Стив усмехнулся:
— Не забывай, у нас было пятьсот лет, чтобы научиться. Да и сейчас, признаться, стало куда проще.
Я приподнял бровь. Элька улыбнулась:
— Отец имеет в виду, что теперь это стало... модно. Закрытые клубы, фехтовальные секции, исторические реконструкции. Организуешь "славянский турнир" или "ночь меча и огня" — и вперёд. Никто не задаёт вопросов.
— Кстати, — перебил Стив, — те трое, что напали на нас в Москве — это были муты.
Я замер.
— Муты? В Москве?
— Впервые, — добавил Серж. — Раньше их здесь не замечали. А раз ты смог открыть портал, — он посмотрел на меня серьёзно, — значит, могли и другие. А это уже меняет картину.
Я замолчал. Мысли путались.
— Так вы... вы ходите туда за золотом? — спросил я спустя минуту, словно цепляясь за остатки логики.
— Нет, — покачал головой Стив. — Золото давно вывезли. Муты не дураки. В радиусе ста километров всё вырыто подчистую. Но поверь, денег у нас — достаточно. Хватит и на внуков. Дело не в этом.
— Тогда зачем?
— Что тебе непонятно? — вмешался Рон. — Эрот — это наша родина. И мы её вернём. Наши знамёна снова взовьются над башнями.
"Ого, патриот," — подумал я, но спорить не стал.
Стив медленно поднялся.
— Ладно. Уже поздно. Тебе, Сергей, на сегодня хватит.
Все молча встали. Элька поцеловала отца в щёку, взглянула на меня мимолётно — и ушла. За ней — Серж, Рон, потом и мать Эльки. Остался только Стив.
Он вызвался проводить меня.
Комната, куда меня отвели, выглядела современно: аккуратная мебель, кровать, кресло у окна. Но атмосфера — плен. Узкое окно, глухие стены. В этом была не гостеприимность, а контроль.
Стив сел в кресло, глядя в чёрное окно. Говорил негромко:
— Теперь ты понимаешь, в каком я положении? Я — третий герцог. У меня четыре тысячи человек. Моя армия — сильнейшая. И теперь я должен рассказать о тебе остальным. Совет решит и поверь не всеправители там адекватны. А знаешь, что они решат?
Я молчал.
— Посадить тебя на цепь. И водить, как собаку, открывать порталы. Это — в лучшем случае. В худшем — убить. От греха подальше.
Вся романтика исчезла. Передо мной сидел не отец Эльки, не рассказчик. Передо мной был правитель. Холодный. Рациональный. Готовый принести меня в жертву — ради клана.
— Но ты спас мою дочь. И моих людей. И в тебе — тайна. Поэтому ты будешь жить. Но жить — здесь. И, не дай бог, я в тебе усомнюсь... — он резко встал и вышел.
Я остался один. В комнате, больше похожей на камеру. Я осмотрелся. Всё чисто, добротно, но воздух — тяжёлый. Я подошёл к двери — не заперта. Инстинкт проверял.
Дверь вдруг открылась.
На пороге стояла Элька.
На ней была пижама с Микки-Маусом и смешные тапочки в виде собак. Она выглядела... не к месту. Слишком живая для этой крепости.
— Я пришла пожелать тебе спокойной ночи. И — попросить, чтобы ты не исчезал.
Она подошла, взяла меня за руку.
— Ты похож на одного человека. Очень дорогого мне. Поэтому... останься. Хотя бы на время. Хорошо?
Она быстро поцеловала меня в щёку — и исчезла в коридоре.
Я остался стоять. На душе было странно. Как ложка мёда — в бочке уксуса.
В ту ночь я спал неспокойно.
Глава 6 лагерь
Похищение. Одиннадцать месяцев до похода
Холод. Только холод вокруг.Каменная тропа уходит вверх, в небо. Камень в руках — с каждым шагом всё тяжелее. Лёгкие будто разрываются. Под ногами — мелкие булыжники, как шарики. Стоит оступиться — разобьёшь колени, а завтра ранки загноятся. А потом — гангрена. Здесь, в горах, гниёт всё. Даже укол иголкой превращается в черную опухшую язву.
Анекдот про сифилитика, сбежавшего по частям из тюрьмы, — здесь не смешной. Здесь он — правдивый.
Я стараюсь не смотреть на вершину — от этого только хуже. До неё ещё далеко. Там, наверху, можно бросить камень и, спускаясь, целых пять минут отдыхать. Потом — снова пятнадцать минут ада.
Ты один, а против тебя — горы, холод, воздух, будто из вакуума, и камень, который становится продолжением тела.
Остановиться нельзя. Сзади — такой же, как ты, бедолага. Замрёшь — замрёт он. Вся вереница остановится. А надсмотрщики не будут выяснять, кто виноват. Свист палки — и ты валишься на землю. В лучшем случае — просто врежут. В худшем — начнут пинать. Не дай бог услышать хруст ребер. Тогда всё. Дышать со сломанными — ад. А в этом воздухе… смертный приговор.
Видел, как у одного задохлика кровь пошла горлом.
Главное — дойти.
Холод.Я не знал, что есть нечто хуже боли. Хуже усталости. Хуже одиночества. Это — холод. Он проникает под кожу, в кости. Куртка с дырой не спасает. Ветер находит её и бьёт именно туда. Кажется, внутренности покрываются льдом.
Стив.Я ненавижу его. Он меня подставил. Алекс говорит, что это не похоже на Стива, и что мне ещё повезло. Могли просто прирезать. Лучше бы так. Я уверен — это он. Испугался. Не смог разгадать, кто я такой. Поступил просто: нет человека — нет проблемы.
Алекс уже не идёт. Ползёт. Хрипит. В начале я пытался помочь. Меня били за это. Теперь у самого нет сил. У него — ещё меньше. Он тут второй год. А я — всего месяц. Месяц, который кажется годом.
Время — странная штука. То летит, то ползёт, как раздавленная змея.
До заката ещё часа два. Если дотяну — значит, выживу. Завтра выходной. Можно лежать. Можно не двигаться. И — есть хлеб. Черствый. Чёрный. Плотный, как камень. Кусочек — и кажется, ешь амброзию. Главное — медленно. Маленькими кусочками. Жевать. Не торопиться. Тогда вкус расползается по телу, как тепло.
Я тут только месяц, а из меня уже можно лепить всё что угодно.
Да, я сейчас за миску супа и портал открою, и армию перенесу — без проблем.
Никому верить нельзя. Ни одному слову. Всё — интриги. Кружева из лжи. Искусство предательства. Тысячелетняя система обмана.
Интересно, сколько войн в Европе случилось из-за таких, как они? Алекс говорит, что даже открытие Америки — возможно, их рук дело. Уды (так они себя называют) просто не захотели конкурентов по золоту. Удалили — как умеют.
Ночью тогда постучали.
— Пожалуйста, быстрее. Эльке плохо. Нужно открыть портал.
Ах да. Конечно. Портал. Я уже бегу.
Удар. Тьма.
Очнулся здесь.
Если меня и дальше будут выключать с потерей памяти — умру. Не от надсмотрщиков. От усыхания мозга, например.
До лагеря — ещё добраться. Вон он, внизу. Между скал. "Лагерь" — громко сказано. Пара бараков, палатки охраны, вышка с пулемётом, колючка, минное поле. Просто. Эффективно.
Вспоминаю рассказы про нацистские лагеря, про ГУЛАГ. Люди бежали. Захватывали оружие. Сопротивлялись.
А я?
Я смотрю на горы и понимаю — это невозможно. Без еды. Без карты. Без шансов. Да и холод ночью такой, что волки воют от отчаяния.
Тот, кто устроил этот лагерь, был садистом. Но умным садистом.
Гонг. Всё. Конец работ. Сейчас — барак. Миска бобов. Завтра — выходной. Работаем до полудня. Праздник.
Сзади кто-то падает. Задохлик.
Крик. Палка. Стон.
Я стою. Не оборачиваюсь. Плечи сводит. Втягиваю голову — как черепаха. Только бы не досталось прицепом.
Он не доживёт. Я знаю.
Я загнусь. Если не от побоев — от воспаления. Тело мокрое от пота. Ветер хватает тебя и превращает в кусок льда. Ночь в горах — чистая, звёзды будто рукой достать можно. Но как только солнце начинает пригревать — в долину обрушивается ветер. Бешеный. Леденящий.
Люди мрут. От простуды. От бессилия. От голода.
Кормят здесь, как в аду. То есть не кормят.
Я всё думаю: где мы? Алекс говорит — Пакистан. Если он говорит — значит, так и есть. Всезнайка.
Кто бы мог подумать, что я окажусь здесь? Я ведь когда-то жалел, что не попал в Афган. Ирония. И в Афган попал. И на войне побывал. Только этот "тур" я не заказывал.
Все мои прошлые проблемы — теперь кажутся смешными. Не хватало денег? Ха. Здесь счастье — это кусок хлеба и тёплая кровать.
Всплывает перед глазами ванна. Горячая. Пена. Пар...
Нет. Только не это. Не думать. Иначе — только с обрыва. И охрана, как специально, рядом. Видят, что человек ломается — и будто дают возможность свернуть с тропы.
Но нет, Стив. Не дождёшься.
Ты думаешь: нет человека — нет проблемы?
На выкуси.
. Разговор у буржуйки
Странное всё-таки существо — человек.Весь день мечтаешь завалиться спать, съесть пайку — и отключиться. А стоит увидеть рядом с буржуйкой сидящего Алекса, как пайка исчезает в одно мгновение, а ноги сами поджимаются от ледяного пола. Сажусь рядом.
Все уже давно спят. Барак большой, места хватает. Но чем дальше от буржуйки — тем холоднее. Поэтому заключённые спят вповалку, почти друг на друге. Главное — тепло. Остальное неважно.
Мы сидим у буржуйки, и я донимаю Алекса вопросами. Он не сопротивляется.Историк. Пацифист. Белая ворона среди волков. Единственный, кто отказался идти в поход. Сначала косил, потом — в открытую. Такого здесь больше нет.
Здесь — в основном такие, как я. Прикоснувшиеся к тайне. Нас не убили только потому, что мы связаны кровью. Это не значит, что мы кого-то убили. Нет. Просто у нас дети от удов. Если есть ребёнок — убивать нельзя. Логика железная: ребёнок вырастет — может отомстить.Убивать нельзя.А вот замордовать — пожалуйста.
Здесь арестанты — это сломленные. Те, кто не прошёл ритуал, не сдал экзамен кровью. Не смог шагать за фалангой и добивать раненых.Что может быть проще? Берёшь копьё с игольчатым наконечником и втыкаешь в горло. Желательно — сразу в сердце. Если не попадёшь — раненый будет корчиться, может выбить оружие или сломать наконечник.Вот она — романтика войны.
Хотя у нас, в Чечне, тоже бывало всякое. Иногда хуже.Но здесь — особый сорт.Люди, не сумевшие жить рядом с теми, кто легко убивает себе подобных. Удов — не волнует, кто ты был. Ты или стал своим — или отброс.
Половина заключённых — мягко говоря не в себе. У них галлюцинации, ночные крики, страхи. Остальные — просто запуганные до такого состояния, что их не отличить.