфия обсервер», вышедшем на ста семидесяти четырех страницах. В статье были перечислены все совершенные во Франции преступления за последние два года, оставшиеся нераскрытыми. (Убийство в Везуле, в Венсенском лесу, в Нейи, в Экс-ле-Бене, в Рамбуйе и пр.) Речь шла в общей сложности о девятнадцати нераскрытых преступлениях. В качестве оружия «Филадельфия обсервер» выбрала не иронию, а статистику. Одно нераскрытое преступление каждый месяц: такого печального счета не знала (насколько было известно журналисту) ни одна страна в мире ни в одну историческую эпоху. С учетом изложенных фактов и обстоятельств правомерен вопрос: есть ли вообще какой-нибудь шанс, что убийца Кандис Страсберг предстанет однажды перед французским судом, чтобы ответить за свое злодейское преступление?
Шел октябрь, и в соответствии с информацией, содержащейся в тридцать одном анонимном письме, полученном жандармерией после опубликования портрета-робота, было проверено семнадцать версий, не давших положительного результата. Тещи обвиняли зятьев, супруги — мужей. Иногда целые деревни обрушивались на одного несчастного. Писали из зависти, из ревности, из мести и из корысти.
Судья Суффри передал в Италию поручение римской квестуре о допросе свидетеля Кристиана Сольнеса по делу об убийстве в Адской долине. В Париже Лоран Киршнер пытался использовать свои связи, чтобы сведения, которые он по капле выдавал комиссару Бретонне, не просочились в прессу. В Марселе 3-я уголовная бригада осуществляла десант в гущу воровской среды, преследуя цель добраться до убийц Марчелло Анжиотти. Аджюдан Дюшмен шел по следу Кандис Страсберг в Гавре и Руане. Утром 11 июля супружеская пара, познакомившаяся с Кандис на борту парохода (нью-йоркский художник и его жена), предложили ей отправиться вместе до Руана в взятой напрокат машине. Трио великолепно пообедало в ресторане «Куронн». В Эксе комиссар Лавернь заканчивал составление карты маршрута девушки по Нижнему Провансу в течение недели, предшествовавшей ее смерти, и эта его работа, а также информация, полученная от персонала меблированных комнат, дали неожиданный толчок следствию.
В соответствии с полученным из Рима рапортом Кристиан Сольнес видел Страсберг в последний раз в Сен-Тропезе 1 августа.
— Третьего августа я давал концерт в казино «Соссе-ле-Пен», — заявил Кристиан. — Пятого я отправился в Бокэр на местный праздник. Следующий концерт был седьмого августа в Кассисе. С восьмого по семнадцатое еще четыре концерта на побережье. Мы расстались добрыми друзьями. Она сказала мне, что продолжит путешествие.
Со 2 по 7 августа след Кандис полностью обрывался. Ее пребывание не было зафиксировано ни в одном отеле или кемпинге. Но 7-го вечером она появилась на туристской базе «Армельер» в Камарге и провела там два дня. Днем она отправлялась на ранчо «Турьер» и занималась там верховой ездой на лошадях. 9 августа ее след снова обрывается.
11 августа она провела ночь на туристской базе в Маноске, в 137 километрах от Камарги. 13 августа в десять часов утра она купила в газетном киоске на вокзале де Горда газету на английском языке. Владелица киоска сначала указала дату 12августа, но позднее она вспомнила, что это было 13 августа, так как в этот день ее знакомый встречал тестя из Тулона, приехавшего к нему на каникулы.
13 августа след Кандис снова обрывался. Все заставляло думать, что она села в марсельский поезд (кассир на восемьдесят процентов был уверен в том, что продал ей билет именно на этот поезд, прибывающий в Марсель в 17 часов 25 минут). Больше ее никто не видел вплоть до 17 августа, когда ее труп был обнаружен Клодом и Николь Лаплас в Адской долине.
Вечером 13 августа, когда Кандис должна была прибыть в Марсель, Бернар Вокье заполнял регистрационную карточку в отеле «Бово», расположенном на углу магистралей Сен-Ферреоль и Канебьер, в двадцати метрах от того места, где шестнадцать дней спустя будет убит Марчелло Анжиотти.
17 октября судья Суффри вызвал Бернара Вокье в свой кабинет. По случайному совпадению следствие снова занимало в этот день первые страницы газет, но совершенно по иной причине: пресса сообщала о прибытии в Орли некоего Лилиана Дорта, специального корреспондента журнала «Лайф». Дорт, как сообщалось, был известным американским писателем, автором многочисленных романов детективного жанра. В то время как он устраивался в отеле «Георг V», весь Париж широко комментировал его прибытие: одни с раздражением, другие с иронией, но все с большим интересом. То обстоятельство, что американский журналист будет вести следствие частным порядком за счет многотиражного журнала параллельно с французской полицией, вызывало недоуменные насмешки, но будоражило умы. Публика с неослабевающим интересом начала следить за тем, что один хроникер из «Авроры» назвал «интернациональной спортивной встречей». Его юмористическая статья заканчивалась призывом: «Вперед, Франция!»
Приезд американского писателя, однако, не произвел особого впечатления на судью Суффри, который, сидя в кабинете в Тарасконе в ожидании прибытия Бернара Вокье, составлял своим четким почерком докладную записку о деле на его нынешней стадии (для личного пользования).