Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть — и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя — они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется.
Франц Кафка, «Деревья»
Интермедия 2. Конец «Истории»
В ночь перед отъездом старый Александр Данилов снова перечитывал свой труд.
Но что-то не шло, буквы плясали перед глазами. Он то и дело отрывался от чтения. Иногда начинал ходить из угла в угол, словно искал что-то потерянное. А иногда в сотый раз садился перебирать пожитки, уже сложенные в баулы, узлы, мешки и рюкзаки, перекладывая вещи своего гардероба и предметы: полезные или дорогие сердцу. Кое-какие Александр скрепя это самое сердце решил оставить на поживу энтропии. Другие вынул из шкафов и добавил к своей поклаже. Все-таки не на себе придется везти, а на колесах. В случае их семьи — даже с мотором. Вот они — плюсы привилегированного положения отца вождя.
«Можно даже написать через черточку, по аналогии с королевой-матерью. Почетный титул, не дающий власти, зато приятный».
Александр старался действовать тихо, несмотря на закрытую дверь кабинета.
Его домашние, делившие с ним кров и пищу в таком составе уже довольно много лет, спали. Его любимая больная жена, прожившая с ним всю жизнь. И его старший сын, тоже больной, но от рождения — некоторым Война оставила отметины на лице или на теле, а ему она наложила печать на разум. Он пропал бы без присмотра и ухода.
Его младший сын Андрей тоже жил здесь. Раньше он проживал со своей семьей отдельно, хоть и в двух шагах от них — в самом большом доме, как и подобает правителю маленького царства. Но с тех пор случилось много всего — Алиса, теперь уже бабушка Алиса — заболела и уже не могла ни следить за хозяйством, ни ухаживать за старшим сыном, которого, несмотря на возраст, чаще всего звали просто Гошей.
Андрей же сначала овдовел (его первая супруга Наталья нравилась даже придирчивой бабушке Алисе, а той было очень трудно угодить). Но болезнь, часто навещавшая их, была неумолима… она «сгорела», истаяла буквально за две недели. От этого союза родились двое детей, оставшихся сиротами, хоть и неполными: старшая Женечка, которая с самых ранних лет была умной и рассудительной девочкой, и мальчик Саша, в котором Данилов видел что-то от себя.
Потом сын женился во второй раз, а через пять лет разошелся, его бывшая жена уехала жить с двумя детьми, один из которых был их общим, на другой конец улицы. А Женька и Сашка остались с Андреем, который после этого себя официальными узами больше не связывал. И вот два поколения семьи Даниловых решили снова жить вместе. И съехались под крышей «стариковского» дома, как более удобного и приспособленного для жизни.
Большой Дом вождя теперь использовался только для сбора Совета и иных церемониальных дел. А в остальные дни стоял запертый на ключ.
Конечно, Андрей Данилов не был самодержцем. Все вопросы решал сход, неформальный совет самых старших, мудрых и опытных. Но и его слово весило много. А вот он часто прислушивался к мнению отца. Это именно Александр подсказал сыну идею исхода, всеми поддержанную. Она состояла в том, чтобы переселиться на несколько сотен километров южнее, заодно освободившись от тягостной опеки города Заринска, чей новый правитель очень хотел обложить «вассальную» деревню большим продналогом, от которого она раньше была освобождена.
Подсказал, а теперь начал об этом жалеть. И потому что боялся, и потому что больно было рвать все нити. Те, что связывали его с прошлым, со старым миром, где он был молод и полон сил и надежд.
Старик вскочил, словно от удара током.
«Пойти и проститься с городом».
Да, он должен это сделать, потому что, когда все проснутся, будет поздно. Проститься одновременно с двумя этапами жизни. Этапом довоенным, на который пришлось его прекрасное детство, по недомыслию казавшееся ему ужасным, в этом месте, где цвета золы, пепла и копоти были главными красками задолго до ядерных ударов. И послевоенным, когда он пришел сюда после месячного перехода сквозь ледяную стужу — уже на пепелище, к радиоактивной воронке. Двумя этапами разделенными, словно разрубленная пополам картина, огненной диагональю — днем 23-го августа 2019 года.
В первой из этих жизней он был студентом и аспирантом. Во второй оказался бродягой и воином поневоле. Но все это был он. И все это было уже в прошлом, под которым их исход подведет финальную черту.
Картонная обложка от старой энциклопедии, обтянутая плотной тканью. Прошитый черными сапожными нитками и проклеенный пахучим самодельным клеем корешок. Книгу надо обязательно взять с собой. Это его главное сокровище. В ней все размышления и мысли о человеческой истории. О причинах того, что произошло с миром и людьми.
Плотная бумага уже успела пожелтеть. Основная часть труда была напечатана на пишущей машинке. Только первые десять глав он набрал на компьютере и распечатал на принтере, пока те у них еще были. Шрифты тоже отличались — вначале ровные, как из типографии («печать офсетная», так вроде бы это называли когда-то). Потом косые, словно пьяненькие: где-то слишком жирные, с потеками чернил, а где-то наоборот, бледные, плохо различимые. За время работы он сменил два принтера и четыре машинки — найти новую среди антикварного старья иногда было проще, чем ремонтировать. Чего только не найдешь, проверяя давно закрытые предприятия, заброшенные склады и деревни, вымершие еще до ядерной зимы, в мирное время!
Александр Данилов-старший закрыл книгу и сунул ее в свой рюкзак. Встал, расправил плечи, поднял голову, будто стряхнув с себя многолетний груз. Глянул в зеркало — и остался доволен. Жалости его вид больше не вызывал. Теперь можно пойти и взглянуть на то, что осталось от города его детства, в последний раз.
«Отряхнем его прах с наших ног».
Он вышел, в сенях надел калоши и старую куртку, сунул в карман флягу с водой и кусок хлеба. Ничей сон он не потревожил. Осторожно закрыл за собой дверь и на цыпочках прошел мимо окна кухни. На крыльце он взял свою стариковскую палку (жена упорно звала ее «бадашок»). Путь предстоял неблизкий, вдруг устанет спина?
На жухлой траве лежала роса. С неба слегка накрапывало. В будке сонно заворчала Жучка, но, узнав хозяина, шум поднимать не стала. Он кинул ей горбушку хлеба. Ему самому хватит и маленького кусочка, с годами он ел и спал все меньше.
Так и не встретив никого из соседей, Александр миновал околицу и зашагал в сторону темневших вдали многоэтажных домов, где уже пятьдесят лет никто не жил.
Солнце и ветер звали в дорогу. Пока — близкую, а чуть позже — и дальнюю. Почти как раньше. Только теперь он будет не один.
Глава 1. Младший
В эту ночь ему опять снилась зима. Звенящая пустота, окрашенная в десятки оттенков белого и черного, описать которые словами он никогда бы не сумел.
Во сне они с дедом шли по главному проспекту города, где все то ли умерли, то ли вовсе никто никогда не жил. Заледенелые дома были похожи на скалы, а улицы, обрамленные сугробами — на замерзшие реки между ними.
Кем надо быть, чтоб согласиться жить на такой высоте, где впору селиться только птицам, когда над головой такая масса бетона или кирпича? Сам Сашка, которого в семье все называли «Младший» — точно бы чувствовал себя неуютно.
Но это место не нравилось ему по другой причине. Оно было открыто враждебным, чужим и опасным. Был вроде бы день, но даже свет был холодным, будто доходил до земли, проходя через толщу воды.
Они обходили вмерзшие в землю автомобили — маленькие, на четырех человек, всех форм и размеров, и большие грузовые с кузовами разных видов. И те, что еще длиннее — с кучей окон, которые звались автобусами.
В какой-то момент у ног деда возник Арни. Во сне Сашка отметил не то, что собака появилась ниоткуда, а то, что на ней нет ошейника. Пес покружился вокруг них, втягивая носом воздух, и с лаем забегал вдоль ряда машин. Он явно тоже чувствовал себя не в своей тарелке. И так же неожиданно исчез, скрывшись в каком-то дворе или переулке. Его появление и исчезновение не вызвало у Сашки вопросов. Лишь после пробуждения.
Только что кругом не было ни души, и вдруг, как это бывает во сне, Сашка осознал, что они с дедушкой идут не одни. Вокруг было полно людей. Все они двигались в одном направлении. Правда, ни один из них не показался знакомым. Люди проходили мимо — зыбкие, размытые силуэты, похожие на одну шевелящуюся массу, прозрачную как стекло.
Младший сообразил, что никогда в жизни не видел столько людей разом и что у них в деревне не наберется и сотой части, но опять не удивился. Во сне почти невозможно удивиться. Можно испугаться, обрадоваться, даже почувствовать голод или усталость — но не удивление.
Некоторые строения, мимо которых лежал их путь, Сашка узнавал.
Тут был стадион… место, где занимались «спортом». У них вместо этого была работа на свежем воздухе. Был и цирк, где когда-то жили в клетках клоуны с красными носами и жонглеры, подбрасывавшие в воздух всякую всячину, и разные звери… даже огромные слоны размером с сарай и тигры, похожие на огромных кошек, только вместо мышек у них люди. Был и театр — место, где специальные люди-актеры валяли дурака, изображая из себя кого-то другого на потеху зрителям. Был и вокзал. Отсюда уходили поезда — огромные машины, идущие по положенным на землю рельсам. Как и большие здания, рельсы и столбы железных дорог были такими массивными, что проще было поверить, что их проложили сказочные великаны, а не человеческие существа. Но это построили люди. Поезда он любил и много про них читал.
Но больше всего было тут домов, которые назывались жилыми — высоких, поделенных на клетушки-квартиры, в каждой из которых могло проживать по одной семье. От мысли, сколько всего людей вмещал в себя город, у Сашки всегда болела голова.
Внезапно частокол из полуразрушенных зданий расступился, и они оказались на высокой платформе: то ли на мосту, то ли на набережной. Под ногами асфальт сменился бетоном. Перил не было. Почему-то и в голову не пришло, что должны быть перила.
Если бы это было наяву, то его бы обжигал холодный ветер. Во сне заменители чувств тоже были, но настолько слабые, что не отвлекали от открывавшейся глазам картины.
«Вот только глазам ли?»
Внизу, настолько далеко, что захватывало дух, лежало море. В него впадала, все расширяясь и расходясь в стороны, скованная льдом река. Дальше до самого горизонта не было видно ни одной прорехи во льду. Только черноватая матовая гладь, ровная, как полированный металл.
Стоя на платформе, Младший чувствовал холод и пустоту, исходящую от этого бескрайнего океана. Замерзшая река, и белые утесы, и скованное льдом водное пространство казались еще менее живыми, чем дома-в-девять-этажей, улицы и площади, по которым они прошли. Чем цирки, и театры, и вокзалы. Здесь на краю даже открытое небо было темнее, чем среди опасно кренящихся зданий.
Ближайшее к ним строение находилось в паре метров от берега. Руку протяни из окна — и занесешь ее над пустотой. И снова это не вызвало вопросов у Сашки. Дом этот отличался от других, и был из красного кирпича, уходя в небо свечкой и сужаясь кверху, как наконечник копья. Пустые окна тянулись далеко ввысь. Число этажей Младший даже не смог подсчитать, а может, генератор сновидений его не установил.
Они остановились у крайнего подъезда.
«Я должен проверить, — голос деда звучал буднично, как наяву. — Здесь меня подожди».
Сам он был одет и выглядел, как всегда: в рукавицах, в валенках, в сером пуховике с капюшоном. С ружьем за спиной, которое он брал, только когда уходил очень далеко.
«Куда они ушли, деда?» — спросил Сашка его, имея в виду людей. Только сейчас Младший заметил, что они снова одни. Казавшийся бесконечным поток исчез, так же, как и белая лайка.
«По своим делам. Все идут — и они прошли. На север, наверно. А может, и на запад. Ты осмотрись пока, а я схожу, проверю».
После его слов Сашка сразу обнаружил себя на лестнице, в подъезде. Было светло, хотя источников света не было заметно, а фонарик в его руке сон тоже нарисовать забыл. Как и окна. Но помещение было освещено ровно настолько, чтоб разглядеть ступени, стены и покрывавшие их надписи.
«Настя, прости меня! Вернись!» — гласила первая, выполненная синим, по трафарету, детским округлым почерком.
«666. Сатана здесь», — ниже написано черным, и угловатые буквы украшены шипами и лезвиями.
«Мы фсе здохли», — размашисто накарябано через всю стену. Красным, как кровь. Похоже, эта надпись была сделана позже двух предыдущих, хотя хуже всего сохранилась. Растрескалась.
Но чем дольше он приглядывался к словам, тем менее четкими они становились. И тут сон начал сдавать свои позиции. Истончаться и развеиваться, как дым. Сашка почувствовал, как его сознание уносится прочь. А еще через мгновение он понял, что не стоит в подъезде незнакомого дома, а лежит под тяжелым одеялом и смотрит на побеленный потолок у себя в спальне.
На улице слышна была перекличка собак. Да еще кукареканье петуха — явно не первое, потому что за окном уже совсем светло.
Он еще долго оставался под впечатлением. Сон был таким правдоподобным, что почти ничем не выдавал обмана, сплетенный из реальности и вымысла поровну.
Они действительно ходили в этот поход. Совет… вернее, дед предложил более тщательно проверить, нет ли на территории, которая когда-то называлась Кузбасс, других обитаемых поселений севернее Ленинска. Они ходили туда в прошлом году, но не вдвоем, а вдесятером.
Ну а десять лет назад в своем походе на дальний север отец с группой добровольцев прошел через Кузбасс, нигде особо не задерживаясь. Тогда надо было успеть за единственный по-настоящему летний месяц июль добраться до далекого Норильска, где дед считал вероятным найти очаг цивилизации.
«Никто не стал бы их бомбить первым ударом, — говорил дедушка. — Ценное сырье. Никель. Ну а потом, когда война разгорелась, сам город могли и разрушить. Но там рядом, где-нибудь на плато Путорана, могут быть объекты, похожие на те, что мы находили на Урале. И уж они-то должны были к зиме быть готовы».
Тогда еще был жив товарищ Богданов-старший. Он выделил и топливо, и машины повышенной проходимости. Странно, как старому Александру Данилову удалось заразить своей безумной идеей и его, и многих других. По крайней мере, человек десять из деревни.
Ничего кроме развалин и мерзлоты таймырская экспедиция не обнаружила. Разве что несколько дневников, последняя запись в которых датирована 2035 г. Туда ехали на колесах, а возвращались назад на полозьях, на чудом найденных снегоходах. Самого деда потом долго сквозь зубы поругивали за то, что породил эту идею. Никто не погиб, но были и обморожения, и травмы. Обморожения! В конце августа. Оказалось, что там такие ветра, какие в Сибири были только во время Зимы. Понятно, почему в тех местах не было не то что людей — даже зверья почти не оказалось. Все это Сашка помнил в основном из рассказов взрослых. Сам он тогда был совсем малец.
Следующая экспедиция состоялась только через девять лет, была куда скромнее и цели имела в пределах региона. Прожив в этом месте полвека, они решили, наконец, тщательно проверить, обитаемы ли земли между Ленинском и областным центром. До этого они на слово верили киселевцам, которые рассказывали, что на севере нет ничего интересного и все, кого не убили аномальные холода, уже откочевали на юг. Это оказалось правдой. Они встретили только следы пребывания людей — десятилетней давности или того больше: стоянки, мусор, пятна от костров, срубленные деревья, характерные знаки мародерства. Дед говорил, что они могли пройти совсем рядом с другими людьми и не увидеть их: «В наши времена люди не спешат кидаться к чужакам с объятьями». Но ясно было, что если кто-то и жил здесь, то очень немногие.
Даже в самом Ленинске, где за девять лет до этого обитала община в сто-двести семей — теперь не было ни души. И ни записки, ни привета. Только могилы на местном кладбище, подозрительно многие из которых относились к одному и тому же году. Люди снялись и ушли, оставив все нетранспортабельное. Сашка помнил, какое впечатление это произвело на деда. Тот только и говорил, что о какой-то «потерянной колонии Роанок». Корил себя он и за то, что не поддерживали связь, даже по радио, не делились проблемами, жили в своем замкнутом мирке. Хотя ленинцы и сами к ним не рвались.
Вот только Арни с ними в том походе не было. Крупный белый пес, лайка с примесью волчьей крови, чье полное имя было Арнольд, умер раньше — три года назад, от чумки, когда был еще довольно молодым. Дед не любил охоту, но часто брал Арни с собой на длинные прогулки, куда в последние годы часто напрашивался и Сашка.
Младший совсем не удивился, что видел именно его. Больше он ни к одному животному не привязывался. Все остальные были для него просто брехливыми «звоночками» на цепи, а Арни был настоящим товарищем, хоть и признавал за собой одного хозяина — деда.
Мертвый город существовал в реальности и звался Кемерово. Там были и вокзал, и театры, правда, насчет цирков Младший был не уверен. И улицы похожие были, хотя от моря-океана Кемерово отстояло на тысячи километров.
Надпись тоже существовала, но находилась гораздо ближе. Здесь, в Прокопе. В одном из домов то ли в Четвертом, то ли в Десятом микрорайоне. Это был один из немногих хорошо сохранившихся домов, хотя он не был похож на своего двойника из сна и даже построен был из бетонных плит, а не из кирпичей. Несмотря на запреты взрослых, Сашка с друзьями там бывал. И даже когда-то оставил углем свою надпись на стене под обвалившимся балконом: «Александр Данилов. 14 лет». Ни номера «мобильного», ни «страницы в соцсетях», которые встречались в старых надписях, он добавить к этому не мог.
Младший решил никому пока не рассказывать о сне. Еще чего! Кто-то, например отец, выслушав рассказ, поднимет на смех — ехидно и ядовито, как он это умеет. А другие, в основном женщины… поверят и наполнятся суеверным страхом. К вечеру только и разговоров будет, что о «вещем» сновидении.
Кто-то будет похихикивать, кто-то охать и говорить, что это дурной знак, предвещающий несчастья на новом месте. Собака была хоть и белая, но убежала и потерялась, да еще и в месте, похожем на кладбище. «Чем не знак того, что переезд надо отложить?» — скажут они.
Хотя Женька, его старшая сестрица, которая знала про сны не меньше, чем про травы и наговоры, рассказывала, что не всё в них так просто. Например, топить во сне котят — хорошее дело. К избавлению от мелких проблем. А уж если увидел дохлую черную собаку или сам убил ее — вообще пляши от радости. К победе над врагом или к преодолению серьезной беды.
Не очень-то хотелось Сашке занимать свой последний день на старом месте, да еще совпавший с шестнадцатым днем рождения, такой ерундой.
«Поменьше читай всякую херомантию на ночь!», — сказал бы отец, имея в виду книги, которые Младший брал в библиотеке деда. Тот был учителем, но у него на полках стояли не только скучные учебники. Чего там только не было! И про эльфов, и про рыцарей, и про нежить всякую, и про космос. Да и про атомные войны тоже, но дед говорил, что это все сказки и вымысел. Про настоящую войну, которая была, так никто и не написал. Кроме разве что него.
Папа часто повторял, что рад будет, когда сломается последний «ящик», от которого, мол, одни проблемы. Но уж с книгами сделать ничего не мог. Он, конечно, и про «ящик» кривил душой, потому что и сам был не прочь посмотреть фильмец-другой. Нравилось Андрею Александровичу Данилову, главе совета в мирное время и вождю в военное (какого у них, тьфу-тьфу, не случалось), хохотать над приключениями героев своих любимых комедий. Где тортом в лицо, мордой в салат, или где баба с мужиком телами меняются, или где пьяный околесицу несет — вот это ему нравилось. А про всякие кредиты-дебиты, полицию-милицию, офисы-шмофисы — не очень. Папа честно признавался, что понимает от силы треть этих шуток. И это притом, что дедушка ему с детства про старую жизнь все уши прожужжал. А уж сам Сашка и другие — те и того меньше понимали.
Впрочем, мало соображая, Младший много воображал. Папка вряд ли бы поверил, что при чтении книг воображение рисовало перед глазами Сашки картины ничуть не тусклее экранных. И никто не верил. Потому что из новых людей мало у кого этот бесполезный дар был развит.
Библиотека занимала три шкафа в кабинете деда. Филиалом ее был чердак (Сашка через раз говорил: «фиалом», проглатывая лишний слог, как многие из них делали в «умных» иностранных словах), хотя с чердака книги периодически выносились под неумолимым взором бабушки прямо во двор. Или шли в печку. Делая это, дед ворчал что-то про «Уотергейт 451».
Но последний год ей нездоровилось. Все-таки возраст — оба они с дедом были живыми ископаемыми. Поэтому книги спокойно пылились, минуя «гиену огненную». Вторым филиалом был гараж, который предназначался для машины, но не знал ее уже лет сорок пять. Там книги портились от сырости, плесени и скачков температуры. Это была для них такая же верная смерть, как и печка.
Какое-то время он лежал под одеялом, ворочался с боку на бок и смотрел то на рисунок из трещин на побеленном потолке, то на обшитые деревом стены. Сегодня можно было полениться, ведь никаких задач вроде колки дров или таскания воды с колодца перед Сашкой не стояло. Да и вещи для переезда были еще с вечера собраны — от этого комната стала такой голой, что звонкое эхо заставляло собственный голос звучать непривычно.
Потом, преодолев себя, он потянулся и поставил голые ступни на покрытый линолеумом пол. Даже коврик уже свернули и упаковали.
Б-р-р-р. Прохладно. Дом был не топлен со вчерашнего дня, а ночью была буря.
Из «зала» доносились голоса, отскакивая от стен, с которых еще позавчера сняли и ковры, и семейные портреты в рамках. Все уже было уложено в тюки и лежало в коридоре. А то, что не было уложено — оставят здесь.
«Мебель и прочее барахло можно найти и на новом месте, — говорил отец. — Увезти с собой надо только ценное и незаменимое. Да еще самим ноги унести».
Ага, вот где они все!
В ванной комнате, где раньше стояла ванна (мылись давно уже в бане во дворе), Младший взял темный брусок резко пахнущего мыла, умылся из рукомойника. Глянул на свое отражение в зеркале с отколотым краем и, как всегда, остался недоволен. Нет, скоблить щетину на лице бритвой ему было еще не нужно, а угри с прыщами его уже не мучили. Но уж слишком он был худощав, слишком остролиц, да и зеленые глаза с темными волосами сочетались плохо.
Волосы — это от бабки. Она в молодости была черноволосой и на старых фотокарточках напоминала грозовую тучу. А глаза, да и черты лица — от деда. Совсем старых фотографий, где он подросток, не сохранилось («Сгорели вместе с прежней жизнью»), но на тех, где ему тридцать, когда он жил в Подгорном и в Заринске, дед напоминал Сашку теперешнего.
А вот Женька, и отец, и дядя Гоша, и все дети отца от Светланы Федоровны (она Сашке была настолько чужой, что он даже неприятное слово «мачеха» в ее адрес не употреблял), — все были как на подбор светловолосые и с глазами от светло-серого до голубого. Причуды генетики, говорил про это дед.
«Ну почему эта стерва генетика не могла сделать меня чуточку более складным? Килограмм на пять тяжелее и помускулистее?» — подумал Младший и вылил себе на голову ковш холодной воды, смывая мыло.
После этого вытерся полотенцем, оделся в приготовленную с вечера чистую одежду и присоединился к семье за завтраком.
— С добрым утром, именинник! — пробасил отец, обнял Сашку и потянул за ухо. Не больно, но довольно бесцеремонно. — Расти большой, не будь лапшой.
В Прокопе… да и в Заринске и других заринских поселениях многие мужчины носили бороду — но не лопатой, а покороче, чтоб всякий сор не застревал. Так проще, чем постоянно скоблить харю бритвой. Да и не у всех эти бритвы были. Но вождь на то и вождь, чтоб выглядеть благообразно, поэтому Андрей Данилов или носил аккуратно подстриженную бородку, или ровнял подбородок под «трехдневную щетину», как он увидел в одном старом журнале.
А сам Владимир Богданов, глава Заринска, который последний раз приезжал к ним в село с большим караваном машин и грузовиков когда Сашка был совсем маленьким — носил окладистую бороду. Таким он был и на фотокарточке, и на парадном портрете в мундире, который ему к юбилею нарисовали. Они с дедом были ровесники, и тот говорил, что в молодости правитель выглядел иначе и походил на какого-то актера, но в пятьдесят решил сделать последнюю уступку «духовности». Так он отрастил бороду, усы и еще бакены на щеках.
«Он хотел выглядеть как царь или как патриарх. А выглядит как Дед Мороз. И как он оттуда капусту достает, когда щи хлебает?» — похихикивал дед за ужином. А бабка его осаживала: «Да чего ты ржешь, старый? Не был бы ты таким олухом, до сих пор бы находился возле него, и мы жили бы как у Христа за пазухой! Это только ты пустые щи хлебаешь, а у правителя всегда отбивные на столе, и не собачатина какая-нибудь, а говядина». «Да в чем ты меня обвиняешь? — отбрехивался дед. — Забыла, что из-за твоего папаши нас сюда сослали? За его переворот неудавшийся?» «Да не было никакого переворота, пень ты замшелый. Он же был не умнее тебя. Мы просто под горячую руку правителю попались. А ты мог бы выкрутиться, если бы сопли не жевал!»
Но в этих старых недомолвках Сашка ничего не понимал. Разве только то, что дедушка с бабушкой еще до рождения отца жили в Заринске и дед был там не на последних ролях, а потом что-то случилось, и им пришлось уехать сюда. Вообще говорили, что в войну город вымер до основания, как и все, что находилось севернее какой-то там параллели. Новая Прокопа начиналась как поселение ссыльных, отправленных сюда из Заринска за разные проступки, мелкие и большие.
Заринск… Сашка никогда его не видел. У них вообще мало кто покидал деревню, а уж путешествовать в такую даль… Да что говорить, если в ближней Киселевке бывал от силы каждый третий, а это всего в двадцати километрах, и «ярмарки» у них совместные три-четыре раза в год, где бартером разным занимались.
В Киселевке народу жило не больше, чем в Прокопе. А вот Заринск — город большущий. Там целых десять тысяч человек живут, и есть там и канализация (работающая! Это тебе не яма и не овраг для слива), и даже электрическая станция. Говорили, что до него по дорогам можно добраться за два дня с одной ночевкой — это если на автомобиле. Гонцы, курьеры, снабженцы так передвигались. Но автомобилей в Прокопе не было. Одну машину собрать из трех старых, чтоб кое-как ездила — труд для умельца невеликий. Проблемой была горючка. Ее возили только из столицы. Там в Заринске ее гнали — но из чего и как — это он не знал. То ли это было секретом, то ли сложно сильно. А без топлива — на черта лысого нужны машины?
Были три трактора для крайних случаев, например, завал растащить (землю на них почти не пахали), и один грузовичок, который старики называли «бурубухайкой», но его не гоняли без нужды на большие расстояния. А на телеге, запряженной двойкой лошадей, до Заринска будешь телепаться дней пять, и это если дороги не раскисли. В слякоть — неделю, а то и больше. Все остальные села и деревеньки жались вокруг Заринска, как утята возле мамки. И только Прокопа и Киселевка были на отшибе, в соседнем «регионе».
От отца пахло табачным дымом и одеколоном из старых запасов. Одет он был в новый камуфляж — для похода, а не для обеда. В коридоре висела его куртка и стояли высокие сапоги. А вот дедушки нигде не было.
— Старикан совсем тронулся, — отец быстро опрокинул в себя стаканчик домашней наливки и проглотил последний вареник. Тарелка его уже была пуста. — С утра взял свою палку, рюкзак и убег куда-то в Четвертый микрорайон. Мне, говорит, с городом проститься надо. Волнуюсь, как бы не случилось чего. Он же хилый совсем, да и глаз у него дергался. Вот хочу сходить за ним. Примерно знаю, куда он пошел. И братец меня сопроводит. Ладно… подарок я тебе уже подарил, а вечерком мы еще за столом посидим, чаек попьем. Будут куросаны и халюндрики. И мясо на второе. И салат.
Халюндрики — это творожное печенье. Куросаны — дрожжевые булочки с начинкой. Первоначально с курицей. А под чаем он, конечно, имел в виду иван-чай. Про то, что бывал еще другой, Младший слышал от деда. Но у них запасов не сохранилось, а вырастить такое не получалось. Разве что у бабушки Алисы, когда та моложе была и оранжереей занималась. Какие только растения она там не выращивала из семечек! Но потом у нее случилась очередная зимняя депрессия, самая длинная, и все живое в маленьком стеклянном парнике вымерзло и погибло. Далеко не все удалось восстановить потом из уцелевших семян.
То, что будет выпечка, это хорошо. Если мяса у них часто бывало много, особенно, когда охотники возвращались, то блюда из ржаной муки были праздничным кушаньем.
Да и подарок был хорош. Младшему и раньше доводилось стрелять из ружья (первый раз — лет в девять), но теперь у него будет не просто свое собственное. Будет вещь, которой не стыдно и похвастаться перед теми, кто постарше. Не старая «вертикалка», как у ровесников, а супервещь, да еще «импортная». Только представить — ее когда-то привезли из неведомой дали, куда ехать как сто раз от Прокопы до Заринска.
«Benelli Comfort». Полуавтоматическое ружье с магазином на четыре патрона. Оно выглядело как игрушечка, почти не давало отдачи и совсем не дрожало при выстреле, а цевье идеально ложилось в руку. Пацаны от зависти лопались. Но когда он вчера похвастался перед Кирой, она назвала его мажором и занудой.
«Вот если бы ты его сам собрал из старых деталей… тогда это было бы ружье. Или если бы в бою захватил. А так это просто дорогая игрушка… наследного принца», — хихикнула она.
Вот уж обиднее не могла сказать. Ну почему она считает его неженкой и папенькиным сынком? Чушь это все про наследника. Никто по наследству власть не даст. Тут все сход решает. Да ему и самому это на хрен не надо.
Дед как-то сказал, положив руку Сашке на плечо: «Держись подальше от девушек, которые смотрят на облака. Если смотрит в землю, это хорошо — значит, скромная. Если чуть выше — тоже ничего, значит развратная. Если смотрит в глаза — нормально, будет верным товарищем. Но если на облака — беги. Сразу. Вырастешь, поймешь меня».
С Кирой Красновой они знали друг друга с самого детства, хотя «иначе» Младший стал смотреть на нее только пару лет назад. Вечером он ждал и ее в гости, хотя почти уверен был, что толку не будет. Это он о душевном, конечно. Не о пошлостях каких-то. Кира была младше его на год, у нее были красивые волосы с оттенком рыжины, каких не было ни у кого в деревне. Дед говорил, что раньше таких, как она, на кострах сжигали. Видимо, чтоб бога задобрить.
Тайком от родных Сашка хранил ее фотографию в рамке в ящике стола. И она действительно смотрела на облака, а еще читала книжки — но совсем не такие, как он.
Из кухни, сильно наклонившись, чтоб пролезть в проем, вышел дядя Гоша, с большой миской вареников, над которой поднимался пар. Увидев племянника, он расплылся в улыбке до ушей и стиснул Младшего так сильно, что у того едва не затрещали кости.
— Привет-привет!
Произносил он «пливет», как маленький ребенок. Но весу в том «ребенке» было больше ста кило. Хорошо еще, что за уши тянуть не стал.
Через открытую дверь кухни Младший увидел Женьку. В сером шерстяном платье, в косынке и цветастом фартуке. Она помахала ему рукой, но подойти пока не могла. С тех пор, как заболела бабушка, она была самой главной женщиной в роду, и все они без нее бы пропали. Чего она только не умела! И кухарничать, и заготовки делать, и травки собирать, да и знахарить тоже. «Лечит мята невралгию, а свекла — гипертонию. Земляника — гонит соль, а шалфей — зубную боль…» — этот длинный стишок когда-то бабушка ее наизусть учить заставляла. Огород и сад тоже были теперь на ее попечении.
Но сейчас она отмеряла алюминиевой кружкой нужное количество пшена для каши. Крупы хранились в кладовке не в мешках, а в больших пластиковых бутылях — так мыши не прогрызут. Впрочем, численность мышей держали в рамках несколько кошек.
Подарок от сестры он тоже уже получил, и теперь тот стоял в коридоре на полочке с обувью. В таких ботинках было даже жалко ходить по пересеченной местности или лазить по лесам-болотам — настолько они были хороши. Он так и не понял, сшила она эти «берцы» по старинным лекалам, используя довоенную литую подошву, или отреставрировала старые, со складов.
В печи потрескивали поленья, на печи закипало молоко. В кадушке поднималось тесто — будут пироги с капустой. И дома чисто, хотя какой смысл мыть место, которое они так скоро покинут? Младший почувствовал укол стыда — пока он дрых, они уже столько всего сделали. Наверно, он и вправду мажор, лодырь и неженка. Надо предложить свою помощь. Работы всегда хватает. Даже сейчас, когда урожай уже убран.
Вареники были их фирменные. Одна часть фарша, одна часть капусты и одна — картошки. Тесто с одним яйцом, но можно и без яйца. Соль и перец по вкусу. Хотя, если соль еще можно было достать, то перца у них давно и в помине не было, и вкус его Младший уже забыл, помнил только жжение во рту.
Дядя тем временем сел на стул в углу, и тот под ним жалобно скрипнул. Вареники были большие, но он их проглатывал за один укус. Зубы у него были необычные — мелкие и острые, далеко расставленные. У всех нормальных людей зубы в детстве меняются, выпадают, а дядя Гоша, говорят, родился с такими, и дальше они только делались чуть крупнее по мере того, как рос он сам.
Сейчас он выглядел спокойным и в перерывах между варениками играл с серой кошкой Дуськой — поднимая ее в воздух на своей огромной ладони и занося над ней вторую. Делал он это, просто чтоб погладить ее, но любой решил бы, что собирается расплющить. Кошка терпела, даже не пытаясь сопротивляться. Лежала будто мертвая.
«И охота вам кормить тупого дауна? Он за свою жизнь столько не вырастит, сколько за неделю сожрет», — как-то раз сказал им Гриша-старьевщик, пьянчуга и хам, каких в деревне больше не было.
Хотя сам-то он земли ни разу не пахал, а занимался тем, что выискивал в развалинах редкие вещи — швейные иглы, лампочки, инструменты, грузил их в свою тележку из супермаркета «Оптима» и вез к себе домой. Так делали многие. Но только Гришка додумался до большего. Холодной зимой, когда никто не пойдет сам искать замену, он впаривал эти запасы людям втридорога — за еду.
Отец тогда без слов разбил болтуну нос и выбил по зубу с каждой стороны. За то, что «не следит за базаром». А чуть позже бог, который бережет только тех, кто убогий не по своей вине, спросил с него еще строже. Гришка то ли слишком много принял на грудь, то ли заснул в неудачном месте и отморозил часть носа. Характер его от этого еще больше испортился. Напившись, он крыл четырехэтажным матом и себя, и всех встречных, а на его лицо с «огрызком» было страшно смотреть.
Но если не считать Старьевщика, в основном люди Гошу любили. Дауном он, конечно, не был — Сашка знал, как выглядят люди с «симптомом дауна», потому что у них в деревне раньше был такой мальчишка, Петюня-Дурачок. Был он толстый, рыхлый и хилый, лицо у него было как у китайца, а еще он постоянно улыбался всем слюнявой улыбкой. Умер от сердечной болезни в двенадцать лет. Дед говорил, что у него внутри была лишняя хромосома. Это такая палочка, вроде жилы, но крохотная. Но, мол, у остальных тоже могли быть другие, неизвестные палочки, до поры скрытые: «А какие у нас дефекты в генотипе — не скажут даже святые Резерфорд с Оппенгеймером». Пока Петька был жив, он пытался работать, выращивал рассаду, кормил кур в птичнике, хотя его часто мучили боли в спине, одышка и он очень быстро уставал. Туго соображал и вел себя часто как пятилетний, но был очень добрый.
«Даун» — это от английского слова «внизу», потому что они болезнью пришибленные, деловито отмечал для себя Сашка. Английскому языку его эпизодически учил дед, хоть все и говорили, что глупее траты времени не придумаешь.
Сколько Младший себя помнил, у них в деревне было принято относиться как к людям ко всем, кто ходил на двух ногах и не был курицей. Даже если у человека на одной руке четыре пальца вместе срослись, будто он в варежке. Такой парень, теперь уже взрослый мужик Саня Волков по кличке Колотун, по сию пору здравствовал, хоть и девушки за него замуж идти не соглашались.
В Заринске… там вроде бы было иначе. Товарищ Богданов говорил, что любые мутации, изменения тела или души — суть знаки Диавола. Даже крупные родимые пятна и пучки волос не там, где надо. Или, наоборот, большие залысины, которые в деревне были даже у многих детей. И вода в голове, и шишки на теле, и искривленные кости, и большие язвы на коже. Даже падучая болезнь или дерганье конечностей. Получалось, что почти все в Прокопе были порождениями сатаны. Может, поэтому правитель и приезжал к ним так редко. Говорили, что детей, родившихся с сильными дефектами, в Заринске умертвляли.
Дядя Гоша был тоже с дефектом. Он был не умнее этого Петюньки, но с самого детства сильный и здоровый. Мышцы у него были как из железа, в обхвате он был как бочка, в которой квасили капусту. А роста такого, что, входя в любую дверь, наклонялся и часто стукался макушкой о потолочные балки. Нрава он был тоже доброго и даже пытался работать в меру своего соображения. Помогал ухаживать за скотиной. Присматривал за стадом на выпасе — даже не пастухом, а подпаском, потому что за ним самим нужен был присмотр не меньше, чем за коровами. Выполнял подсобные работы: подай-принеси. Лопатой мог покидать, если ему грамотно втолковать — что и куда. Да еще иногда играл на дудочке, которую выстругал ему кто-то много лет назад. Хорошо играл — заслушаться можно. Но это было единственное, что он умел делать, как следует.
Ему уже было за сорок, но лицо оставалось гладкое, и даже лоб без единой морщинки. «Это потому что он только жрет, спит и баклуши бьет», — говорила мама, хоть она дядю Гошу и жалела, даром что он был ей не родная кровь.
Разговаривал Гоша плохо, хуже малого ребенка. Но так как у них в деревне академиков не водилось, выделялся он не речью, а ребячьей наивностью. Рассказывали, что он долго верил, что луна и солнце — это большие лампочки и где-то за краем света есть для них выключатели. И даже идти искать их хотел.
Да еще глаза у него были странные. Не то пустые, не то бездонные, то ли детские, то ли древние. И заметно это было только тогда, когда он поворачивал их на вас. Лоб у него был непомерно широкий и высокий, из-за чего голова казалась огромной. Но под этим лбом, как говорила бабушка, «пустота и уши на веревочке»
Белая дверь бабушкиной комнаты была закрыта, значит, она спала. Сашка очень надеялся, что ей станет лучше, но, похоже, остальные в это уже не верили.
Последний приступ случился примерно месяц назад. До этого почти полгода чередовались светлые промежутки, когда она была в себе и могла себя обслуживать, и даже пыталась готовить и вязать, и темные, когда погружалась в детство, граничившие с состоянием растения.
Первый звоночек случился еще лет пять назад. Тогда отец оставил его на несколько недель со своими родителями, а сам пошел с мужиками в тайгу на охоту. «Воротники добудем. Будет что в Заринск толкнуть», — улыбался он, скаля крепкие зубы. — «Ты поживи со стариками пока, сынок. Пособи им по хозяйству заодно».
Дом, который дед с бабкой занимали тогда вместе с дядей Гошей, был слишком велик для них троих — одних комнат там было восемь, словно он существовал на «вырост», в расчете на большую семью из нескольких поколений, которой так и не получилось.
В один из первых дней они наводили порядок в комнате, которая была папиной, когда тот был еще подростком (лет до двадцати, пока не женился и не ушел в отдельный дом), а с тех пор использовалась лишь как чулан и склад для разного барахла.
Сашка пошел в комнату к бабушке, чтоб узнать, куда девать большую коробку, в которой пылились старые вещи — украшения и сувениры — к которым никто не притрагивался уже много лет.
Бабушка Алиса пряла в это время пряжу, не закрыв против обыкновения дверь. Когда она повернулась, в первую секунду Сашке показалось, что старушка не видит или не узнает его, а смотрит сквозь. Но нет, ее взгляд был все же устремлен на него. Только глаза ее были нездешними, полными чуждого и странного покоя. А через пару мгновений безмолвия она заговорила. И ее голос напомнил ему то, как говорит дядя Гоша. Будто нечто, может, и совсем не злое, но бесконечно непохожее на человека, натянуло человеческую кожу и одежду, совсем как Серый Волк из сказки.
«Бабушка Алиса…» — начал было он.
«Ты что, мальчик? — она подняла на него свой взгляд поверх очков. — Разве не видишь, что я занята? И я не Алиса… я Нона. Я парка и я плету свою нить».
Сашка тогда думал, что «парка» — это только теплая куртка.
Сидя возле прялки, бабушка наматывала нить на веретено своими старческими пальцами. Два готовых клубка лежали у ее ног. С такими любят играть кошки, подумалось Сашке. Вот только ни одна кошка не рискнула бы приблизиться к бабушке, когда она в таком состоянии. Кошки это чувствуют лучше людей.
«Я Нона, — повторила она и взяла спицы. — А иногда — Децима, — она отложила спицы и взяла ножницы. — И Морта тоже я. Захочу — обрежу. Захочу — запутаю. Но мне пока больше нравится держать эти нити в руках. Как думаешь, которая из них твоя?»
Сашка посмотрел повнимательнее. Нитки было легко спутать, потому что были они только одного цвета — молочно-белого. Их еще надо было окрасить — подержать в чане с красителем, например, с луковой шелухой, которой на пасху яйки красят (в бога они не верили, но яйки красили). Но это чтоб деткам вязать. Взрослым сгодились бы и рукавицы белесого цвета. Шерсть в кудели была овечья. Хотя в ходу была и собачачья — из нее делали не только пояса от ремантизма, но и рукавицы, и носки, те получались теплыми и мягкими. Но этой шерсти хватало только для детских вещей.
Сашка тогда испугался не на шутку. Выйдя из комнаты («мне в туалет надо»), он вернулся к бабушке только через полчаса. Она как ни в чем не бывало вязала варежки и улыбнулась ему. А когда Сашка прочитал в энциклопедии, кто такие Нона, Децима и Морта, кто такая парка… то испугался еще сильнее.
Но если не вспоминать эпизод, наполнивший его тревогой, в целом то были счастливые недели. Бабушка раньше, пока на нее не накатывало «это», была очень заботлива и щедра на подарки и сладости, хоть и вспыльчива как порох, а дед — совсем не по-мужицки внимателен и добр, только иногда бывал очень зануден со своими философическими разговорами.
«Жизнь — это такая штука, внучек… Ты словно идешь на нее в атаку без единого патрона. И… нет, не побеждаешь, конечно. Победа тут не предусмотрена. Но отбиваешь плацдарм для завтрашнего дня. А если не идти, забиться в уголок… то и зачахнешь там, и никто не заметит. Сметут в совок и выбросят в мусор», — такие разговоры старый Александр Данилов заводил примерно каждый второй день.
Или такие: «Запомни, внучок. Жизнь есть огромная неупиваемая чаша скорби и страдания. Иногда кажется, что осушил ты ее до дна, но в ней всегда оказывается новая порция. Она — как волшебный горшочек из сказки».
Или подобные: «Жизнь пройти — как поле перейти. Минное. Никогда не знаешь, какую гадость она преподнесет тебе завтра и чем расплатишься за беспечность. Самые болезненные „подарки“ она приберегает к тем моментам, когда ты ничего плохого не ждешь и раскрываешься, как неопытный боксер — и тогда она бьет тебя хуком справа. Наповал».
Сказать по правде, Сашка не очень понимал его. Какая еще скорбь? Может, когда он сам станет таким же дряхлым, то поймет. Но пока это казалось неправильным. Потеряв мать, Сашка хорошо представлял себе, что такое боль. Но в основном эта боль жила где-то в глубине и не трогала его, и время его было наполнено играми и познанием мира. Иногда и работой, но гораздо реже.
Куда больше ему нравилось, когда дед был в хорошем настроении и рассказывал про события и деятелей далекого прошлого, причем не просто повествуя, а постоянно требуя, чтобы Младший высказывал свое мнение по каждому вопросу. «А скажи-ка мне, что привело к образованию централизованного государства на Руси?». «А ну-ка, за кого бы ты был, за белых или за красных?». «Какова роль Сталина в истории?». «И почему орда так легко покорила русские княжества?». И многое другое.
Когда Младший закончил с варениками, отец уже надел куртку и собирался выйти в сени. Но, вспомнив о каком-то деле, Андрей Данилов вернулся и прошел в комнату прямо в сапогах. Он всегда так делал, когда задумывался о чем-то сложном. Если бы это видели дед или бабка, они бы ворчали, хотя сапоги были не грязные и следов не оставляли.
— Не хочешь сидеть без дела? А ты молоток, — отец похлопал его по плечу. — Что ж, есть для тебя задание. Даже два. Видел, какой тыквер лежат в сенях? Аккурат для Холлуина, ха… Жрать его никто не хочет, надоели они всем хуже кабачков, но не оставлять же гнить! Тетка Оксана говорила, что заберет, но у нее ремантизм разыгрался. Отнеси ей этот чудо-овощ, у нее семья большая, каши наделают для прощального вечера. Потом собери капусту. Это тебе разминка. А потом ждет тебя дело важное, секретное. Так что не тяни.
В сенях Сашка обулся. Для грязной работы он надевал обычно галоши или резиновые сапоги, но сейчас в этом необходимости не было, поэтому он натянул новые ботинки и аккуратно зашнуровал. Пахло здесь приятно — с потолка свешивались пучки трав. Тут же сохли нанизанные на толстые нитки грибы-маслята.
С тыквером Сашка управился быстро, хоть тот и весил тонну. Взвалил на тачку и быстро докатил до домика соседей Зенковых. Был он хоть и худым, но жилистым и крепким.
Капусту, кочаны которой сиротливо теснились на пустом огороде, он убирал, перерубая кочерыжки ловким ударом топорика, на бегу, представляя себе, что рубит головы врагам. Не прошло и десяти минут, как овощи были упакованы в мешки из плотного полуэтилена. В другое время Сашка потратил бы на такое дело вдвое больше времени, постоянно отвлекаясь — например, представляя, как раньше по небу самолеты летали. Но сейчас чувствовал, что тянуть не надо. Отец не шутил насчет секретного дела.
Когда все заняты сборами, каждая пара рук на счету.
«Как приятно делать полезные вещи», — подумал он, вытирая руки тряпкой, когда услышал знакомые шаги.
— А ты молодец, — отец поглядел на свои наручные часы, когда они с дядей Гошей подошли к Сашке. Оба уже были одеты по-походному. Летом в таких куртках можно было не бояться страшных энцефалитных клещей — ни одной щелочки нет, так все прошито. На дядьке она смотрелась мешковато — тот сутулился, горбился и выглядел хуже, чем когда ел вареники. Глаза у него бегали, руки теребили завязки на одежде. Ноги в сапожищах сорок седьмого размера то поднимались, то опускались.
Все говорило о том, что приближаются дни затмения, которые бывали у него каждую весну и осень, когда он рвался убегать, бился головой об стены, орал и царапал руками лицо. Раньше, когда бывало совсем плохо, его запирали в комнату с мягким ковром и матрасами на стенах. Но в последние годы он был смирный, хватало отвара валерьяны.
— Сходи к Федору на конюшню и возьми Чернушку, — начал инструктировать Младшего папа. — Он в курсе, но напомни, что это я сказал, если старый черт опять будет бурагозить. Пусть даст тебе новую телегу… которую он подлатал неделю назад. Ружжо возьми. И поезжай к Пустырнику. Скажи ему, чтоб не задерживал сборы, и помоги отвезти все, что он покажет, на сборный пункт. И еще. Пусть отдаст тебе свое радио. Дед говорит, что не надо лишнего в эфир болтать. Раз уж мы задумали оставить заринских с дыркой от бублика, надо чтоб комар носа не подточил.
Да, Сашка знал, что Заринску может не понравиться их самовольный отъезд в другие края. Там их считали если не своими рабами, то детишками, которые без родительского разрешения шагу не должны ступить. А еще к власти пришел новый правитель, и даже не сын прежнего, а какой-то хрен с горы. Бергштейн его звали. И он с самого начала заявил, что будет и с дальних поселений три шкуры драть, чтоб не зазнавались. А еще предписал им отчитываться о каждом гвозде на складах и зернышке в закромах. Еще ходили слухи, что скоро поставят гарнизон из чужих, и тогда не забалуешь… Поэтому и решил совет, где собрались все взрослые, вещи паковать и сваливать на юг. А разговоры по радио могли подслушать чужие уши.
Радиосвязь соединяла их тонкой ниточкой с Заринском, другими городками вроде Киселевки да еще с несколькими ближними хуторами, на одном из которых жил мужик по прозвищу Пустырник — единоличник, но лучший в деревне, да и во всех известных им местах пчеловод. Еще разведчики с собой рацию брали, когда уходили далеко. Исправных радио было по пальцам пересчитать, да и ухаживать за ними было сложно, но другого способа поговорить с тем, кто за десятки километров — не было. Не докричишься.
Фамилия Пустырника была Мищенко. Сам он говорил, что предки его были не из «хохлов», как у деда Федора (старый Данилов говорил Сашке, что слово это обидное и так нельзя, но сам Мельниченко вроде бы не обижался). А из кубанских казаков. «Прапрадед сначала царю-батюшке служил, а потом товарищу Буденному, — говаривал когда-то Мясник. — Много кому бошки срубил своей шашкой».
Странный это был человек и страшноватый. Все его вроде и уважали, но дружбу с ним никто не водил. И на городских праздниках и сборищах его никогда не видели. Он приходил изредка — в своей парадной шляпе с широкими полями, совсем как в кино (больше никто таких не носил). Примерно такую же, но с сеткой на лице он надевал, когда возился с ульями.
Дорога предстояла длинная. С собой Сашка взял кулек тыкверных… тьфу, тыквенных семечек. Откуда это слово взялось? Дед один раз пошутил. Это он раздобыл семена, до него никто их не выращивал. Назвал овощ смешной иностранной фамилией. И другие подхватили… Сам он говорил, что слова мутируют гораздо быстрее, чем люди. Даже в Киселевке были у людей свои словечки. А уж у заринских таких словечек и отличий были десятки. И очень хотел дедушка услышать, как говорят на своих языках в других краях, за тысячи километров. И как меняются эти языки. Но стар он уже был для путешествий, да и самоубийственное это было дело — в такую даль идти.
Семечки, конечно, невеликая ценность, но их можно пощелкать в дороге. В своих фантазиях Сашка представлял, как с этого пути начнется его большое и полное опасностей приключение.
Глава 2. Прокопа
До хутора было километров шесть по прямой. Но так летит только птица, а ему придется объезжать руины и завалы. Несколько скоплений больших старых домов, организованных в ровные квадраты, отделяли хутор от деревни. Это и были Микрорайоны. Пешком бы он везде прошел, а лошадка по дорогам, где много стекла и обломков металла, может проехать, а может и копыта поранить. «Если она у вас копыта поранит — вы у меня копыта отбросите». Так любил говорить главный конюх, выдавая общинную лошадь под честное слово.
Там у одинокого пчеловода был двухэтажный дом, который называли коттеджем, пасека и большие земельные угодья. Хотя сейчас любой мог брать столько земли, сколько сможет обработать. И любой дом, который сможет починить. Вот он и брал много, потому что был силен и много трудился, хотя и не было у него помощников, а его взрослые сыновья давно жили отдельно.
В самой деревне все было вроде как и чье-то, но одновременно общее. Правил писанных на бумаге не было. Все решали по-свойски.
Раньше на хуторе жил отец Пустырника по прозвищу Мясник. Как говорили, прозвище тот заработал не потому, что забивал скотину и разделывал мясные туши, хотя и это он умел, а потому что никто лучше него не умел рубить и резать людей ножом — и в пьяной драке, и в настоящем бою.
Он отличился в войне с алтайцами, еще когда в алтайском Заринске правил кровопийца Мазаев, а дедушка и товарищ Богданов жили в городе Подгорном (от Прокопы далеко на запад, возле самого Новосиба). Подгорный тот в Сибирскую войну до основания сожгли.
Нрава он был буйного. Когда только начали обживать Прокопу, пару человек покалечил в ссоре, хотя те первые полезли. Его побаивались, но он был самым умелым охотником и воином в деревне.
Мясник этот умер еще до Сашкиного рождения — из-за рака, как говорили. Многие поумирали от него. Пока Сашка был маленький, он представлял, как рак клешнями прогрызает людям нутро. Главное, думал он, не проглотить ненароком личинку рака, чтоб тот внутри не вырос. Поэтому он купаться боялся. До сих пор плохо плавал, помня тот страх. Но правда оказалась проще и страшнее. И защиты от этого не было, потому что дело было не в личинках, а в клеточках человеческого тела, которые, как и люди, могли сходить с ума и тогда начинали пожирать соседние. Любой внешне здоровый человек мог внезапно почувствовать недомогание и сгореть за месяц, а то и за неделю. А мог гнить год и больше — кому как повезет. И лекарства от этого у них не было. Даже в старом мире не было.
Сыновей у Мясника, которого тоже звали Александром, было несколько, но более всего в отца пошел старший. Ему совет и решил отдать дом. Отец научил его многому, и тот уже смолоду был хорошим следопытом. И из ружья валил любую дичь, и капканы с силками ставил. Уходил в лес и возвращался с мешками кедровых шишек и шкурками лис, песцов и прочими. Не брезговал и волками, случалось, добывал и медведей, и тогда в деревне был пир горой. А уж зайцев и белок бил десятками.
А почему его звали Пустырник? Наверно, потому что бродил по пустырям. А еще успокаивал, совсем как эта травка. Кулаком в челюсть или дробью из ружья 12 калибра — насовсем. Возмужав, освоил он еще и редкую науку пчеловодства. Мед был ходовым товаром. Он и для здоровья полезен, и подсластитель хороший, и консервант. Они, конечно, давно наловчились варить варенье из ягод без сахара, четыре-пять часов на водяной бане, пока не получалась вкусная густая паста. А позже стали делать и собственный свекольный сахарок — сладкую водичку, которая при сгущении превращалась в бурые комочки. Но с медом все это и рядом не стояло. Хорошо было пить чай с малиной, но с медом еще лучше. Правда, самого чая у них не было лет тридцать. Он ведь рос в далеких странах — Кавказе, Африке и Индии. Поэтому заваривали брусничный лист, иван-чай, мяту, мелиссу и другие травки и листочки.
Киселевские охотно брали мед и другие продукты пчеловодства в обмен на соль, которую они добывали из лежащего на путях на их территории железнодорожного состава. Уже пятьдесят лет оба поселения пользовались той солью, а ей конца не было. Ее там было еще очень много тонн. Шутили, что они делали жизнь соседей слаще, а те их — горше. Менялись и многими другими вещами, которых у одних было меньше, а у других больше.
Жили обитатели двух поселений дружно, хотя бывали и драки стенка на стенку, но не до смертоубийства. Хотя киселевцы были не ссыльные с Алтая, а местные — потомки тех, кто тут еще до войны жил. Но связывала их общая судьба и жизнь на краю известного мира, который дед называл Ойкуменой. Да и породниться они успели за эти годы. Если парень или девушка не могли найти себе пару среди односельчан, то с высокой вероятностью находили у соседей. И ничего зазорного в этом не видели. И теперь киселевцы собирались откочевать к югу вместе с ними, хотя вначале, как говорил отец, долго ломались.
Иногда медом расплачивались и с Заринском. Но заринские сами приезжали и забирали все нужное. Ну, раньше так было. Теперь же отец говорил, что этот Бергштейн повелел, чтоб налоги ему к самым воротам привозили. А есть транспорт или нет — это его не волнует.
Впрочем, в Прокопе транспорт как раз-таки был. Гужевой, то есть на лошадиных силах. Но не было желания прогибаться перед «центром». Гора за Магометом в Мекку не ходит, как говорится.
Еще на подходе к общинной конюшне можно было то и дело услышать негромкое ржание. В самом кирпичном здании, куда он прошел, открыв незапертые воротца, пахло конским потом, конской мочой и конскими «яблоками». Это было бывшее трамвайное депо, где когда-то «отдыхали» и чинились железные трамваи. Расположено оно было на когда-то обнесенной стеной территории трамвайного управления, где это и еще несколько сооружений деревня использовала под общие нужды.
Здесь держали от двадцати до тридцати лошадей, а всего в деревне их было больше сотни. Остальные стояли по дворам.
— Ну и чего ты стоишь, как красна девица? — окликнули Сашку довольно резко. — Дверь не закрывай, нехай открыта будет. А то дышать нечем.
В середине помещения трое человек возились с черной, как сажа, лошадью, похоже, ставя ей новую подкову. Старый (было ему за сорок) конюх Федор Мельниченко повернул к нему свое морщинистое лицо и вытер пот со лба.
— А, Саня. Какими судьбами? Как семья? Ты извини, мы тут трошки заняты. Ну, чего надо-то?
Иногда в речи деда Федора всплывали странные словечки. Говорили, что его собственный дедушка Игнатий был родом из далекой страны на юге, откуда-то с реки Днепр. Еще шепотом добавляли, что за ту страну война и началась. Война, от которой старому миру настал конец (этот момент в деревне называли разными бранными словами).
Ой люди, ой дураки… Такой мир погубили. Сашка представлял себе, что там, на юге, наверно, были и пальмы, и ласковый океан, и слоны, и крокодилы, и бегемоты.
Отец деда Федора — Борис Игнатович — был героем войны с алтайцами. Повоевать предок старого Мельниченко успел уже здесь, в Сибири, когда город Подгорный выяснял отношения с прежним алтайским Заринском, которым управлял бандит Мазаев.
«Мазаем» детей пугали до сих пор, хотя его пристрелили полвека назад, а труп сожгли, как бешеную собаку или могильного упыря. Много он крови людям попортил: рабов держал, целые деревни вырезал. Победа далась тогда ценой разрушения Подгорного, а выжившие объединились в Заринске, который уже стали называть новым. А уже вокруг того сформовалось их «государство», частью которого была и Прокопа.
Тот Борис Мельниченко давно умер, но потомки его здравствовали, и было их не счесть.
Понятно, почему старший конюх (дед за глаза называл его конюшим, на старый лад) встретил Сашку ворчанием — в эти дни у него было много работы. Надо было подготовить лошадей и телеги к долгому путешествию. В помощь ему придали четверых мужиков и двух парней Сашиных лет. «Больше не возьму, у остальных руки кривые и под хер заточены», — отмахивался Федор от другой помощи. И все равно было видно, что трудятся они с зари и уже запарились.
Они как раз ставили подкову на копыта норовистой вороной кобылы Кусаки, про которую Сашка знал, что она имела нехорошую привычку хватать зубами за руки и за ноги. А одному мужику она на днях хвостом чуть глаз не выбила. Лошади это умеют. Как и коровы, которым привычно мух отгонять.
Дед Федор был опытный и умел и полечить четвероногую скотину, и забить без мучений, когда той приходил черед. Из стариков некоторые почему-то конину не любили, как и собачатину. Но они были не в той ситуации, чтоб давать хотя бы кусочку мяса пропасть. Правда, разделывать туши поручали не ему, а Пустырнику.
Узнав о цели Сашкиного визита и вспомнив о приказе вождя, тележный и лошадиный мастер смягчился и стал более расторопным. Вскоре телега с высокими металлическими бортами и резиновыми колесами была выкачена на площадку перед конюшенными сараями. Он показал Младшему, как править телегой. Больше для порядка — конечно, тот и сам умел это делать. Чувствовалось, что он дает ему эту вещь и животину, как говорится, скрипя сердцем.
— Ты за нее отвечаешь, — погрозил главный конюх пальцем. — Смотри не упарь ее. И ноги не сбей. И уздой пасть не порви. По камням не ехай. И стекло шоб не попалось. Ехай по Гагарина. По Ноградской не смей. Там обломков до хренища.
Это потому что там до войны автомобильное движение плотное было, а на Гагарине — нет, смекнул Младший.
Рессорная телега была хороша, с крепкими шинами, и по нормальной дороге она могла идти ровно, как автомобиль. На борту еще виднелись красные буквы-иероглифы на металле, из которого поставили заплатки. Чернушка была хоть и старая, но крепкая кобыла. Ей, чтоб перевезти груз, который поместится в эту телегу, пара была не нужна. Править лошадкой тоже было одно удовольствие — после стольких лет на службе у людей она была умная и послушная, как человек.
Сашка вспомнил, как бабушка смеялась, когда дед впервые произнес при ней выражение «править лошадью»: «Да ты просто Наполеон. А курами повелевать будешь?» Острая она была на язык — говорят, приходилась дочкой какому-то алтайскому мелкому вождю, который Мазаеву служил, но вовремя перебежал к победителям.
Дорога — довоенная, со следами асфальта — поднималась в гору. По правую руку на холме осталось бывшее Трамвайное управление: теперь там были конюшня, склады, медпункт, где принимали роды и лечили в меру сил от хворей, слесарка. Там же был пункт общего сбора, откуда они скоро поедут в неизвестность. В депо, похожем на ангар, были сложены ящики, мешки, коробки, прочие товары и материалы в таре и без. Это имущество общины. Свои вещи со дворов каждый повезет сам или с соседями, если безлошадный.
Там даже сидел в будке и сменялся четырежды в день караул из мужиков с ружьями. Все кругом свои — но мало ли? Впрочем, воровства у них уже много лет не было. Поэтому и стерегли караульщики из рук вон — и Сашу пропустили, только глаза скосив — коротали скучные часы, играя в замусоленные картишки. Оба были их соседи — один старый, другой зеленый и безусый.
По левую руку внизу в лощине раскинулись домики Прокопы. Именно этот склон когда-то спас их от ударной волны, а много позже сюда пришли переселенцы из Заринска, которым товарищ Богданов повелел жить здесь.
Кое-где еще вился дымок из труб, но жизнь в деревне уже замирала. Сашка почувствовал, как стиснуло у него сердце от мысли, что совсем скоро эти дома, где они прожили всю жизнь, будут такие же покинутые и пустые, как те, которые находились за холмом. Те, где люди не жили с самой войны.
Все эти годы деревня переваривала мертвый город, используя его остатки для своих нужд. Прорезиненная ткань рекламных плакатов покрывала крышу на их сарае — вместо брезента. Она обещала скидки на колбасу, телевизоры и шубы. На веранде стояли автомобильные кресла, а в доме — два офисных. Сама веранда была застеклена целыми трамвайными окнами с резиновыми уплотнителями. Готовые домашние стеклопакеты они тоже находили на складах и ставили себе в дома. Заборчики из городских парков были у них в огородах и палисадниках. Автоприцепы переделывались в телеги. Железо шло на кровли. И на всевозможные кустарные поделки. А чего они только не делали из покрышек… Многое из этого добра они оставят здесь. Отец установил предел для скарба, который каждая семья может взять с собой и распорядился, чтоб не брали того, что можно найти на новом месте.
Впервые про Войну, Ночь, Зиму и Мор Сашке рассказали, когда ему было четыре года. Надо же было как-то объяснить непоседе-мальчишке, почему те большие дома в девять этажей на горизонте стоят пустые и облезлые. А некоторые и вовсе полуразрушенные. Да и соседний поселок из таких же одноэтажных избушек стоял пустой, дома в нем были без стекол, с провалившимися крышами. А некоторые здания и вовсе почерневшие, горелые, а от других только камни кирпичи и фундаменты.
И таких пустых мест в окрестностях было гораздо, гораздо больше, чем мест, где люди имелись. Собственно, поблизости только в Прокопе люди и были, да еще в Киселевке, но она далековато.
«Почему там никто не живет? Можно мне посмотреть?» — имел он глупость в шесть годков спросить папу с мамой.
«Даже не думай туда ходить! Там уроды живут, живьем тебя сожрут. А еще там радиация. От нее выпадут волосы, и пиписька отвалится!», — поспешили ответить ему взрослые. Но Сашка хотел докопаться до правды. Вскоре он понял, что надо не спрашивать, а надо сходить так, чтоб никто не узнал.
Конечно, ни уродов-мутантов, ни радиации там не было. Мутантов совсем, а радиации — почти. Дед как-то подарил ему хитрую штуку — радиометр, научил ей пользоваться и объяснял, что за прошедшие с войны годы радиоактивная дрянь почти вся распалась, а та, которая не распалась — равномерно разошлась по всему свету. Даже туда, где ни одна ядреная бомба не упала. Защититься от нее так же невозможно, как перестать дышать.
Когда-то город делился на «районы». Их деревня вклинивалась в Рудничный район. Тот стоял частично порушенным, частично целым. Еще был Центральный. Тот был почти стерт с лица земли, поэтому интересного там было мало. Но даже там радиации было немного. И циферки на экранчике радиометра были совсем не страшными.
Но надо же было как-то внушить ему, несмышленышу, чтоб он к тем домам не бегал.
Он-то, конечно, став чуть постарше, не упускал случая туда забираться. Как и другие ребята. Поголовно, не взирая ни на какие запреты. Ведь там можно было найти столько интересного!
Ветер дул ему в лицо, и, надвинув капюшон на глаза, Младший был страшно горд, что выполняет ответственное задание. Первой вехой на маршруте, если не считать стоящую чуть в сторонке бывшую туберкулезную больницу, был Дэ-Ка. Большое завалившееся на бок здание Дома Культуры.
Как может Культура жить в доме, Сашка не представлял. Он знал, что культура — это правила, обычаи, умения, приличия. Как они могут поселиться в каменном здании? Или они там бродят по пустым коридорам, между облупленными стенами, по провалившемуся полу? Отголоски привычек прежних людей. Отец бы посмеялся над Сашкиной версией.
Распложено оно было так, что мимо не проедешь. Дороги здесь расходились. На юге были несколько заводов, заброшенные поселки, ничем не примечательные, и старое довоенное кладбище. На западе — район многоэтажных домов, так называемый Тырган. Ему надо было туда.
Здесь был приметный знак — Гора компутеров. Она была составлена из мониторов, ноутбуков, системных блоков, нагроможденных в виде пирамиды. Высотой метра три. Ее дед соорудил сам за пару дней очень давно, на тележках возил. Бабушка тогда крутила пальцем у виска, а он только посмеивался — говорил, это для истории, для вечности.
Сразу после Дэ-Ка надо было пересечь железную дорогу. Когда-то для этого существовал автомобильный мост, но он обвалился, уже после войны. И теперь надо было переезжать через пути там, где уклон был небольшим.
Умная кобыла не споткнулась, но повозку слегка тряхнуло, когда они переезжали через рельсы. Во многих местах те уже были скрыты землей. Сама железная дорога здесь напоминала тропу, густо поросшую кленами, которые поднимались вверх по обоим ее склонам. Клены в Прокопе были повсюду. Их можно было бы поместить на его герб и флаг. Ни одно дерево не росло так быстро и не занимало собой любой свободный пятачок. Краски осени — красные и желтые — оживляли город, делали его даже чуточку праздничным. Кроме кленов, вокруг были темно-желтые тополя, красные рябины, оранжевые дикие яблони, дававшими крохотные кислые плоды — откусишь и тут же выплюнешь.
Дальше можно было поехать двумя путями — по улице Гагарина и по Ноградской. Второй путь был сильнее загроможден остовами сгоревших машин, иногда сбившихся в причудливые кучи, иногда протаранивших стены домов и образовавших плотные заторы.
Здесь много чего можно было найти, но, помня наставление старого Мельниченко, Сашка осторожно потянул поводья и направил Чернушку в объезд поваленных рекламных щитов — по левой дороге, почти свободной, насколько хватало глаз. Только перевернутый трамвай и пара легковушек чернели вдали. Да стелились по дороге тяжелые провода с поваленных столбов, которые ни ветер, ни весеннее половодье так и не смогли унести.
Город мертвых показался бы постороннему мрачным, но Сашка здесь родился и вырос, и он его совершено не пугал. Светило солнышко, остатки асфальта были покрыты разноцветной палой листвой, которая еще не успела побуреть, и этот октябрьский день было довольно погожим. Но осень уже прозрачно намекала, что зима не за горами. Где-то за темными облаками на горизонте прятался дождь (к счастью, теперь не опасный), а может, и первый настоящий снежок.
Зима… Под ее знаком прошло почти все, что он мог вспомнить в своей недолгой жизни. В том, что Сашке упорно снилась зима, не было ничего удивительного. Странно было бы, если бы он увидел жаркое лето.
Зима была его первым воспоминанием.
Вот его несут, беспомощного и завернутого, как капуста. Несет, скорее всего, отец, а не мама — руки сильные, но грубоватые. А с неба падает снег. И мороз щиплет щеки. И кажется, что не его несут, а мир движется вокруг, разворачиваясь как полотно — черное с белыми крапинками. Крапинки — это снежинки и звезды.
А вот ему шесть лет, и его уже отпускают играть одного. Хотя и не разрешают отходить так далеко, как он хочет, и лазить по «пустырям». Но он же не трус и не девчонка и не может играть в песочнице, когда пацаны постарше осваивают дикие места, где нога человека не ступала! Правда, приглядывать за ним никто не будет, несмотря на наказ взрослых другим детям: глаз не спускать с малыша.
Вот так и случается, что в один из дней под его ногами проламывается тонкий ноябрьский лед и разверзается бездна. Он проваливается в дыру в асфальте, где раньше была крышка железного люка.
Была осень по календарю, но погода давно стояла зимняя и снега было сколько хочешь. Никто не заметил его исчезновения, и Сашка утонул бы, если бы не ухватился за кусок железной арматуры. Он чудом отделался мокрыми ногами и даже не простыл. Хотя мать боялась, что он подхватит воспаление легких.
«Каналолизационный люк» — сказали ему потом взрослые. С войны открытым стоял. И вот в эту «каналолизацию», которая раньше была нужна, чтоб грязную воду из кухонь и фекалии из сортиров выводить, а теперь стала просто системой полузатопленных колодцев, ям и пещер, он чуть не угодил.
Сейчас у них таких чудес не было. У большинства были простые выгребные ямы, да у некоторых удачно расположенных дворов стоки сливались по хитро уложенным трубам в большой овраг, который был достаточно глубок и наклонен, чтоб уносить их на безопасное расстояние. Вот и вся «каналолизация».
После внушения, направленного в основном на его старших товарищей, он до конца года сидел в своем дворе. А потом снова был переведен на более длинный «поводок».
А вот он чуть постарше, ему восемь, и Данилов-Младший уже участвует в битве не на жизнь, а насмерть. Идет то ли игра в снежки, то ли реконструкция одного из сражений прошлого. Бой идет за заснеженные руины заправочной станции. И злость в какой-то момент становится вполне настоящей.
«На тебе, гнида фашистская! Подыхай! Ур-а-а-а!»
Хрясь! Ледышка попалась кому-то под руку вместо снежка. А может и специально, в азарте, в запале.
Больно. И искры из глаз. Но хорошо, что в лоб, а не в висок и не в глаз. Да и в бровь было бы не очень приятно.
Хорошо, что никто из них не носил такую штуку, как «очки» — компьютеров у них не было, и даже книжек он тогда не читал (а другие вообще не читали). А один на всю деревню телевизор с «видаком» (дед говорил, что правильнее сказать «дивиди») смотрели издалека и получали по рукам даже за попытку дотронуться до старинной вещи своими «граблями» или «культяпками». Чинить такие штуки умел в деревне всего один человек, с тех пор как умер старый Петрович — дядя Слава. Он собирал транзисторы-резисторы и прочие запчастики по подвалам города. Мастеру было уже за шестьдесят, да и нормальные запчастики было найти все труднее. За них он даже давал детворе небольшие куски свекольного сахара. Поэтому «ящик» вместе с «видаком» и «мафоном» доживали свои последние годы.
А битв впереди будет много. Есть еще развалины обогатительных фабрик и заводов. Зимой воевали в основном твердыми снежками и ледышками, а летом — в самодельных «брониках», с пластмассовыми и деревянными автоматами и гранатометами. Иногда даже находили оружие, стреляющее пластмассовыми шариками до синяков. Но радость была недолгой — шарики заканчивались, а пружины и пневматические механизмы портились. Взрослую охотничью пневматику, из которой можно крысу или ворону убить, они на битвы не брали. За это умнику подбили бы глаз.
Но и здесь зима побеждала лето. На одну битву в «зеленке» приходилось пять в снегах.
А вот ему десять лет, и он уже вовсю читает книжки, но никакая наука не идет ему впрок. Как и другим ребятам, Сашке-Младшему хочется осваивать большой мир и испытывать острые ощущения. Где уж тут усидишь на безопасном пятачке земли возле завалинки? Что там, на кошек смотреть или как банки сушатся на заборе?
К зимнему периоду относится освоение ими более дальних районов. Тоже заснеженных и заледенелых. Здесь же в одном из подъездов будет и первая проба алкоголя из перегонного аппарата (картошка шла на разные надобности, но этой в деревне старались не злоупотреблять, а тех, кто сильно усердствовал, считали больными на голову). Первая — она же последняя. Смысла травить себя дрянью он не увидел, в отличие от других. А от затяжки самодельной «сигаретой» с табаком-самосадом он и вовсе отказался, как ни подбивали его на это старшие товарищи.
А в январе в том же году они открыли для себя экстремальный зимний спорт.
«Мы пошли на горку» — говорили они родителям и пропадали. А сами шли не на безопасный склон, который когда-то был насыпью, где проходили трамвайные рельсы, и имел внизу относительно ровное и широкое поле. Нет. Они шли дальше на юг, пока не оказывались перед Провалом. Так называл это место Сашкин дедушка. А вообще-то они звались «разрезы». Или карьеры. И было их несколько, но они находились близко один к другому. Когда-то там, по словам взрослых, добывали уголь, взрывая землю динамитом. Немудрено, что дедуля когда-то принял эти штуки за воронки от взрывов — больших, ядреных.
«Может, взрывы и расширили их, осыпали края, так что туда жилые дома ухнули, — говорил еще старый Петрович (пока был жив). — Но первоначально в них добывали уголек».
И вот они, семь пацанов (Сашка из них не самый младший, но самый мелкий), подложив под себя фанерки, гладкие доски или, еще лучше, листы железа… испытывали судьбу на благосклонность, а себя — на прочность. Скользили вниз со склонов так, чтоб ветер свистел в ушах, а душа уходила в пятки и вообще грозилась покинуть бренное тело.
Возле северной оконечности карьеров шли маршруты относительно безобидные, пологие, где вылететь с «трассы» было невозможно, а за спуском начиналась ровная терраса. Здесь они катались весь январь и февраль. Но это был только первый этап.
Проложенная по краю карьера дорожка шириной метров десять с лишним спускалась вниз по спирали, неправильным серпантином. В ранешние времена, говорили, по ней ездили огроменные самосвалы — грузовые машины размером с дом, уголь возили. Катиться по ней, пока лежал снег, было трудновато — слишком пологая. Только когда неделю постоит теплая погода, а потом ударит мороз — она схватывалась льдом и превращалась в «трассу экстра-класса».
Но надо ли говорить, как это было опасно! За время скоростного спуска успеешь с жизнью раз сто проститься, отталкиваясь ногами подальше от левого борта. Потому что в середке у этого карьера — бездна. Падать будешь — заскучать успеешь. И на дне не мягкий снежок, а каменные зубья. Хотя с такой высоты, наверно, и об снежок шею сломаешь.
Кое-где склоны карьера были не отвесные, а наклонные. Там можно было катиться напрямую вниз, хоть до самой сердцевины. Но на такой подвиг никто из них не отважился, хотя все друг друга подначивали.
«Успехов тебе в карьере» — такая кружка была у дедушки… Дед раскопал ее где-то на развалинах «Альбатроса». Ее очень берегли, она была удобной, потому что вмещала сразу пол-литра смородинового чая, который старый Данилов любил. А потом дядя Гоша ее разбил — она просто выпала из его огромных непослушных пальцев — и вдребезги. Было много криков, и Гоша причитал: «Не буду, не буду, не буду, не буду», а дед ползал и собирал, вздыхая, осколки.
Но пока она была целой, кружка часто становилась причиной ядовитых комментариев со стороны бабушки: «И какая у тебя карьера, старый? Огородника? Пугала огородного? — и она смеялась каркающим смехом вороны. — У тебя могут быть успехи разве что в песчаном карьере».
Почти на три месяца этот «скоростной слалом» вытеснил для них все виды зимнего отдыха. Это продолжалось до середины марта, который как всегда был холодный и снежный.
Нет, никто из них не свалился со стометровой высоты в пропасть. Трагедия настигла одного из их компании там, где никто ее не ждал.
«Пошли домой, от родаков влетит, — уговаривали они Славку Белова по прозвищу Белый. — Вон уже темно как у негра в ж…!»
Никто этих негров отродясь не видел, а выражение осталось (в Заринске на Масленицу каждый год сжигали черное обмазанное смолой чучело в звездно-полосатом цилиндре, товарищ Богданов его Обамой называл).
«Еще разок прокачусь и догоню. А вы валите», — пробурчал Белый презрительно. И они пошли по гребню холма, изредка оборачиваясь на него, устанавливающего свои самодельные санки на точке, где начинался длинный, но довольно пологий скат. И вот он оттолкнулся ногами и исчез из виду.
Славка был самый старший из них, и уже перерос их компашку. «Тебе баба нужна, чтоб было кому палку кинуть, а ты с малышней таскаешься», — смеялись над ним сверстники. Наверно, если бы он послушал их совета и пошел бы на поиски более взрослых удовольствий, то остался бы жив.
Они заподозрили неладное, когда прошло минут десять, а он так и не появился. Не зная, что делать, ребята подождали немного, а потом пошли искать. Нашли почти сразу. Заметили внизу на широкой «террасе», которую делил пополам занесенный снегом экскаватор, торчащие из сугроба черные валенки. Как они могли подумать, что те просто с него свалились?
Когда они достали его, он был синий и мёртвый как камень. С вытаращенными глазами и ртом, забитым снегом. Больше ничего они сделать для него не смогли. Славик пролежит там еще около часа, пока они, истошно вопя и размазывая сопли по лицу, сбегают за взрослыми. Сопли — не потому что жалко. А потому что страшно. Детство жестоко, в нем даже себя редко бывает жалко.
Всех выпороли — даже его, сынка вождя — ремнем, и заперли по домам на неделю. Больше они к Провалу не ходили и впредь катались совсем в других местах.
Уже когда Сашкино заключение подходило к концу, его пришел навестить дедушка. Сел на кровать и, глядя в сторону, в окно, произнес: «Иллюзия собственной неуязвимости — опасная вещь. Но она проходит с годами… у тех, кто доживает. А в молодости все мы верим Спинозе: „Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию, не может сама себя сделать не определенной к нему“. Понимаешь, что это значит?»
«Нет», — Младший честно помогал головой, чувствуя, что его заводят в непролазные дебри.
«Это значит, что тот, кто еще не выполнил свое предназначение — не может умереть, — сказал дед, думая о чем-то своем. — Другой вопрос: а как нам узнать, выполнено ли наше предназначение, или только наполовину, или на восемьдесят процентов?.. Поэтому в любом случае, будь осторожен. Ты не представляешь, как ты нам дорог».
Сашка поморщился. Ему хотелось быть своим собственным, а не чьей-то хрустальной вазой. А еще хотелось чувствовать себя взрослым и сильным, а не тем, кто может убиться на ровном месте. Погибнуть позволительно, только если ты при этом перебил сотню-другую врагов, гору трупов навалив. При этом он чувствовал, что у них с дедом много общего. Больше, чем с кем-либо из живых и умерших.
А старик, между тем, еще не закончил:
«Доктор Смерть лечит все болезни. И денег не берет. И принимает всегда без очереди… Но самое страшное то, что побывавшие в его руках вначале остаются почти такими же, — в голосе деда сквозила застарелая боль, словно долго зревший нарыв прорвался наружу. — И это хуже, чем когда твой товарищ превратится в бифштекс от мины или гранаты. Ты можешь себя убедить, что это просто бифштекс, а не тот, с кем ты разговаривал или делил хлеб минуту назад. А вот когда смерть забирает свой улов, не уродуя тело, она страшна вдвойне… тем, что как будто издевается, показывая свою власть над плотью… Над всеми нами. И теми, кто пока еще жив… Знаешь, я много людей туда отправил. И не все они были мразями. Главная проблема, когда кто-то умирает… не сама его смерть, а то, что мы, живые, остаемся с ней один на один».
После этого он поднялся, погладил внука по голове и, ничего больше не говоря, вышел.
Под знаком Костлявой прошла та зима, потому что, кроме Белого, еще четверо взрослых умерли — поровну от рака и от сердца. В числе вторых была мать этого парня. Сердце такая вещь — оно рвется и бьется.
Но дети Безносой никогда не боятся, не знают, как она близко. Были еще другие опасные игры. Были скользкие крыши — и не обязательно низеньких сараев и гаражей. Иногда жэдэ-вагонов, а иногда домов или фабричных корпусов. Но ангел-хранитель — как тут в него не поверишь? — исправно выполнял свою работу.
Так продолжалось до тех пор, пока на рубеже тринадцати и четырнадцати лет Младший не открыл для себя книги. И они на долгое время захватили его настолько, что он забыл об опасных прогулках и проделках. Книги были своего рода воротами в другие миры. Особенно его увлекали книги про героев, сражавшихся за свободу. Причем реальных, из истории Земли, или вымышленных — не важно. Робин Гуд, Тиль Уленшпигель и Панчо Вилья спокойно уживались с Полем Атрейдесом и Конаном Варваром. Видя его увлеченность, дед один раз даже шуткой предостерег его: «Как и пираты Карибского моря, все эти ребята кажутся такими классными только на бумаге. Не думаю, что я пригласил бы кого-то из них на чай».
Выдуманные миры затмили на время привлекательность рельсов и шоссе, ведущих в таинственную даль.
Аэропорт в Спиченково с его огромными железными конструкциями и взлетными полосами, огромным бочками для топлива размером с дом, а также другие далекие «объекты» пацаны осваивали уже без него, он к тому времени отстранился от компании. И правильно сделал. За аэропорт им тогда всем попало. Не за то, что подвергли себя риску (сначала они там чуть не угорели, а потом их чуть волки не сожрали) — теперь уже все были большие и отвечали за себя сами — а за то, что отлынивали от работы целых четыре дня, не спросив разрешения у взрослых.
Вот такими были, в двух словах, Сашкины зимние воспоминания. Их было еще много, таких вех: первый труд по расчистке снега во дворе, первая дальняя вылазка из города со взрослыми на лыжах, рыбалка на льду с отцом и первая охота на дичь крупнее голубя или вороны. И все они проходили в окружении снега, льда и холодного ветра.
А бывали еще аномалии. Тогда он неделями сидел дома, чувствуя страшное давление на оконное стекло, покрытое морозными узорами. Градусник врал, показывал свой минимум в минус сорок пять. В реальности бывало и до минус семидесяти. И пыхала весь день печка, сжирая и сжирая уголь ведрами, красная от жара.
Поэтому-то, говорили, в Сибири было так мало людей. Температура имела привычку опускаться внезапно. Вышел за ворота, подул ветерок, похолодало, ты начал задыхаться и упал в сугроб. Пошел снег — и вот уже замело тебя, будто и не было на свете. Весной оттаешь, найдут, если повезет. У кого была голова на плечах, те на юг или на восток ушли давно. На запад не шли. На западе, на Урале — смерть, это все знали. Хотя и про юг с востоком точно неизвестно. Никто же не возвращался.
А вот летних воспоминаний почти не было, и летних снов — тоже, хотя лето Сашка очень любил, любил запахи трав, тепло солнца, садовые и лесные ягоды. Наверно, потому что снег лежал восемь месяцев в году и временами выпадал и в остальные четыре.
Так он и вырос — на руинах, среди зимы, в которой были редкие перерывы, которые назывались «лето». Наверно, из-за того, что пролетало лето быстро. Только началось, успел искупаться разок, поесть клубники, шпиёнов у дороги пособирать (эти грибы прячутся у земли, фиг заметишь), поесть печеной на костре картошки или запеченного в глине голубя, а уже зима катит.
Взрослые говорили, что раньше леты были длиннее и теплее. «Раньше» — это слово, как заколдованное, всплывало в ответ на любые его расспросы про жизнь и мир вокруг него.
О причинах того, что время было поделено на «раньше» и «сейчас», взрослые рассказывали ему очень смутно и скупо.
«Упала бонба, и всем пришел трындец», — отвечал папа.
Уже лет в семь он захотел услышать более обстоятельный рассказ
«Иди к деду, — сказала мама, которой оставалось жить на этом свете всего один год. — Никто лучше него не расскажет».
Так он и сделал.
Вдалеке справа показались развалины ТэЦэ. Или, другими словами, «Оптимы». С виду всего лишь большая груда камней и плит, но дед много рассказывал про это место. Как-то оно было связано с его прошлым. Упоминал он и Мясника. Вроде бы после войны они оба там проживали некоторое время в небольшой общине уцелевших, которая в том районе обитала, вокруг «Оптимы», и кормилась с нее. Погибли эти люди от ракеты — махонькой, но упавшей прямо им на голову. Почти все погибли.
Когда сюда пришли ссыльные из Заринска, на всю Прокопу они нашли едва ли полсотни семей. Те агрессии не проявляли, но выглядели ужасно убого. Еще человек двадцать пришли из района бывшего Зенковского парка, где они кое-как перебивались огородами и рыбной ловлей.
Поскольку приезжих было гораздо больше и материально они были обеспечены куда лучше, эти люди быстро среди них растворились, и хотя, как говорил дед, им два шага оставалось до каменного века, через год ни по привычкам, ни по внешнему виду уже нельзя было отличить одних от других. Из коренных прокопчан, которые всю Зиму от начала до конца здесь просидели, происходили их соседи Зенковы. Те даже говорили, что район и парк в честь их предка названы.
Повозка ехала плавно, и Сашка представлял себя водителем автомобиля или тяжелого грузовика. Даже остановился перед черным светофором, сказав Чернушке: «Тпру!». Лошадь покосилась на него своими умными глазами и фыркнула. «Ну и дурак же ты», — наверное, хотела сказать она.
Они свернули налево и доехали до кинотеатра «Орбита». От того уже почти ничего не осталось. Он пережил войну и долго стоял с виду нетронутый, но случившееся пять лет назад небольшое землетрясение обрушило его фасад — видно было осевшие, провалившиеся перекрытия.
Здесь надо было съезжать с автомобильной дороги на пешеходный тротуар. Карты у Сашки не было, она была ему не нужна. Он мог бы ориентироваться здесь с завязанными глазами.
Существовала и другая дорога до хутора Пустырника. Если бы он поехал прямо, то через пару минут достиг бы двухэтажной бетонной коробки под названием «Фаворит», зажатой между стоящих углом двух высоких домов.
У «Фаворита» можно было повернуть направо, а можно было ехать прямо, и свернуть потом. Но и там, и там было слишком много машин и обломков. Дорога через Аллею была чуть длиннее, но безопаснее.
Он проехал всего в десяти метрах от кинотеатра. Ползучие растения уже заняли здание, а переносимые ветром семена трав и даже кустарников пустили корни на уступах проломленной крыши.
Теперь по левому борту нарисовался второй ТэЦэ — «Альбатрос», который сохранился чуть лучше, чем «Оптима». Даже можно было разглядеть буквы вывески — они рядом валялись, на стоянке, придавив пару машин. Сашка там часто рылся, находил интересные вещи. Все мальчишки там рылись.
Из-за «Альбатроса» выглядывал длинный-предлинный железнобетонный дом, который назывался «китайской стеной».
В детстве Саша думал, что китайцы — это маленькие эльфы, которые жили до войны. Целыми днями сидели они и мастерили разные вещи. И понаделали их такую кучу, что завалили ими всю Землю. Ведь даже сейчас почти все, что можно взять в руки или надеть, окажется изготовленным китайцами. Но дом, как говорил дед, к китайцам отношения не имеет. Его так прозвали только потому, что он похож на огромную стену, которая в Китае стоит. Те построили ее давным-давно, чтоб от набегов конных варваров защищаться. Вот бы увидеть это когда-нибудь…
В городе были и другие крупные ТэЦэ: «Полоса» и «Победа». И повсюду в других городах, где они побывали, эти огромные коробки отмечали их путь. Даже имена их иногда совпадали, как будто у прежних недоставало фантазии дать им разные названия. Сашка не представлял себе, сколько должно быть жителей, чтоб им требовались такая куча огромных рынков. В некоторых, если хорошо поискать, можно было до сих пор найти предметы, которыми можно жилище украсить. Одежду и обувь — нет. Только сырье для портных и сапожников. Но сейчас ему было не до этого.
Здесь начиналась Аллея Героев, которую поселяне почему-то чаще называли откуда-то взявшимся словом Бродвей. Это был действительно широкий («broad») путь («way»), прямой как стрела и свободный от заторов, с зеленью по обе стороны. Когда-то в этих елях, соснах и лиственницах водились белки, но их, говорят, всех съели Зимой, а новые так и не прибежали.
Хотя на белку он бы пулю тратить не стал. Но может, встретится заяц. Жалко, конечно, ушастого, любая тварюшка ведь жить хочет, но шкурка и мясо были бы каким-никаким трофеем.
Дорога была ровная, одно удовольствие. «Здесь перед самой войной положили хороший асфальт к приезду главного херра из Москвы, — вспомнил он слова дедушки. — Слой бетона, слой асфальта. Поэтому и держится до сих пор».
В середине аллеи на покрывавшей асфальт тут и там земле можно было разглядеть следы от телег. А вдоль края раньше была разметка велосипедной дорожки, но стерлась давно. Тут ездили довольно часто — кроме пустырникового, дальше за Микрорайонами располагались еще два хутора. Но там жили не бирюки, а семьи.
Тут можно было отпустить поводья и предоставить лошади везти себя на протяжении пары километров, а самому только поглядывать по сторонам. Здесь все было зеленое — деревья росли в основном хвойные. Будто в настоящий лес попал. Они подступали к дороге совсем близко, тесно смыкались, но прорасти через толстый асфальт пока не могли. Это оказалось под силу только чахлым кустикам все того же клена и сорной траве.
Но если дорога еще отстаивала себя, то обочины полностью заросли высокими травами и кустарниками, а за узкой опушкой сразу начиналась непролазная чаща. И не скажешь, что лесок этот когда-то посадили люди.
Бывший парк летом напоминал настоящие джунгли, через которые можно было только прорубаться, но идущие через него тропинки были еще узнаваемы.
Среди растительности преобладала колючая — осот, чертополох, крапива, словно намекая человеку, что ему здесь не рады. Вездесущий одуванчик пробивался через любую трещину. Кое-где асфальт на этих дорожках скрылся под наносами земли, а земля была стянута желтым травяным покровом. Осень уже вступила в свои права, и трава успела основательно пожухнуть.
И хотя для Сашки, как и для всех родившихся после войны, ничего гнетущего в развалинах не было, зеленые массивы радовали его глаз сильнее.
Аллея пролетела мимо него быстро и незаметно. Данилов-младший даже не запомнил, как проезжал мимо боевой техники, выставленной тут когда-то давно на обозрение. А жаль, ему всегда нравились броневики и танки. Наверно, уснул на несколько минут. Меньше надо было читать ночью книжек про тварей и мутантов.
Впрочем, для тварей, хотя бы и двуногих, у него было с собой ружье, которое ему прямо не терпелось опробовать. Он бы даже был рад встрече. Но нет. Какие тут твари? Волк-одиночка не нападет, а стае тут сейчас делать нечего. Волки умнее собак. Добыча есть и подальше от города, более доступная и безоружная. Тут разве что собаку бродячую встретишь, но та сама убежит, потому что научена. А первой нападет разве что бешеная, но таких давно не видели. Он, конечно, живо представил себе псину, с морды которой свисают клочья пены. И то, как она выбегает прямо на дорожку, и как пугается лошадь, и несет не разбирая дороги, а он, вываливаясь из повозки, подбирает ружье и чудом успевает всадить в оскаленную слюнявую пасть пулю 12-го калибра… Хотя кровищей забрызгает… Но нет. Даже такие опасности в Прокопе теперь было трудно найти.
Цокали подкованные копыта по асфальту. Катились по лужам упругие колеса.
Впереди открывался вид на проспект Строителей, куда Аллея вливалась как тонкий ручеек — в широкую реку. Это место нравилось ему гораздо меньше. Здесь уже нет зеленых елей. Только дома-исполины из железнобетона, насколько хватает глаз, в обе стороны. Многие из них были разрушены, другие лишь накренились. Даже сейчас они внушали уважение. Сашка терялся рядом с ними и казался самому себе муравьем. Раньше ему не верилось, что людям по силам такая работа.
«Они не вручную это делали, — объяснял дед. — У них было много техники. И ты… ты еще не видел действительно больших зданий. Есть города… по сравнению с которыми наш Прокопьевск — просто деревня. И там были… а может, и стоят до сих пор дома не в двенадцать, а в сто двадцать этажей. И торговые центры в три и даже в пять раз больше этих сараев».
И еще здесь надо было объезжать машины. В некоторых сидели скелеты. Были среди молодняка отморозки, которые с костями разные шутки выделывали. Но взрослые за это пороли страшно.
Впрочем, он быстро вывел свою телегу на пешеходную полосу между двумя «половинками» проспекта. Здесь уже было чище. Надо было только с лавочками не столкнуться, на которых когда-то отдыхали люди. На некоторых скамейках даже можно было разглядеть, где именно сидели — там краска не обгорела и след остался, будто отпечатанный. Кости здесь убрали давно. На каждом субботнике убирали, и за сорок лет на этом маршруте все вычистили. Но без фанатизма — в дома не лезли, не тревожили покой. Там уже останки считай погребенные. И на другие, дальние улицы не ходили.
Хотя нет-нет да и попадутся на пути черепок, голень, берцовая кость. Но Сашка на это смотрел более чем спокойно. Ему было смешно в дедовских книжках читать про героев, которых от этого в дрожь бросало и на грустные мысли наводило.
Он здесь вырос. Это его родина. А кости — лишь один из предметов в интерьере его дома.
Вот товарищ Богданов, говорят, под старость начал устраивать своим подданным из Заринска выездные субботники. Каждый год на неделю перед Радуницей — днем поминовения усопших — выезжали они в один из ближайших населенных пунктов и всю неделю искали скелеты и кости, погребали, зарывали. А потом служили в походной авто-церкви заупокойный молебен по убиенным и шли по главной улице пустого городка с крестным ходом. Впереди сам товарищ Богданов и весь священнический клир — с хоругвями и иконами. Говорят, в глазах правителя стояли слезы. То ли скорби, то ли благоговения.
Повозка проезжала мимо Солнечного Городка. Отсюда было видно лежащее на боку колесо обозрения, некоторые кабинки были в воде и проржавели до основания, через них проросли деревца. Чертово колесо, так его еще называли, ничего демонического в себе не скрывало.
Сюда, в парк аттракционов, дети ходили часто. Катались на паровозике (шестеро толкали вагончик, двое ехали). Одну из маленьких каруселей даже ненадолго запустили, починив мотор и запитав от ветрогенератора. Уж чего, а ветра на Горе Ветров было в достатке. Целых два сезона она проработала, пока втулка у генератора не накрылась. Чуть дольше протянула пара электрических машинок. Но они продолжали сюда ходить — тут было забавно.
Еще два километра дороги остались позади. В прежнее время это было четыре автобусных остановки. И еще пара ТэЦэ, названия которых он забыл. Где люди только деньги брали, чтоб в них покупать, интересно?
Теперь слева на замощенном плитками пятачке можно было разглядеть фонтан, который был заполнен покрытой ряской стоячей водой, в ней плавали опавшие листья и разный сор. Вокруг валялись поваленные статуи. И скамейки там тоже были.
Справа стоял Старый Замок. Большое краснокирпичное здание совсем было не похоже на древний замок с башенками, какие Сашка видел на картинках. Но так оно раньше называлось. А вообще это был банк. Или даже Банк-Где-Деньги-Лежали.
Про деньги Сашка уяснил хорошо: счастлив в прежнем мире был тот, у кого они были, и горька была жизнь того, у кого их было мало. Деньги людям в руки выдавали Банкоматы. А в Банкоматы их привозили из банков специальные люди, вооруженные автоматами, в бронежилетах и на бронированных тачках. Это чтоб бандиты не забрали. Хотя дед говорил, что те, кто этими банками командовали, самыми главными бандитами и были.
Еще дедушка говорил, что в экономике деньги циркулировали, как вода в водопроводе или как дерьмо в канализации. Как это, Сашка с трудом представлял. Наверное, по трубкам текли. Дед пытался ему объяснить, но так и не досказал. Деньги бывали из бумаги и из металла. Бумажные давно истрепались, хотя вначале их были груды.
Металлическими блестяшками они все детство играли. В «бизнес». Девчонки продавали друг дружке ширпотреб, иногда заполняя каракулями «бухгалтерию». Даже кассовый аппарат у них был. А пацаны вели дела попроще: в лотках и палатках «продавали» оружие, пластмассовые автоматы и броники из металлических цепей и пластин, самодельные ножи… Все без бумажек, но с обязательным торгом. Продавали и настоящие гильзы. Знали, что и у взрослых патроны были важным средством обмена.
Важным, да не главным. Их чаще использовали в торге между деревнями. Поштучно — редко. Не каждый рискнет зарядить в обойму патроны, прошедшие через десятки рук. Не проверять же каждый — может, там вместо пороха песок внутри пересыпается?
Старики смотрели эти на игры со смесью усмешки и тоски. Но запрещать было бесполезно, как и запрещать играть в «красивую жизнь». С «апартаментами» в заброшенных домах на самом верхнем этаже, с машинами, которые никуда не поедут, но которые можно разукрасить и разрисовать, с довоенными вещами, назначение которых детвора не всегда понимала.
В деревне у них денег не было. Внутри общины вещи и продукты или делились по-братски, исходя из того, сколько кому нужно, или давались за заслуги. Или, реже, менялись. А за ее пределами — с Киселевкой и случайными гостями шел только равный обмен. Хотя с киселевцами как соседями еще бывало иногда взаимное дарение. А Заринску они платили Налоги. Получая от него (но не взамен, а от щедрот) Субсидии. Первые из года в год росли, а вторые уменьшались. И все это прекрасно существовало без валюты, в натурном виде…
А теперь, обогнув Старый Замок — вперед до упора по улице Обручева, до самого конца. Здесь здания сойдутся, как утесы, и тебе кажется, что едешь ты по дну ущелья. Того и гляди рухнут на голову. Но не рухнут. Точнее, вероятность, как говорил дед, пренебрежимо маленькая. И пилить мимо них надо, пока не выедешь снова на открытый простор и впереди не замаячат гаражи. Вот и конец Микрорайонам. Рядом с этими гаражами (которые уже к улице Есенина относились) — и стоит одинокий Пустырников дом.
Глава 3. Пустырник
Когда-то людей на Земле было больше. Гораздо больше. Не протолкнуться. Они понаделали машин, застроили все городами с высоченными домами. На Земле были разные страны. Люди говорили на разных языках. Может, поэтому они так плохо понимали друг друга и так часто ссорились.
«Сейчас» — это был для Сашки мир, где они сажали картошку, топили печку, по субботам мылись в бане, а на дрова разбирали старые постройки.
А раньше. Раньше все было совсем иначе, почти как в сказках.
Естественно, Младший задавал дедушке вопросы про «раньше».
Кому еще задавать, если не ему? У них с дедом даже имя было одно на двоих — Александр. И если других взрослых, даже не таких старых, часто называли еще и по отчеству, то дед это не любил. Сошлись они на «деда Саша».
Вечерами дедушка иногда сидел за своей пишущей машинкой. Часто Младший, бывая у них в гостях, подходил к нему, заглядывал через плечо и смотрел, как лист бумаги покрывается черными буковками. Это казалось ему каким-то удивительным волшебством.
— Почему это произошло, деда? — спросил он его несколько лет назад, когда прибежал со двора, где бегал с другими ребятишками, играя в «войнушку». Но, внезапно, как с ним это бывало, потерял интерес к игре, будто о чем-то вспомнил.
— Ну, это долгий разговор, — дед усадил его на диванчик, налил чаю и дал корявый пряник с глазурью, который сам испек. — Я уже рассказывал тебе про Россию, про Америку, про то, какое оружие у них и у нас было. Теперь расскажу про штуку под названием «ядерная зима». В один прекрасный августовский день… такой же, как сейчас… упала бомба. Вернее, ракета. И не одна, а тысячи. Представь взрыв толовой шашки. Ты видел, как твой папа глушит рыбу на речке? Вот если взять тысячу раз по тысячу таких шашек… и будет слабое подобие всего одного взрыва атомной бомбы. А там, где произошел взрыв, возникла воздушная ударная волна, которая повалила и разрушила все вокруг, и радиация, про которую ты уже все знаешь, и высокая температура. Очень высокая. Вспышка. А от этой вспышки загорелось все, что может гореть. Представь себе, что будет, если поджечь что-нибудь. Дым и гарь. Представь чад от горящей пластиковой бутылки. Или от покрышки, в которой у нас устроена клумба. Или даже от сгоревшего пряника. А теперь представь, что сгорело пять миллиардов таких пряников. И два миллиарда покрышек. Пепел поднимался вверх, висел там в виде туч и закрывал солнце. Меньше солнечного света — меньше тепла. Наступила ночь и зима, которая на нашей широте… в Сибири… длилась почти десять месяцев. Растения почти все погибли. Животные тоже. Стало холодно и не стало еды. А из людей выжил, наверно, один из ста. В наших краях. Но и в других, скорее всего, тоже. А может и еще меньше. Там люди не так к холодам привычны. Да и было бы у них все хорошо — оттуда уже к нам бы прилетели.
— Нет, деда, — покачал головой малыш. — Ты не понял. Я не про оружие. И не про зиму. Я про то, почему они это сделали.
О том, как именно это произошло, Сашка уже к тому времени знал достаточно.
— А ведь верно, — дед почесал в затылке, откусывая пряник. Внутри у того было яблочное повидло. — Хороший вопрос. Почему же случилась война? — повторил он еще раз.
Он поднялся со своего кресла и подошел к письменному столу.
— Видишь эту полку, — полка тяжело нависала над полированной столешницей, на ней стояло около тридцати книг, и в ярких суперобложках, и в строгих однотонных. — Это книги про конец света. Я их когда-то коллекционировал. Собирал. Видишь? Здесь написано много о том, как и почему. Но это вымысел, который люди изобрели, потому что боялись апокалипсиса и в то же время втайне его хотели… потому что жизни они боялись больше. А вот правды нет ни в одной из книг. Кроме той, которую я сейчас пишу… Вернее, всей правды не могу рассказать даже я. Только свою часть правды.
Например, никто уже не скажет точно, кто первый начал. И для чего. Они… я имею в виду пиндосов… конечно, сволочи, но у них должны были быть на это причины. Мы ведь тоже были не сахар. Начали, скорее всего, они. Но могли хотеть и мы… просто нас опередили. Я был тогда совсем молодым и чувствовал, как что-то неладное происходит. Не только у нас. На всей планете. Как у людей сознание мутнеет и крыша едет. Как они начинают видеть в другом не человека, а насекомое. Давай, внучок, я покажу тебе кое-что.
Дед сдернул накидку из белой ткани с прямоугольной штуки, стоявшей на столе. Полетела пыль, заставив обоих зачихать.
— Извини, это прах веков. Пару лет к нему не подходили.
Этот телевизор был совсем небольшой. Сашка к тому времени видел экземпляры размером со стену и удивлялся, почему не пытались чинить и использовать их. Дед отвечал, что «плазма» слишком много энергии жрет, и солнечных элементов на крыше может не хватить. Да и загорится — проблем не оберешься. Температура там под тыщу градусов внутри. Поэтому экраном придется довольствоваться маленьким.
— Посмотрим, включится ли эта старая развалина… только это монитор, а не телевизор.
Дед смахнул паутину. Нажал кнопку на корпусе видака (как его там правильно, «дисиди?»), оттуда, как язык, выехал маленький лоток, который бабушка называла «подставкой для кофе». Дед вставил в него исцарапанный диск, который он достал из пластикового конверта. Перед этим он долго плевал на его поверхность и протирал платком, пока там не осталось ни одного развода и пятнышка грязи. Но царапины не исчезли.
— Давненько я его не доставал. Дети покарябали… — пояснил он. — Да не ты, а папка твой. И Гоша… тот вообще зубами грыз.
Он нажал кнопку еще раз и диск с шуршанием исчез внутри чудо-машины. Прибор начал трещать, дрынькать, дзынькать, но на экране так ничего и не появилось.
— Еж твою мать… Сиди, попробую последний способ, — дед вышел из комнаты и вернулся с коричневым бруском мыла. Намазал им диск с нижней стороны, поставил… и он заработал! Экран зажегся синим, уже появилась заставка «(Loading disk)», когда внезапно экран погас вновь, но уже без треска.
— Это я виноват… контакт отошел, — дед убрал ладонь с корпуса видака и начал колдовать над шнуром. Он прижимал разъем то вправо, то влево, но это не помогло.
— Ага. Проблема находится между стулом и монитором. Это программистский юмор, ты не поймешь… Дело не в штекере, а в порыве провода… — он отлепил старый кусок изоленты в середине шнура и по новой скрутил проводки в месте обрыва. И снова замотал лентой.
Все это время дед шептал себе под нос какие-то заклинания. И чудо случилось. Экран ожил.
Если бы бабушка это видела, она бы накостыляла деду за то, что знакомит ребенка с такими ужасами. Но тот считал, что Сашка должен это видеть. Когда изображения закончились… изображения, которые могли бы заставить волосы шевелиться на голове… начался текст. Его страницы сменялись достаточно медленно, и Младший успевал все прочитать. Там были цифры. Количество ракет, подлодок, самолетов — «задействованных». В чем? Это и так понятно.
Мегатонны. Миллионы человек погибших по дням, по странам и городам, медленно складывающиеся в миллиарды. Дальше было про изменения климата. Про падение температуры.
— Это приблизительные данные, — произнес дед. — Это мы нашли на диске в Ямантау. Полнее данных просто нет.
Цифры закончились, минуту держался белый экран. А потом вдруг пошли какие-то отрывки из текста, напечатанного крупным шрифтом.
Младшему бросились в глаза несколько хлестких фраз, из которых он, правда, мало что понял. Кто такие «жиды» и «пиндосы» он еще мог представить, но кто такие «гомосеки» было за гранью его понимания.
«Да пусть эти абажуры валят в свой Израиль, у себя в синагоге свои „марши несогласных“ проводят. Скоро жыдов порхатых по всему миру резать будут. И поделом».
«И гомосеков тоже».
«Ага. Арабы их неслабо стреляют и взрывают. И хоть они и чуркобесы, в этом их можно только поддержать».
«Надо не шестерок амеровских бомбить. Надо долбануть по Йеллоустонскому вулкану. Превентивно. Для этого подойдет боеголовка на сто мегатонн. Вывести на орбиту „Протоном“ и шарахнуть оттуда. Пиндосское ПВО против нее бессильно. Сам взрыв будет иметь мощность две тысячи мегатонн! И нет Большого Шайтана. А миру с наглой рожей, как они сами всегда врут, скажем, что астероид прилетел».
«Да дался вам этот вулкан? Он и мухи не убьет. Надо реалистами быть и бомбить разлом Сан-Андреас в Калифорнии, а еще взорвать ядерные фугасы в районе восточного и западного побережий. И будет вместо пиндосов вторая Атлантида».
«Дело говоришь, дружбан. Нам на одной планете с ними тесно. Или мы их, или они нас».
Рядом с текстом была картинка оскалившего зубы медведя, явно собирающегося прыгнуть.
— Я тебе уже рассказывал про Интернет, — пояснил дед, тяжело опускаясь на стул. — Так вот, в нем была такая штука как «социальные сети», были «форумы». Там люди знакомились, общались, делились мнениями… и спорили. В последние годы очень много спорили. О том, куда идти стране… да и всему миру. Я сохранил для потомков то, о чем они говорили. Конкретно эти строки — принадлежали сурвайверам, друзьям и соратникам товарища Богданова. Я взял это из архива на их сервере. Так говорили не только они… но я сохранил именно их слова, потому что они пережили. А погибшие в огне срама не имут, и не нам их судить.
— А кто такие сурвайверы, деда? — переспросил Младший.
— Мы их чаще звали «выживальщики». Специалисты по выживанию в катаклизмах, которые готовились, верили… а может, втайне надеялись, что цивилизация погибнет. Так себя называл товарищ Владимир Богданов с друзьями, когда он еще не был правителем… Это смелые люди, в боях против Мазаева они были в первых рядах. Тут ничего плохого не скажешь… Может, если бы не они, я бы с тобой не разговаривал. Но в головах до ядерной войны у них было черт знает что. В человеке всегда сочетается много разного… Чтобы взвесить их души, апостолу Петру понадобятся атомные весы и много квантовых гирек.
Сашка понимал от силы три четверти из того, что говорилось, но стеснялся переспросить. А старик продолжал:
— Помнишь, я тебе говорил про майора Демьянова и убежище в Академгородке? Так вот сурвайверы присоединились к ним еще там, на втором месяце после… или третьем… память меня уже подводит. А первые дни войны они пересидели в своем укрытии, где они запасли все необходимое. Они его звали «гнездом». Этих людей уже тоже нет. Кто на войне с алтайцами погиб, кто сам умер… Но когда я эти строки печатал, многие были живы. И я эти строки покрыл пластиком на специальной машинке, чтоб дольше сохранились. Если не царапать и не ломать, буквы должны сохраниться на тысячи лет. Я хочу, чтоб все это видели одновременно с фотографиями последствий. Может, детям, которые только научились читать, знать это рано. Но взрослые это хотя бы раз в жизни прочесть должны. Все значительно сложнее… чем ты привык думать. Мы не были невинными овечками, о нет… Некоторые люди здесь… тоже хотели войны. Именно ядерной. Ждали ее. Хотели убивать. Радовались чужим катастрофам и бойням. Радовались как дети, когда умирал или погибал неприятный им деятель. Не все в нашей стране были такими… и не большинство… но достаточное количество. А большинство были хорошими и честными… но кучка негодяев управляла ими, как ослами — с помощью морковки.
Он перевел дыхание. Лицо его покраснело, старик расстегнул воротник. Младший на мгновение даже испугался, как бы деда не хватил удар. Но тот вскоре пришел в себя и остыл, выпив кружку холодной воды.
— Я знаю, для тебя… это может показаться нормальным. Потому что ты дикарь, почти как Пятница из книжки. «Мы их съели — добро, они нас съели — зло». Но мы росли в другое время. Тогда человечество хоть и спотыкалось, но шло вперед. Развивались технологии, росла экономика, худо-бедно улучшалось благосостояние… Да, мир был несправедлив и лжив, но если позади была тьма средневековья, то впереди можно было разглядеть свет. И я долго не мог понять, откуда взялся такой реванш первобытности. Конечно, не только у нас в России. Много где. Как будто внутренняя обезьяна, которую долго загоняли в клетку, вдруг сбила замок и вырвалась на волю — все ломать и куролесить. Думаю, мы тоже могли начать ту войну. Но… мне легче от того, что это сделали не мы. Иначе не знаю, как смог бы я жить сейчас. Те, за океаном, в истерике не бились. Надо было им — просто бомбили. Спокойно и до основания. Я не говорю, что не было крови у них на руках, что ими не двигала жажда наживы. Но вот что я скажу… для танго нужны двое. И наверняка для нашей страны была дорога, как этой войны можно было бы избежать. Я не про капитуляцию. Я про разумную и взвешенную линию поведения. Можно было хотя бы чужие авианосцы каждый день истребителями не провоцировать. Я про то, чтоб быть примером для других, а не пугалом. Чтоб культивировать в себе лучшее, а не плохое… Чтоб в мирном труде соревноваться, а не в колониальных войнах. А в результате получилось в точности, как у новосибирцев с алтайцами… Хотя нет. Даже эта аналогия хромает. Выродка Мазаева мы ничем не провоцировали. Он сам напал, чтоб нас ограбить и поработить.
Про войну жителей Подгорного с прежним Заринском и про объединение выживших из этих городов Младший уже знал, но дед рассказывал скупо, без всяких кровавых подробностей, которые Младшему были ой как интересны.
«Вот бы поучаствовать в таком», — Сашка не произносил этой фразы вслух, но хищный блеск глаз было трудно скрыть, да и восхищение, должно быть, настолько хорошо читалось на его лице, что дед поморщился.
— Чур тебя! Дуралей. Надеюсь, тебе в жизни придется стрелять только в белок и зайцев. Максимум — в волков. Никогда не заказывай у судьбы приключения. Я тоже когда-то мечтал… о свободе на баррикадах. Или на руинах, — губы старика сложились в грустную улыбку. — Боюсь, небо поняло меня… слишком буквально.
Да, дедушка явно часто возвращался мыслями к той войне. Не к мировой, в которую не воевал, а спасался простым беженцем, а к их местной. Несколько раз, когда Сашка оставался у них с бабушкой, то сквозь сон слышал, как ближе к полуночи старик начинал бормотать во сне и ворочаться на своем жестком матрасе. Глаза его в эти моменты были закрыты, а дыхание становилось частым и прерывистым.
«Да пристрелите меня сразу, — вдруг начинал он причитать умоляюще. — Вам-то какая разница? Пристрелите!»
А то вдруг злобно бормотал: «Вон он в окне! Мочи его, Витек! Мочи козла!»
Бабушка в таких случаях пихала его локтем в бок: «Молчи ты, вояка диванный!», и он погружался в глубокий сон, причмокивая, но до самого утра храпел, хватая, как рыба, ртом воздух, будто задыхался во сне.
Дедушка с хлюпаньем отпил чая из своей любимой кружки с надписью про карьеру (тогда она еще была цела) и изрек, глядя Младшему прямо в глаза, как своему отражению в зеркале, которое не искажает, а молодит:
— Не все, кого мы убили тогда, были чудовищами. Нет, были, конечно, и настоящие уроды… садисты, насильники, живодеры… но их такими сделала жизнь. А с остальным нас просто столкнули обстоятельства. Это были обычные мужики — трудяги, крестьяне. Они были не хуже нас. Тут уж такая ситуация была — или они, или мы. Они бы нас не пожалели, — Данилов-старший говорил это так, будто изо всех сил старался убедить себя. — Их вина была в том, что они дали увлечь себя подонкам.
В глазах Александра-старшего была огромная боль, которую он носил в себе всегда, но редко показывал.
— И знаешь… Я понимаю, что чувствовали те люди, которые мечтали нанести удар первыми, разбомбить Белый Дом и Йеллоустонский вулкан. Я помню ту красную пелену перед глазами и ненависть, от которой трясет и пульс подскакивает вдвое. Когда думаешь, что враг твой — насекомое, нелюдь, выродок. И самое лучшее, что ты можешь сделать, это поскорее стереть его с лица Земли, стереть весь его род. Я чувствовал ее дважды в жизни. Один раз там, в поселке Гусево, где мы умножили всех пленных на ноль… Второй раз — когда я здесь в Прокопьевске шел по выжженной земле и проклинал свое правительство, что оно не успело построить Машину Судного Дня, чтоб гарантировано уничтожить мир в случае атаки на нас! Весь мир — и индусов, и зулусов, и аборигенов Меланезии… Хотя откуда мне было точно знать? Может, успело? Может, за это и поплатилось вместе с нами? Так вот, я понимаю эти чувства… но презираю их.
Дед перевел дух. Видно было, что ему нелегко даются эти слова. Лицо его снова покраснело.
— Все это… от внутренней обезьяны. Она живет в каждом из нас, и всегда готова взяться за рычаги. Ее хлебом не корми — дай головы резать и живьем сжигать. Чужаков, врагов, предателей. Бей ее по голове всю жизнь, чтоб не высовывалась. Помни, что это она виновата в том, что мы здесь оказались. И даже если тебе придется когда-нибудь браться за оружие… Сохрани холодную голову.
Закончив эту фразу и посмотрев себе под ноги, дед добавил:
— Под холодной головой я не имею в виду голову врага, положенную в ледовый погреб. А то еще поймешь неправильно. Даже скальп снимать не обязательно.
Тем вечером они вышли вместе во двор. Было уже темно, и на чистом черном небе без луны и облаков проступил яркий рисунок созвездий. Где-то лаяли собаки, сонно хрюкала в хлеву свинья Нюрка. Нажралась и улеглась на толстый бок — спать. И невдомек ей, что должны ее заколоть, хоть и придется для этого звать Пустырника. Сам дед никогда бы не смог.
— Смотри, Сашка, — дедушка указал на висящую высоко в холодном небе белую мигающую точку. — Кто-то подвесил для нас Полярную звезду именно там. Самую яркую, указывающую путь странникам в ночи. А ведь звездное небо меняется вместе с вращением земной оси. Медленно, но меняется. Три тысячи лет назад на ее месте были другие звезды. А полторы тысячи лет назад не было ничего. Поэтому «темные века» были действительно темными. Когда я был молод, она отстояла от Северного полюса примерно на один градус. Ближе всего к нему она будет году в две тысячи сотом, после чего будет снова удаляться. Но сейчас по ней удобно находить дорогу и определять свое местоположение. Ведь ее высота над горизонтом показывает широту, где мы находимся. Может, это знак для нас? Может, он есть, этот демиург? Не Отец, но Творец. Великий всемогущий Игрок, заигравшийся в свою игру. Хотел бы я задать ему пару вопросов. Нет, не про войну. Здесь все понятно. Без катастроф наша жизнь была бы для него слишком скучной. Я бы спросил его, зачем он сделал утконоса? Ну зачем, а?
Маленький Саша улыбнулся. Утконос в учебнике действительно выглядел как барсук, которому пришили птичий клюв. Но он помнил и другое. Иногда у животных рождались в пометах удивительные существа. Их уже и не спиртовали, потому что надоело. Телят, например, съедали — не брезговали. А всякую мелочь скармливали свиньям. Даже если эти порченные существа не погибнут сразу же, матери их кормить не будут. Природа была совсем как товарищ Богданов. Она ненавидела отклонения от нормы. Кажется, это называлось фашизмом.
Когда он сказал про это деду, тот засмеялся и положил ему руку на плечо.
— Да хватит уже с этими «фашистами»… Это слово-обзывалка. Фашисты были в Италии. Богданов не фашист. Просто он застыл в своих предрассудках как муха в янтаре. Неумение менять свое мнение — это не сила, а слабость. Когда человек подгоняет мир под свои теории, он добровольно надевает повязку на глаза. Поэтому не будь указателем, который повернут всегда в одну сторону. Может, там находится совсем не то, куда стоит идти? Не будь и флюгером, который вертится вслед за ветром. Ветер в жизни дует часто и с разных сторон. Будь стрелкой компаса. Поворачивайся лицом к правде, а спиной — ко лжи и насилию, которые всегда идут парой.
— А правда всегда одна и та же?
— Нет. Она может меняться. Смещаться в сторону, совсем как звезды на небосводе. Может умирать, а вместо нее — рождаться другая. Наконец, правд может быть несколько. У разных людей, у разных сообществ. Но всегда — одна больше. И самый сложный выбор тут — между той, что больше, и той, что ближе. Между правдой всеобщей и правдой твоих соседей, твоего рода, семьи. «Но если сотня, воя оголтело, бьет одного — то, видимо, за дело…», — прочитал дед какое-то двустишье. — Сегодня по понятным причинам коллективное берет верх над индивидуальным. Мы возвращаемся к архаике, где голос отдельного человека терялся на фоне голосов крови, почвы, племени. Но ты должен не поддаваться. Следуй за правдой, как за этой путеводной звездой. Следуй и не бойся отрываться от тех, кто рядом. Даже если все те, кто вокруг тебя, думают иначе. В этой жизни многое — не такое, каким кажется. Например, наш мир не плоский. Это громадный шар, который вращается вокруг солнца — еще более огромного огненного шара.
— Я знаю это, дедушка, — сказал Младший с ноткой обиды. — Ты это уже сотню раз говорил.
— Эх. Твой отец не знает этого, вернее, не верит, хоть ему тысячу раз повтори. А ты верь. И в то, что люди были на Луне… и не во сне, и не в белой горячке, а на самом деле… хотя Богданов и говорит, что это выдумки пиндосов. Не выдумки! Были… и еще когда-нибудь будут. А еще я верю, что Земля — не единственный из обитаемых миров.
— А почему планета — Земля? Потому что черная? — Младший указал на комки почвы на дорожке, где шевелились вылезшие после дождя розовые дождевые черви. Он любил раньше резать их на две половинки лопатой, зная, что обе останутся живыми. Делал он это без злобы, от одного детского любопытства и как-то спросил отца, можно ли так же с людьми. Папа долго смеялся. «Я пробовал. Можно. Они тоже после этого живут, но не так долго».
— Земля? Пожалуй, — кивнул дед. — Но из космоса она голубая. Даже сейчас. Вблизи… на суше в основном, думаю, черная, хотя местами, дальше к северу — всегда белая. От снега и льда. Должно быть, ее пересекают узкие полоски зелени. То, что осталось от лесных массивов. Мы сейчас дышим воздухом, в котором кислорода гораздо меньше, чем было раньше. И ничего, привыкли. Ты вообще не замечаешь. А у меня вначале было чувство, будто в горах… хотя не был я в горах никогда. Ну, в общем, дух перехватывало. А потом прошло. Все, у кого было с легкими не очень — не привыкли, а померли. Но так всегда. Человек ко многому может адаптироваться, если изменения идут плавно. Даже к высокому радиационному фону. Еще до войны в Индии была местность, где из-за выхода горных пород он был многократно превышен. Но никто из живших там этого не замечал. Они просто жили. Это был их дом.
— Эй, боец! Ты чего замечтался? — вывел Сашку из воспоминаний резкий окрик. — Рот закрой, ворона залетит.
— А? Здрасте!
Пустырник в охотничьем камуфляже, на котором рисунок был составлен из мелких квадратиков, стоял напротив перелеска и сливался с ним, почти невидимый на фоне берез и кленов. И только красная его рожа, не скрытая капюшоном, была среди осенней рощи объектом чужеродным. Лысая, страшная морда. Почти всегда хмурая. Отец его, говорят, был таким же, если не хуже.
— Здорово и тебе… — буркнул Пустырник мрачно. — Тебя чего черти принесли?
— Евгений Саныч, меня отец послал, — с трудом Сашка вспомнил его имя и отчество.
— «Отец», — передразнил Пустырник. — Да ты ж у нас принц наследственный, ха-ха. Ладно, говори, чего надо, и не задерживай меня. Мне еще ульями заниматься. Ты же вряд ли в гости приехал.
«Не могу представить никого, кто бы захотел в гости к нему», — подумал Младший. Нет, отец всегда говорил, что Пустырник — мужик нормальный и товарищ надежный, а охотник вообще несравнимый. Но чтоб близко с ним сойтись — этим никто похвастать не мог. Колючий он был, совсем как чертополох, который тут в изобилии растет вокруг.
Чуть подальше виднелся высокий железный забор, а за ним — двухэтажный дом из красного кирпича. На самом краю города, на выступе, с трех сторон окруженном пустошью. Пустырями, то есть.
— Ну, и чего хотел Андрюха?
Пустырник был мужик независимый, поэтому мог о вожде выражаться так, без подобострастия. Да и не только он. У них вообще в деревне не было заведено этого чинопочитания, какое в Заринске пышным цветом цвело.
А здесь вождя хоть и слушают по хозяйственным вопросам и по тем, которые с безопасностью связаны, но он не бог и даже не командир, а скорее, старший товарищ. Его приказы можно обсуждать — и если есть чего возразить, то возразят, будьте уверены, за словом в карман не полезут. Говорят, сюда и ссылали тех, кто в разговоре с Богдановым язык за зубами не мог держать, когда он из живого человека в бронзовую статую превращаться начал. Неблагонадежных, смутьянов.
Младший прокашлялся, прочистил горло.
— Отец просит поторопиться со сборами, — произнес он, невольно отводя глаза от буравящего взгляда Пустырника. Тот смотрел на него с вызовом, как бы показывая — вертел я известно на чем и папашу твоего, и совет, и деда на голову больного. — Он попросил меня помочь перевезти вещи на телеге в пункт сбора. Отправление будет оттуда.
— Да он с дуба рухнул? Тоже мне, генерал нашелся: «Айн колонне марширт, цвей колонне марширт»… Мне удобнее выехать отсюда. У меня будет три подводы. На них и повезу… Хотя, — он махнул рукой, рубя воздух. — Черт с тобой! Давай погрузим кое-что. Я хотел везти их сам, но, раз у вас есть место, отчего не воспользоваться предложением?..
Вместе они начали таскать вещи из большого кирпичного гаража, крытого шифером, к телеге. Потом тщательно уложили, где надо привязали шпагатом. Накрыли брезентом. Как раз чуть-чуть места осталось для кучера… или как ему себя правильно звать? Насколько Саша понял, это были инструменты. Столярные, слесарные и другие. Телега сразу просела на своих колесах, а лошадь, которая ела в этот момент овес, привязанная под навесом у забора, покосилась на нее с подозрением. Чувствовала, что тащить придется куда больше, чем раньше. Никакой «ерунды» вроде телевизоров и магнитофонов Пустырник не брал.
Когда они закончили таскать, Пустырник аккуратно принял у него тяжелый сварочный аппарат.
— Все остальное я повезу на своих телегах и без вашей помощи… — тут он услышал, как парень в очередной раз закашлялся… — Э, братец, че-то ты перхаешь сильно. Бронхит, похоже, недолеченный. У тебя вроде седня день рожденья? На, выпей.
И он поставил на колоду, на которой обычно рубил мясные туши — стопку, на дне которой плескалась прозрачная жидкость.
— Это водка? — спросил Сашка подозрительно. — Или спирт?
— Лучше. Настойка. Пчелиный подмор. От всех болезней затвор.
«Неужели отец уже всем разболтал, что у меня кашель которую неделю не проходит? И тут не оставят без своей заботы».
Ему стало обидно. Это ж каким надо быть жалким, чтоб даже Пустырник — боец, охотник, черствый как столетний сухарь — и тот его пожалел?
Взяв стопку, Сашка вспомнил, что такой же настой давали дяде Гоше, когда у того с дыханием были проблемы: хрипы и свисты. По несколько столовых ложек. Тот его терпеть не мог и, видя ложку, сразу убегал и прятался. Бабушка тогда была еще в силе и умела на него влиять, с ней он сидел смирный. Но, стоило ей самой слечь, как Гоша деда слушаться не стал. Приходилось его обманывать и давать лекарство с чем-нибудь. Вроде помогало, хотя Женька говорила, что подмор — это варварство и суеверие. Мол, есть более сильные средства и без дохлых насекомых. Сама она больше верила в растения.
Конечно, подмор — не панацея. Слепой от него не прозреет, безногий не пойдет, а дурак умным не станет. Но жизненные силы гадость эта вроде бы восстанавливала неплохо. Правда, противно было думать, из чего она сделана.
Из трупиков пчел всех стадий развития, оставшиеся после зимы в улье. Померли они там, в общем. Эту труху из телец, крылышек и лапок заливали спиртом, настаивали месяц. Потом можно было даже сильно не процеживать через марлю — спирт почти все растворял. И принимать внутрь. Говорят, при разных легочных гадостях помогало, иммунитет повышало и дурь из головы выгоняло. Поэтому бабушка Алиса дяде, своему сыночку, его и давала.
А еще был пчелиный расплод — новорождённые личинки в собственных ячейках с питательным кормом, высушенные и истолченные в пудру. Эта мука была сладкой и на вкус приятной, разве что отдавала пыльцой. В нее добавляли порошок из некоторых целебных растений. А после катали шарики и давали детям как витаминки. Дед смеялся над этим и говорил, что через два поколения они будут личинок и жуков есть без сахара, живыми. Но как бы то ни было… в Прокопе не было чахотки и многих других хворей.
Когда Сашка перестал кривиться, и мир в его глазах снова обрел четкость, первое, что он увидел, была ухмыляющаяся рожа Пустырника.
— Ну как, прожгло? На здоровье.
«Пожрать бы, что ли, предложил, паразит».
Но вместо ломтя мяса или краюхи хлеба Евгений Александрович — таким было его полное имя — принес ему из дома какой-то продолговатый кожаный чехол.
— Батя мой знал твоего деда. Говорил, что есть люди, которые снаружи как кремень, а внутри — труха. А есть — наоборот. Я не говорю, что ты такой. Не зазнайся. Это тебе как аванс. С днюхой тебя, Саня, с днюхой.
Сказал — и протянул ему эту штуку, оказавшуюся неожиданно легкой.
Сашка расстегнул ножны и достал из них то, что показалось ему удлиненным ножом. Рукоять была удобной, с выемками под пальцы, а лезвие широким, но довольно тонким, длиной сантиметров тридцать, чуть закругленным. Сталь не блестела и была почти черная.
— Мачете. Марка «Ка-Бар». Вообще, это не оружие, — объяснил Мищенко, закуривая трубку, которую до этого старательно набивал. — Это нож для рубки тростника. Но раз человек — это думающий о себе тростник, то мачете и для него сгодится… Можно и сучьев нарубить, и колышки обстрогать, и тушку разделать. А для боя… эта штука годится с трудом. Хорошо если противник один — его можно, как курицу, зарезать. Или без конечности оставить. Но это, если хорошо наточить и если силенки есть. Минус — равновесие трудно держать… баланса нету. И после сильного замаха тебя занесет — мама-не-горюй. Придется плясать, уворачиваться, как зайчик, если враг не один. А это не по мне. Мне пером сподручнее. Насадил одного, полоснул другого — повернулся к третьему. Лучше ножа ничего быть не может. Да и как инструмент нож удобнее в связке с топориком. А топориком тоже можно уконтрапупить между глаз.
В свое время Евгений Саныч учил и Младшего, и других ребят технике боя. Недолго учил — месяца четыре, потом у него случился запой, когда он вышел из него, то уехал с охотничьей партией надолго за шкурами, а вернувшись уже, наверно, и забыл про своих подопечных. Но успел натаскать и в рукопашном, и в ножевом, и даже немного стрелять научил, руку правильно держать, глазом правильно целиться. Ошибки показывал. Учил жестко и даже жестоко — с синяками, шишками и матерками. Но научил даже тому, как выбивать направленную на тебя пушку… и многим другим приемчикам. Жаль — бросил это дело.
— С-басибо, — Александр поблагодарил за подарок и убрал вещь в ножны. Как нарочно, у него заложило нос.
Махать этой штукой здесь ему показалось несолидным. Дома опробует. Хотя отец будет хохотать, говоря, что он насмотрелся кино про уродливого индейца из Мексики с такой же острой штукой. Самому отцу такие фильмы ой как нравились. Сильнее нравилась только Тарантина.
— А про радио вы не забыли?
— Какое еще радио? — грубо буркнул Пустырник. — Радиолу тебе, что ли, отдать, диско танцевать под нее будешь?
Но тут же хлопнул Сашку по плечу:
— Да не ссы ты. Я шутю. Отдам, так уж и быть эту рухлядь с антенной. Мне все равно не с кем разговаривать. Я больше слушаю по диапазонам… Не так, как твой дед, который передачи из Астралии ловит. А я с ближним прицелом. Слежу, ни ходит ли кто у нас тут вокруг. Если батя твой такой умный, пусть сам и следит. Мне вообще с нашим вождем перетереть за жизнь надо. Приду к нему седня, когда медведя завалю.
В ответ на удивленный взгляд Сашки он пояснил:
— А ты это… езжай уже. Туча идет, гроза может быть. И осторожнее будь. Недавно в районе церкви дед Семен видел косолапого, когда за грибами ходил. Шатается от храма до магазина «Корвет». Да не Семен, он трезвый. Мишка шатается. Кровь с него каплет, скорее всего — подранок. Никто из наших там не был. Видать, киселевцы подстрелили. Сколько им говорили, не ходить в нашу территорию. Своей, что ли, мало? Хорошо еще, что не подрал никого — ни человека, ни скотину. Жахну его, будет мясо в дорогу. Лапы особенно люблю.
Вот это да! Это всего километр от того места, где он проезжал час назад. Вот тебе и риск. От одного запаха такой зверюги лошадь могла бы и разум потерять и побежать сломя голову. Но почему-то таких приключений Сашке совсем не хотелось.
Впрочем, Пустырник был не глупее:
— Возвращайся другой дорогой. Это не шутки. Я их полсотни завалил, но не умеючи можно весь магазин твоей «погремушки» выпустить и только разозлить. Ехай в объезд. Где раньше тридцать второй автобус ходил.
В ответ на непонимающий взгляд Младшего он усмехнулся:
— Это старикан мой так шутил. Постоянно про автобусы да про трамваи. Раньше у многих машины были, но он был беден, у него не было. Но ему на это было наплевать. Он себя и так уважал, без понтов. Ты это… езжай по Обручева, не сворачивая, и до рынка на Крупской. Туда медведь вряд ли пойдет. Даже раненый.
Храм был большим кирпичным домом с обвалившимся куполом. Дед рассказывал, что раньше тут было место, где поклонялись богу. Стены и потолок были до сих пор расписаны изображениями людей в диковинной одежде, странными и незнакомыми сюжетами. Люди были плоские, будто у них не было объема — Сашка сам так рисовал, когда маленький был. Они сильно пострадали от пожара и сырости, но некоторые еще можно было разобрать. Были там и ангелы с крыльями, и люди со светящимися обручами вокруг голов.
В Заринске богу до сих пор поклонялись, и специальные люди в черных и вышитых золотом одеждах проводили обряды. А здесь в Прокопе в доме бога только плели свою паутину черные пауки да на крыше среди перекрытий на месте свалившегося купола вили гнезда черные вороны.
Сам Сашка, как и все у них в городе, в единого бога не верил, но и в человекоподобных божков тоже. Слово «бог» в его речи по привычке фигурировало. Но он понимал под этим некую субстанцию, пронизывающую все и вся. Догматы о двойственной или тройственной природе были для его восприятия неподъемны. Конечно, он не был материалистом и был далек от научной картины мира. Верил, что существует нечто, субстанция, которую нельзя увидеть глазами. Но идея высшего существа, которое за всеми следит и всех судит — не очень укладывалась ему в голову. Как и другим.
Может, потому что в реальной жизни селяне не видели той иерархии, которая была хотя бы в их столице. Правитель был далеко, он был, скорее, природным явлением, как дождь, который может помочь, а может и навредить, но никак не отцом и не судией.
Понимая это, всю церковную атрибутику, которая пережила Войну, Ночь и Зиму, товарищ Богданов из Прокопы вывез на большом фургоне в Заринск, в тамошний храм Новомучеников Русских к степенному бородатому священнику отцу Михаилу. Как бы показывая, что в столице и религия, и ее реликвии более к месту.
У калитки, ведущей к палисаднику и огороду, Младший заметил компостную яму. Там лежал сверху подгнивший кочан капусты, источенный гусеницами. Примеряясь, он провел вдоль него лезвием своего нового оружия, а потом одним ударом разрубил кочан пополам. Вытер сталь от слизи и гнили тряпкой, висевшей рядом на заборе.
— Вот так убивает мачете! И так будет с каждым.
Назад Сашка мчался с ветерком. То ли потому, что заставлял лошадку прибавить скорости, то ли потому, что к погода к вечеру решила испортиться и дуло с каждым пройденным километром все сильнее.
На брезент рядом с собой он положил ружье, четыре патрона были в магазине и один в стволе. Мачете висело на боку. Будь оно чуть длиннее, било бы по ногам, но так как он был высок, носить его было довольно удобно.
За каждым камнем ему мерещилась черная, здоровенная медвежья башка, в которую он был готов всадить пулю, а может, и две.
Глава 4. Шахта
Но обошлось. Вскоре он уже подъезжал к Депо. Караульные не сидели в будке, а, надвинув капюшоны, прохаживались перед воротами. Уж не отец ли устроил им выволочку?
Хотя какой смысл был в воротах, если ограждения вокруг почти не осталось? Разве что выезжать через них удобнее.
Сосед-пенсионер помахал ему рукой и придержал ворота.
Смешная штука — привычка. Пенсии вон сколько лет никто не платит, а слово осталось, и пожилых, зажившихся на свете, так называли.
Старый Мельниченко с помощниками как раз устраивали перекур, разложив снедь на выцветшей клеенке, пили из алюминиевых кружек. Сашку пригласили — ясно, из вежливости, но он отказался. Известно, что дед Федор хоть и зажиточен, но прижимист. Да и знал, что парень ни в чем не нуждается.
Сославшись на то, что отец велел ему поторапливаться, он не стал разгружать с ними телегу, а просто сдал кобылу на руки конюхам, которые, поворчав, начали ее распрягать, пока Федор, матеря сквозь зубы и Пустырника, и Сашку, и «вождя краснокожих», ходил за ключом и отпирал общинный склад.
Когда он дошел до дома, отец сидел на веранде и с тревогой всматривался в горизонт. Редко можно было увидеть его таким.
— Хорошо, что ты вернулся. Скоро гости припрутся. Завтра решили мы валить. Утро вечера мудренее. Рацию привез? Сильно ворчал Подорожник?
Младший кивнул, усмехнувшись замене прозвища на название другого растения.
— Не сильно. Гляди, пап, что он мне подарил, — и Сашка показал отцу мачете.
— Ого. А я раньше думал, что «мачете» — это церковь такая.
Он взвесил оружие в руке, попробовал пальцем заточку, колупнул ногтем металл.
— А мне больше кукри нравилось. У Мясника там этих железок в доме было до хрена, но он почти все повыбрасывал, когда боли стали сильными. Просто выкидывал в карьер или в озере топил. А сын его Женька-то… Пустырник… хитер, — пробормотал отец, ежась от налетевшего ветра. — Все хорошие ножи себе оставил, даже братьям не отдал. Не думал, что он даже с таким барахлом расстанется… ох, прости. Нормальная вещь. Для понтов. Чисто поиграть.
— Оно попробовало человеческой крови?
— При мне он рубил ей только сучья. Один раз отсек башку вороне, которая у него помидоры клевала. Извини, если разочаровал.
— Ничего. Может, так даже лучше, — ответил Сашка.
— А! Сходи к бабке, — вдруг вспомнил отец. — Она сильно хочет тебя видеть. Как проснулась, просит позвать Сашку. Я еще уточнил у нее, которого? Она говорит: «молодого».
И слава богу, что в себя пришла. Может, еще улучшение будет.
— А дед где?
— Сидит у себя, чай пьет и греется, — ответил отец. — Блин, ну и напугал он меня. Нашли мы его на крыше в четвертом Микрорайоне. Никогда бы не догадался, если бы он там и раньше не бывал. Я ему говорю: «Ты че, прыгать собрался? С жизнью прощаешься?». А он: «Дурак ты, сын. Прощаюсь, но прыгать не буду. Почти вся моя жизнь здесь прошла. Здесь родился, сюда на руины пришел после бомб, думал, тут и похоронят… А из-за какого-то выродка приходится все бросать».
— Папа, а ты сам не считаешь, что это страшно? Уходить в никуда.
— Почему «вникуда?» — удивился вождь. — Маршруты и место для города мы еще прошлой весной разведали. Я же сам ходил. Ох и комарья там по дороге нас кусало. А теперь и фураж на месте заготовлен…
— А если там будут свои Бергштейны?
— Будут. Но маленькие. И мы как-нибудь от них отобьемся. А от этого не сможем, потому что у него пять тысяч штыков наберется, если он захочет. Алтай огромный, и только крохотная часть его под Заринском. Да, там будет не так безлюдно, как здесь. Хотя и у нас в Кузбассе, уверен, люди есть. Может, тысяч тридцать на область. Просто радиосвязью мало где пользуются, а путешествуют еще меньше. Нет необходимости. Поэтому два небольших городка, находясь в разных углах квадрата со стороной сто километров, могут друг друга полвека не найти. И это даже без скидок на рельеф и естественные преграды — реки, горы, болота и нехорошие зараженные места. Там на юге только маленькие поселки, деревеньки, как наша, или вообще стойбища скотоводов, которые коз по горам гоняют. Ничего похожего на государства нету. Там горные долины, где легко затеряться. И даже чище, чем здесь. Фона никакого. И угольной пыли тоже нету. До ста лет жить будем. Нам достаточно на триста-четыреста километров уйти. Мы бы еще дальше пошли… но там уже другой язык, другие народы. Да и пустыни, говорят, наступают. Поэтому и остановились на тех краях. Не жизнь там будет, а рай.
На какое-то время его уверенность передалась и Сашке. Но про медведя он все же рассказал. Как ему показалось, отца это встревожило не на шутку.
Открывал дверь Младший осторожно, словно пробирался в медвежью берлогу, но все равно та скрипнула. Вдруг спит? Не потревожить бы. Эх, петли давно бы смазать.
В комнате горел ночник. Солнечную батарею — раритетную вещь — уже сняли с крыши и сложили. Она была исправна, но даже в ее лучшие годы мощности хватало только на освещение дома и простые электроприборы.
В углу еще стояла прялка и лежала пряжа, которую бабушка начала прясть до болезни. Из этой пряжи получались теплые носки и варежки.
Вначале ему и правда показалось, что она дремлет. Но нет, глаза бабушки были открыты, и она сразу повернулась на звук, приподнявшись на кровати.
Пахло лекарствами. В комнате царил тяжелый дух плохо проветриваемого помещения и влажных простыней. Окна были закрыты тяжелыми шторами.
Она не лежала пластом. Но последний раз смогла пройтись только до окна. Назад ее уже пришлось вести под руки. Лицо бабушки, морщинистое, как у старой черепахи, повернулось к Сашке, выцветшие глаза сфокусировались на его лице.
— Ты совсем не изменился… Саша. Так когда твой путь начинается?
— Какой еще путь, бабушка? Я же уже все сделал и вернулся.
Будто не слыша его, она продолжала:
— Бойся хромых. Они заберут твои ноги. Бойся старых. Они заберут твою душу. Бойся холодных. Они заберут твою кровь.
Саша слушал ее, оторопев. Голос ее в этот момент звучал так же, как тогда, когда она говорила про Нону и Дециму.
— Вижу вас как в тумане, — продолжал чужой голос, голос существа, которое завладело бабушкой, как в сказке про волка. — Пелена вокруг…
— Это опять давление поднялось, мама, — произнес отец, неслышно зашедший вслед за ним. — Женя, дай бабушке что-нибудь от головы, пожалуйста! — крикнул он через плечо. — А ты, Санек, ступай. Нечего тут смотреть. Все мы когда-нибудь такими будем. Кому не повезет легкой смертью погибнуть.
Выйдя в гостиную, он увидел деда, который сидел в кресле-качалке, сцепив пальцы на груди, и с тревогой прислушивался к происходящему в соседней комнате. Одетый в махровый халат, он грелся у камина, оставшегося им еще от довоенных хозяев дома. За металлической решеткой потрескивали в огне сухие дрова.
Солнечную энергию на обогрев не тратили. Накопленное аккумулятором электричество пригодится в дороге. В пути никто солнечную панель доставать не будет, чтоб, не дай бог, не повредить. Такие вещи береглись как зеница ока, потому что были незаменимые. Да и вряд ли будет солнечно следующие несколько недель.
Внешне Данилов-самый-старший выглядел бодро и моложаво. Он был чуть старше бабушки, но смотрелся на пять лет моложе. На старых двадцатилетней давности фото он был такой же, только волосы теперь поседели уже до последнего. То, что не все так гладко, можно было понять только по глазам и по тем вещам, которые он говорил.
Рядом на столике лежала книга.
— Ну, здравствуй, именинничек. Что она тебе сказала?
— Бойся хромых. Бойся старых. Бойся холодных.
— Что? Бред какой-то… Хотя подожди. На ум приходит только песня. Малоизвестная песня малоизвестной певицы. Вроде бы ее звали Регина, а фамилию не помню… «Be afraid of the lame, they’ll inherit your legs. Be afraid of the old, they’ll inherit your soul. Be afraid of the cold, they’ll inherit your blood…» Я не люблю такой стиль. Не знал, что и ей она знакома. Давай попробуем интерпретировать. Это довольно просто. Бойся отмеченных знаком войны и мора. Тех, у кого печать не на теле, а в разуме. Моральных калек и хромцов… Бойся пережитков старого порядка. Не тех, кто прожил долгую жизнь, а тех, кто живет старыми ошибками, которые привели мир к гибели… Бойся тех, кто холоден душой, как змея. Ну а тех, кто отмечен холодом могилы — не бойся. Среди всех они — самые безобидные. Но это лишь моя фантазия. А слова моей дорогой Алисы — всего лишь отголоски ее памяти. Никакого скрытого смысла в них нет, — он с хлюпаньем отпил чая из новой кружки. Обычно дед старался делать это тише, но так было, когда бабушка могла услышать и посмеяться.
— Я тоже приготовил тебе подарок, тезка, — указал он на лежащую книгу в кожаной обложке.
— Это то, что ты написал, деда? — Младший знал, что старик пишет большой труд. За это его часто поругивала бабка. «Тратишь время на ерунду! Лучше бы паутину с потолка убрал!». Отец в свою очередь посмеивался: «Папаня, ты бы лучше на рыбалку сходил. И польза, и у тебя спина разогнется. А то уже как крючок согнулся».
— Нет, это не моя книжка. Это дневник. То же самое, что блокнот, только больше. Сейчас таких уже почти не осталось. Проще найти книгу с текстом, ненужным и глупым, чем чистые страницы. Смотри, какая плотная бумага, какая прочная обложка. Это не обычная школьная тетрадка. Ты заполнишь его сам. Вот тут, — он открыл дневник; чуть пожелтевшая бумага приятно пахла, навевая воспоминания о чем-то съедобном. Внутри в маленькой петельке оказалась металлическая ручка.
— Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки.
Обычная бумага… Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные — то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было.
А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось.
— Нам надо надеяться, — сказал, откашлявшись, дед, — что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют.
В комнату зашел отец.
— Хороший подарок, ничего не скажешь, — он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты. — Никто не видел моего братца прибабахнутого?
— Вроде сказал, что воздухом подышит, — ответил дед. — Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром.
— Всю не съедай, папаня. Оставь внуку.
Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил.
— Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины… дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем… Да где же этот придурочный? — отец вскочил на ноги. — Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это… сынок… извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший.
Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце.
— Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же — не уходить далеко… Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать.
Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный — лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было — побыть иногда вдали от людей. «Наверно нагуляется и через часок вернется», — подумал Младший.
Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято.
Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов — крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки.
Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь.
Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было.
Был он велюровый, туго набитый, небольшой — с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать «зверя» и заменить набивку.
«Никита подарил, — объяснил тогда Гоша. — Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг». И с тех пор не расставался с игрушкой.
Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита.
«Такой же. Такой же…» — бормотала она целый день.
А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось.
— Полдеревни сумасшедших, — бурчал Андрей Данилов всю дорогу. — Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь!
Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра.
Только этого не хватало.
Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов — к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы «дурика» — беззлобно, хоть и устало — но перечить вождю не смели.
— Да я его под замок посажу, — бесился тот. — А стены поролоном оббить… Сталкер, блин, нашелся.
— Гоша! Брат! Гоша! — кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога.
Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган.
А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски.
— Да, я видел, как он туда в развалены залез, — в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой. — Вам надо было лучше за ним следить.
Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки.
Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта «Коксовая-2». Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных.
Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены.
— Мне ему что, колодки на ноги надо было надеть? На цепь посадить, в будку? — ярился Андрей. — Еще днем он был… адекватный. Вместе сходили за дедом. Ну и семейка, блин. Тот — в поднебесье. А этот — под землю. Женька сказала, что дело в осени. В атмосферном фронте и в фазах луны.
Они шли, растянувшись цепью, на расстоянии двадцати метров один от другого, изредка перекликаясь. Дождь пролил, небо прояснилось, и, казалось, погода обещала еще наладиться. Идти было легко — местность была ровной и хорошо всем знакомой. Но все же здесь иногда появлялись дикие собаки, а пару раз зимой в деревне слышали доносящийся отсюда волчий вой.
Рядом с Андреем шагали Артем и Артур Красновы — оба высокие, плечистые и, как они сами шутили, близнецы, только в разные годы родившиеся. Они действительно были очень похожи, а одинаковый камуфляж, вязаные шапки и одинаково подстриженные бороды делали братьев и вовсе почти неотличимыми. Они часто сопровождали отца в охотничьих вылазках и экспедициях. И сейчас у них были винтовки. Не гладкоствольные ружья, а именно винтовки. В городке не было никакой устоявшейся военной структуры типа ополчения, но были те, кто более других был готов принять на себя удар, случись что. У этих дома всегда было нарезное оружие. Остальные взяли с собой простые ружья. Хотя об опасных чужаках давно никто не слышал, зверье могло повстречаться даже так близко к городу. У самого вождя был пистолет в кобуре — не только оружие, но и символ его статуса.
— Вы здесь не пройдете. Надо обойти обогатительную фабрику, — напомнил им дед Кирилл, показывая дорогу, которую преградили обвалившиеся галереи на бетонных подпорках. Старый горняк шел, опираясь на суковатую палку, в том же дождевике, в котором ходил по грибы. — Эх, время-время. А мне ведь тогда девятнадцать было… недавно устроился. Хотел проходчиком быть, но мне квалификации не доставало. Работал на участке шахтного транспорта. Помню как сейчас, что был я двадцать третьего августа на глубине четыреста метров в конвейерном стволе, ленту чистил… И вдруг электричество пропало. И гул. Сверху, с земли. Мы сначала подумали…
— Кирилл Никитич, в другой раз! — оборвал его отец. — Отвлекаешь. Смотри лучше, куда идешь.
И действительно: обломков вокруг было — сам черт ногу сломает. Шифер, битый кирпич, арматура. Все сооружения, которые тут были, порушило взрывной волной, а время и непогода — добили.
Но следы на мягком грунте, отпечатки рифленой подошвы Гошиных ботинок, которые они заметили еще на подходе к шахте, вели именно сюда. Сначала они делали петли, потом вдруг превратились в прямую линию, будто Гоша какое-то время бродил и кружил, а потом опрометью кинулся в этом направлении. Хорошо, что утром дождик смочил землю, а сам беглец был таким тяжелым. Саша видел, что его собственные ботинки таких следов не оставляют.
Они миновали развалины комбината, прошли еще метров триста и остановились как вкопанные. Следы заканчивались возле невысокой будки из железобетона с железной крышей — всего три на три метра. Но в отличие от всего остального, она была целой. Даже табличка какая-то сохранилась, только буквы стерлись.
— Это устье наклонного ствола, — объяснил Кирилл Никитич. — Хоть шахта и была остановлена, да не полностью. — Один участок там демонтажные работы вел. Здесь они и спускались. В последние годы — пешком, когда ленты уже демонтировали. Клеть… ну, это типа лифта… демонтировали еще раньше. Он не мог тут пройти. Тут заколочено. Я сам…
Он осекся, когда луч фонаря в руках Андрея скользнул по зияющему проему. Когда-то он был на несколько раз заколочен широкими плахами, но доски были грубо выломаны, так что человек мог пролезть внутрь.
— «Сам», говоришь? — передразнил Андрей. — Тридцать или сорок лет назад?
Снизу тянуло холодом. Воздух был спертый, но лишенный запаха.
Следы обрывались у самого входа. Можно было разглядеть уходящие вниз железные ступени, похожие на трап. Наклон был не больше двадцати градусов, но уже в десяти метрах от входа не видно было ни зги.
«Вот это пещера, — подумал Младший. — Понятно, почему заколотили. Чтоб малышня не лазила».
Вот только за прошедшие годы… или десятилетия — некрашеная сосна сгнила, и теперь доски не выдержали сильного удара — должно быть, плечом. Такому бугаю это было нетрудно.
— И какого же рожна ему там надо? — отец плюнул от досады.
— Пойду с вами, — предложил старый шахтер, ощупывая палкой верхние ступени трапа.
— Нет, дед, — остановил его Данилов. — Ты и наверху еле ходишь. А тут перил нету. Двоих я вывести не смогу.
— Вождь, мы с братом пойдем с тобой, — кажется, это был Артем Краснов.
— Один схожу. Вам еще сестру замуж выдавать. Даже в погребе с картошкой задохнуться можно, а уж здесь и подавно.
Родителей у братьев не было — на пожаре погибли, когда те совсем сопляками были. Сгорели вместе с домом в одну из зим, когда температура целый месяц не поднималась выше минус пятидесяти и печи приходилось топить постоянно.
— Тем более, — это уже возразил Артур. — Ей бы стыдно стало, что у нее браться засачковали. А мне бы стыдно было выкуп у жениха принять.
Выкупали не за монеты, а за символический кусок «черного золота» — угля.
Все их церемонии часто вызывали у деда ядовитую улыбку и реплики про какой-то «культ карго». («Я все жду, когда вы будете индейские перья носить и томагавки за поясом»).
— Ладно уж. Пошли. Никитич, там этот коридор разделяется где-нибудь? Боковые ответвления есть?
— Там один прямой штрек, идущий под уклон. Полкилометра. Но так далеко он пройти не мог. Думаю, он у самого выхода. Опустился на почву выработки и сидит где-нибудь у борта.
— Если он жив, мы его найдем. А после этого ему так не поздоровится, что он пожалеет, что на свет живым родился, — пообещал вождь, стиснув зубы. — Будет месяц взаперти сидеть.
— Значит, так, — Никитич поднял палец, призывая к тишине и вниманию. — Там внизу внимательно! Прислушивайтесь к посторонним звукам. И запахам. К своим ощущениям. Не высекайте огонь. Не царапайте металлом об металл. От любой искры может быть взрыв. Выработка полвека заброшена, но метан там может быть. И кислорода чем глубже, тем меньше. Почувствуете себя плохо — сразу поднимайтесь. Жаль, канареек с собой дать не могу.
— Я матери обещал, что всегда буду за ним присматривать. Так что без него не вылезем, — тут отец что-то вспомнил и хлопнул себя по голове. — В деревне есть противогазы. Они помогут?
— Не помогут, — покачал головой Кирилл Никитич. — Помешают. Они фильтрующие. А тут нужен изолирующий. Самоспасатель с запасом дыхательной смеси. А таких у нас давно нет. Ну, удачи. Не пуха.
— К черту.
Когда всех троих поглотила темнота, а остальные отошли чуть поодаль и остались ждать, Младший подумал о своих неприятных предчувствиях. О сне. О странных словах бабушки. Поэтому он считал минуты с еще большим напряжением, чем остальные.
Прошло шесть минут пятьдесят секунд, когда снизу до их ушей донеслись шаги и голоса. Еще через полминуты из черного прямоугольника двери появились четыре черных человека.
Красновы шли первыми, за ними отец вел под руку дядю Гошу, ровно на голову выше него. Двухметрового верзилу с разумом пятилетнего дитяти.
— Идиот, кретин, дебил! Ты чего хотел оттуда достать? Поиграть решил? Да я тебя в бараний рог сверну. Из дома не выйдешь! — внешне отец выглядел очень злым, но Саша видел, что тот рад и чувствует огромное облегчение, что все обошлось.
Они вдвоем уселись на бетонный блок. Огромный, сам похожий на медведя, Гоша безропотно позволил брату прижечь спиртом раны на локтях, на коленях, ссадины на лице. Лицо и руки его были черными, как у негра. Одежда была равномерно покрыта угольной пылью, будто он долго полз или катился под уклон. Глаза выглядели так, будто их подвели черной тушью.
И тут его рот открылся, как трещина на глыбе угля, и дядя Гоша заговорил. Голос его звучал необычно, доносясь как из бочки. Голос человека, для которого язык во рту был посторонним предметом, а сама речь — занятием чужим и непривычным. За минуту он произнес больше слов, чем обычно можно было от него услышать за день.
Но, как и всегда во время затмений, грамматика в его речи страдала.
— Не играл. Не играл. Зеленый ходил. Гоша бежал. Прятаться. Гоше кушать. Андрей пирожки? Саша пирожки?
Пи-лож-ки.
Мороз пробрал парня по коже, когда гигант повернулся в его сторону. Не сразу он понял, что тот смотрит не на него, а на его рюкзак.
— Нету у меня никаких пирожков! — замотал он головой.
Но дядя о нем уже забыл. Он сидел, мерно раскачивался и бубнил себе под нос:
— Гоша часто ходит. Голова болит. Голова думает. Гоше плохо. Не хочет уходить. Не уходить. Тут дом. Дорога — плохо. Другие — плохо.
Длу-гие пло-хо.
— Я все понимаю, брат. Я тоже не хочу уходить, — правитель Прокопы Андрей Данилов попытался успокоить брата и приобнял его, не боясь испачкаться еще сильнее. — Но выбора нет. Там будет больше еды. Теплее будет. Плохих людей не будет.
— Будут, — Гоша продолжал раскачиваться. Младшему показалось, что глаза у того блестят от слез. — Плохие будут. Зеленые будут. Никита сказал. Никита знает, — и начал всхлипывать. — Внизу всё знают.
— …твою ж мать, — выругался вождь. — Ты мне это… хватит ужастиков. Ёкарный бабай, надо было отвар взять. Валерьяны. На, выпей это, — он протянул свою флягу брату, и тот присосался к ней, размазывая черную грязь по лицу и подбородку при каждом глотке.
Всхлипывания прекратились. Раскачивание тоже. Гоша даже позволил вытереть себе лицо смоченной тряпкой. И съел краюху хлеба, роняя себе под ноги крошки. Но то и дело, полушепотом он продолжал говорить:
— Нет, нет, нет, нет. Все нет. Всё нет…
— Там внизу целое кладбище, — услышал Младший голос старого Никитича. — Когда после войны первые люди вернулись в эти места, мы случайно наткнулись на это место. Тут собаки бродили стаями. В лесах волки псов гоняли и рвали, поэтому стаи держались ближе к тому, что осталось от людей. Даже к руинам. Волки не любят запах всего, что связано с людьми. На это у них мозгов хватило. А я охотился на Шариков. Семью надо было кормить. И вот в этом самом месте увидел у одного в зубах кисть. И совсем не малярную… Собакевича здорового я завалил, кровь ему спустил… Ну и решил сходить посмотреть, что там внизу. Тела уже тогда превращались в мумиё. Только без бинтов и саркофагов. Видали их?
Отец кивнул:
— Этого не забыть.
— Ага. Нам всем многого не забыть. Были бы пилюли для амнезии, я бы принимал… Примерно в сорока метрах ниже поверхности. Прямо на почве наклонной выработки… на деревянных тротуарах. И это не шахтеры. На них обрывки одежды. Но это не спецовки, а обычная летняя одежда людей. Частично обгорела, но узнать можно. Водители машин на дороге. Пассажиры трамваев и автобусов. Успели вылезти и добежать сюда. Кто их вел, кто им показал? Они думали, что у них тут есть шансы… ага. Огненный смерч догнал. Не сгорели, а задохнулись… Надо было отдать им дань памяти. Хоронить их было не нужно, они и так ниже уровня земли, как в Мавзолее. Поэтому я просто заколотил это место… а надо было замуровать или завалить взрывом тола.
— Я на минутку, — Сашка понял, что все это время ему очень хотелось в туалет по-маленькому, но события последнего часа заставляли об этом напрочь забыть.
— Иди. Только не отходи далеко. Мы сворачиваемся, — сказал отец. — Вон какие тучи ходят. И как мы завтра поедем, если лить будет?
Уже удаляясь, Младший оглянулся и увидел слезы на черном измазанном угольной пылью лице великовозрастного ребенка. Тот прожил здесь всю жизнь и других мест не представлял. А теперь мир для него рушился.
— Братишка, братишка, — отец погладил здоровяка по косматой башке. Будто был его отцом, а не братом. — Я бы тоже все отдал, лишь бы не уходить. Но нельзя! Хана нам, если не уйдем.
За углом, где фонари поисковой группы были уже не видны, парень остановился. И забыл, для чего пришел, потому что взгляд его притянул к себе отпечаток правильной формы в мягкой глине. След подошвы. Не Гошиной, не своей, не отцовской. Гладкой, без рисунка. И тут же он обругал себя: «Чепуха. Обычный след. Наверно, от самодельного сапога, подбитого гвоздиками. Без рисунка. У половины деревни такие. Да и сейчас натоптали — будь здоров».
Уже было и не раз, и не два, когда младший Данилов видел во время прогулок предметы, которые казались ему сигналами опасности, близости чужих людей. Один раз это был найденный окурок. Показав находку отцу, он услышал только, что у него, как у деда, богатое воображение, а такие самокрутки курят все кому не лень и эта лежит уже полгода. Другой раз это была старая гильза. На словах отец всегда принимал это к сведению и благодарил за бдительность, но в глазах его были смешинки. Выставлять себя на посмешище еще раз Сашке не хотелось.
Через полчаса они были уже дома. Дождь их намочить не успел.
Глава 5. Отправление
Когда они вернулись, дед стоял в палисаднике перед домом, одетый в плащ с капюшоном, рядом с облетевшей сиренью. Ее они посадили вместе с бабушкой Алисой, когда только переехали в Прокопу. Теперь это было большое раскидистое дерево, дававшее тень в летний зной, а его отводки приходилось постоянно выпалывать, чтоб они не захватывали новые площади сада и огорода.
— Мне жаль, что мы бросаем его.
— Папа, это дерево, а не котик, — Андрей Данилов попытался его успокоить, но голос прозвучал насмешливо. — Это ж не пальма какая-нибудь. Оно нормально обойдется без нас. Ты же сам сказал, ледник будет здесь через тысячу лет. Это дерево проживет жизнь и спокойно засохнет от старости. Какого черта? Мы бросаем много действительно ценных вещей. А это даже не яблоня. С нее плодов не дождешься, хоть сто лет жди.
Яблони они действительно вынуждены были оставить, хотя самые молодые деревца выкопали с корнем и вместе с комом земли уложили в ящики. Но в основном на новом месте поселенцы собирались пользоваться методом прививки, взяв с собой отводки от самых лучших растений. У них был редкий морозоустойчивый сорт, очень хорошо плодоносящий — говорят, из семян, найденных в Ямантау. А на новом месте найдутся дикие яблони, чтоб было куда прививать.
— Да. Оно проживет, совсем как я…
Младший увидел слезы в глазах деда, и заметил, как отец чуть заметно покачал головой.
«Да, расклеился совсем батя, — говорил его взгляд. — Видать, болезнь мамы подкосила, а тут еще этот переезд».
— Но ты же сам хотел уехать, — произнес отец. — Ты же нас на это подбил.
— Если бы речь шла только обо мне… в этом не было бы нужды, — пробормотал Александр Данилов-старший. — Но это нужно для вас. Не дадут вам эти паразиты житья. Дай бог вырваться сумеем.
И тут Младший был в шаге от того, чтоб рассказать им обоим про след. Но что-то его удержало. А через секунду момент был упущен.
— Да что же это я? — дед хлопнул себя по лбу. — Забудьте. Старый дурак просто расчувствовался. Да, здесь все наше. Все хранит на себе тепло наших рук, впитало в себя наши ошибки и наши удачи, находки и потери. Наши мертвые похоронены здесь. Но жизнь это эскалатор, а не дорога. Даже если ты стоишь на месте, она несет тебя, куда ей надо. Нам остается жечь мосты и идти вперед, не оглядываясь. Как Лот. Лот номер один, номер два и номер три. А оглянешься — станешь столбом у дороги.
Если это была игра слов, Младший ее не понял.
— Внучок, иди к своим друзьям. Лешка, Андрюша пришли… и Кира.
И точно — свет в гостиной горел, через окно доносились знакомые голоса.
— Посидите, отметите немного. А завтра в путь. Жаль, что на такое время выпал твой день рожденья. А с другой стороны… может, и в добрый час. Мы на пороге новой жизни, — заметив, что глава поселения подошел к собачьей будке покормить Жучку, дед добавил, понизив голос:
— И забудь ерунду, которую я говорил тебе про облака. Она тебе нормально подходит. Удачи!
Посидев немного за общим столом, молодежь удалилась в Сашкину комнату в мансарде, чтоб не мешать взрослому разговору о деталях переезда. И чтоб им самим он не мешал — голову не грузил тем, что им пока можно и не знать. Хоть и быстрее сейчас взрослели, чем до Войны. По прежним временам они вообще считались бы детьми.
Они — это он, Сашка, его друзья Павел и Андрей, оба на год его старше. И Кира.
Мало у кого в деревне была такая комната. Большая, светлая, с картиной на стене, изображающей горный ручей, и книжным шкафом, уже пустым, с удобным диваном-кроватью. На полу медвежья шкура, которую, правда, не он добыл. Была. Ее уже скрутили и собрали. За пластиковым окном — толстым, пятикамерным, выдерживавшим даже шестидесятиградусный мороз — открывался вид на Центральный район вдали. Ни из одного окна больше такого вида не было. Над карьерами стелился туман, и где-то там виднелся Провал. Сашка не думал раньше, что и по этому виду будет скучать. В чем-то он понимал деда.
Пашка и Андрюха рассказывали пошлые анекдоты и пили пиво из глиняных кружек. И то и другое — свое: пивоварение и гончарное дело в селе были развиты.
Кира сидела в кресле и пила чай, аккуратно откусывая творожное печенье. На ней был не ее повседневный мальчишеский наряд из джинсового комбинезона и рубашки, а очень красивое платье цвета морской волны, украшенное бисером, которое она сшила сама. Хотя самой морской волны он видеть не мог. Ее волосы были заплетены в две косы, но ему было бы приятнее видеть их распущенными.
Оба пацана были его товарищам по детским проделкам, обоих он знал чуть ли не с рождения, но в последний год Сашка чувствовал нарастающий лед отчуждения между собой и ими. Вызванного не конфликтами, нет. Они по-прежнему неплохо ладили. Но в этот год он все чаще чувствовал, будто общался раньше со всеми на одной радиоволне, а сейчас перешел на другую, пусть и близкую. Голоса слышны через эфир — но вдалеке, и трудно прислушиваться, и чем дальше, тем труднее. Пока эту пропасть еще можно было перешагнуть, но скоро, возможно, нельзя будет и перепрыгнуть.
Все шутили, смеялись его шуткам и поддерживали разговор — об урожае, об охоте, о переезде. Но его не покидало ощущение, что вечеринка — не день рождения, а прощальный вечер. Младший подумал, что с удовольствием провел бы сейчас время, разбирая старые книги. Фолианты, как их называл дед. Или посещая места, где ни разу — с самой Войны — человек не ступал.
Хотя ее он бы с собой взял… Наверно, это было бы романтично, идти с той, кого ты выбрал, в краю древних мрачных тайн.
«Ну, ты и придурок, — сказал он себе в этом месте. — Чтоб идти в поход, нужна не девка, а надежные товарищи. А совсем один ты только до сортира в огороде дойти сможешь. Даже по дороге до хутора Пустырника тебя мог медведь сожрать вместе с лошадью, а что говорить о других городах?»
Обстановка немного оживилась, когда он рассказал о поездке к Пустырнику и о поисках в старой шахте (хотя отец и просил помалкивать). Но прогнать ощущение, что ему с ними не очень интересно, уже не мог. Разве что с Кирой. Но и тут были сложности.
— Какой же ты бессовестный, Александр Данилов, — тихо сказала она ему, когда парни по очереди пожали имениннику руку и удалились.
— Ты о чем? — он уставился на нее непонимающе.
— Думаешь, я не заметила, как ты смотрел на меня все это время?
— И как?
— Как голодная собака на мясо, — она отсела на край дивана, сложив руки на коленях.
— Ты ошибаешься, — он подвинулся чуть ближе.
— Нет же. Я уже с мальчиками общалась… — она усмехнулась, заметив его недовольный взгляд. — Да не так, как ты подумал, дурик. Те, кого порядочными называют, на самом деле в мыслях самые пошлые. Вот ты меня уже и так, и этак развернул… я же вижу. А кто меняет баб как перчатки, могут быть способны на чувства.
«Которые тебе и не снились» — пожалуй, такой была недоговоренная часть фразы.
— Но, знаешь что? — в ответ на его попытку по-дружески ее приобнять за плечи, она отодвинулась и, словно дразня его, перебежала на другой конец комнаты, усевшись в кресло. — Тебе повезло. Они хотят, чтоб я досталась тебе. Мои братцы. Наверняка уже все обговорено. Как в дурацком кино из страны, где все поют и пляшут и на лбу у людей красные точки нарисованы. А взамен они получат от твоего папаши в пользование сеялку, веялку или сноповязалку. Или корову. Или свинью, — она изобразила пятачок, приставив палец к своему чуть вздернутому носику. — Справедливо, да? Свиноматку на свиноматку. А ты, наивный чукотский юноша, ничего этого не знал?
Данилов-младший застыл, как пораженный взрывом. Вначале он не поверил. Но потом понял, что это вполне в духе его отца — решить устроить ему судьбу с таким цинизмом. Для его блага, да. Фраза про то, что пора найти телку с приличным выменем, неожиданно обрела конкретный смысл. Грудь у нее была действительно не по годам развитой.
И даже дед мог этого союза хотеть, поэтому и взял назад свои слова про облака. Дед, видимо, страдавший от того, что их род был хилым и вдобавок с одной бесплодной ветвью. Дед, который понимал, что ему скоро уходить. А отец еще постоянно шутил про то, что Женьке замуж пора, а она не торопится. Так, оказывается, не ее одну сватали! Ну, просто «Тихий Дон» какой-то. И ведь дело не в сеялке или скоте, а во власти.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Сашка подозрительно.
— Ушки на макушке, — усмехнулась девушка, надкусывая еще одну печеньку. Теперь не принято было бояться «испортить фигуру».
— Если ты настолько меня не любишь, так и скажи, — он надулся от обиды. — Можешь ведь отказаться. Мы же не дикари.
— Могу, — кивнула Кира. — И ничего мне за это не будет. За ворота в лес не выгонят. Но когда я думаю, что люди все такие, я готова согласиться. Может, ты лучшее из того, что судьба подсовывает. Ты хотя бы хороший. Как друг, — она сидела так, что подол ее платья задрался. Немного, чуть выше загорелых коленок, но этого было достаточно, чтоб направить его мысли в другое русло.
Хотелось стать ей самым близким другом и немедленно. И уже на этот первичный инстинкт наслаивался другой, более поздний — оберегать, заботиться, кормить и защищать.
— Дурочка моя, — парень посмотрел на нее с мягким укором. — Я за тобой, блин, на край света готов. А ты наслушалась твоих братцев, которым меньше пива надо в себя заливать. Чушь это все. Никто тебя на хрюшку не поменяет. И даже на буренку. Ты же золотая, ты же…
С улицы раздалось громыхание, заставившее их обоих вздрогнуть. Подбежав к другому окну, они увидели, что это грохочет по старому асфальту, переваливаясь через трамвайные рельсы, тяжелая запряженная двойкой лошадей телега, которая в этот момент подъезжала к воротам. Лошади были бурые, как волки, и каждая раза в полтора массивнее Чернушки. Да и телега была огромной — целый дом на колесах с брезентовой крышей. Когда-то этот фургон был автоприцепом. Но теперь вместо мотора у него была сила этих огромных животных, предков которых они когда-то получили от Заринска, тогда еще щедрого и помогавшего с обустройством.
И только один человек имел в селе такой фургон. Тот самый, к кому Сашка в этот день заезжал.
Цокот копыт сменился стуком в ворота, потом скрежетом открываемой калитки. Тот, кто приехал, совсем не боялся потревожить хозяев и их соседей. Хотя время было позднее, а ложились в деревне всегда рано, как и вставали. Отправляться собирались без спешки, завтрашним вечером, и все хотели перед дорогой поспать.
Тихонько приоткрыв окно, Младший услышал внизу у ворот голос отца:
— А, это ты Жека. Ну заходи. Чего, уже собрался?
— Да, Андрей, — голос Пустырника звучал еще резче, чем обычно. — Две мои другие повозки следом идут.
— Сами, что ли, своим ходом? С мотором и автопилотом? — тон отца, как всегда, был немного язвительным.
— Нет. Оболтусов своих напряг. Петьку и Ефимку. Все ж таки они мне сыновья, хоть и живем отдельно. У них кони тоже хорошие. Ты это… Труби общий сбор. Надо уходить. Прямо сейчас. Иди со мной, вождь краснокожих, взгляни сюда.
К счастью, повозка остановилась рядом с фонарем, у которого был собственный солнечный элемент, который за день в ясную погоду успевал зарядиться.
Младший уже чуть не свешивался из окна. Рядом он почувствовал теплое дыхание Киры. Она выглядывала из-за его плеча, словно прячась за ним, но тоже смотрела. Их пока еще не заметили.
В этот момент Пустырник с отцом вместе откинули брезентовый полог.
Из-за их спин Младший разглядел на дне фургона только черные когтистые лапы. С мокрой блестящей шерсти стекала кровь. Зато он увидел, как нелюдимый хуторянин что-то высыпал вождю на ладонь. Но не монеты. Металлические цилиндры, похожие на карандаши… или на пули.
— В него уже стреляли на днях. «Пятёрой»! Это я достал из туши. Надо рвать когти, и лучше затемно. А то поздно будет.
Какое-то время отец недоверчиво рассматривал то, что Пустырник положил ему на руку.
— Странно. Пять сорок пять — беспонтовый калибр для охоты на медведя, — произнес вождь наконец.
— Андрюха! — назвал его Пустырник совсем по-простому. — А я тебе об чем говорю? Ну почему надо все разжевывать? В эту зверюгу стреляли. День-два назад недалече отсюда. Из автомата, судя по тому, как пули легли! Ранили, но не добили. А это оружие на человека. Не на медведя. Тот, кто применил его — чужак. Он или погиб, или наоборот, укрылся от медведя где-нибудь, уже не скажешь. Ствол я не разыскал. Но он не пошел бы в одиночку в такой поход! Да еще с такой пушкой. Значит, он просто отошел или отбился от своих. А те раз прячутся, то пришли не на чай. Надо бросать все и уходить. Иначе можно вообще не дергаться!
— Я, блин, не позволю… никому угрожать нам в нашем доме! — голос отца задрожал от бешенства. — Даже если мы решили его сменить. Да и кто может нам угрожать? У нас вместе с киселевцами почти тысяча стволов, и это только считая взрослых. Мы их на ленты порежем, если сунутся.
Глаза у него налились кровью. Сашка знал за отцом такую особенность. Она была фамильной чертой всех Даниловых, начиная от бабушки Алисы. Конечно, у нее это проявлялось сильнее всего — она говорила, что себя не помнит, когда кто-то имеет несчастье ее разозлить. Бывало, и скалкой могла приласкать. Даже Женька, спокойная и тихая, пару раз теряла над собой контроль и посуду била.
Но отец все-таки сумел взять себя в руки.
— Черт с тобой. Собираемся… Ты думаешь, это разведчики из Заринска?
— Может, и нет. Но даже если залетные чужаки, тебе легче будет? — тут Пустырник перевел взгляд на второй этаж дома.
— Вот те раз! Шпионим?
Фонарь на фасаде светил ему прямо в глаза, поэтому Сашка и думал, что он их не разглядит.
Тут и отец заметил.
— Сашок, вы одеты? Вот и хорошо. Надо всех по улице оповестить, что отъезд не завтра вечером, а так скоро, как возможно. А я пойду радирую киселевцам. Ох и разозлится Каратист, чтоб ему… Он и так на меня зуб точит, говорит, на последней ярмарке ткань им продали гнилую. Бегите! В дороге докушаете. И всё остальное — тоже.
— О находке не болтайте, — бросил им вслед Пустырник. — Нечего раньше времени панику нагнетать.
Уже через четверть часа вся деревня знала об отправлении, и все начали лихорадочно паковать свои узлы и грузить на телеги то, что должны были сложить еще несколько дней назад. С горки, где стоял отцовский дом, Младший видел, как во дворах и в проулках вниз по улице замельтешили фонари. Кто-то бегал с мешками, а кто-то и с ружьями. Воздух наполнился разговорами на повышенных тонах и окриками, конским ржанием и скрипом открываемых калиток и ворот.
Часа через четыре колонна была худо-бедно составлена. Возле депо к ней присоединились общинные возы — большегрузные телеги с тентами, куда нагрузили по две-три тонны. Тащили их сильные лошади. Самые тяжелые прицепили к тракторам. Где-то все-таки умудрились раздобыть для них солярку, хотя, как знал Сашка, ее было в обрез. Вывели из гаража «бурубухайку», но та умудрилась заглохнуть посреди дороги, и еще десять минут убили на то, чтоб привести ее чихающий и дымящий движок в чувство. Вся семья Даниловых заняла места в ней. Кира в последний момент решила ехать со своей семьей, о чем Сашка сильно жалел, не понимая ее поступка. Еще он видел, что несколько тракторов пришлось бросить — горючего столько не было.
Вскоре все вместе тронулись, но со скоростью пешехода.
— Ничего, выйдем на трассу, там быстрее пойдем, — произнес со своего сиденья дед, кутаясь в шарф. Налетал холодный ветер. — Надеюсь, киселевцы подойдут вовремя. А то опять Андрей с Каратом будут друг на друга орать, обвиняя друг друга — знаю я их.
Но раньше рассвета они все равно не успели добраться до черты города.
Караван двигался на юг по разбитому шоссе, обходя по широкой дуге с запада огромный промышленный Новокузнецк.
Дед говорил, что возле поселка Рассвет они должны остановиться и подождать киселевцев. Те обещали догнать их через несколько часов. Место встречи было условлено заранее, но в сроки союзники один раз уже не уложились — ведь обещали вообще катить одной колонной.
Отсюда уже вместе они должны были двигаться на юг по трассе Новокузнецк-Таштагол, которая в крупные города почти не заходила и шла практически в чистом поле, поэтому считалась более безопасной.
В сам Новокузнецк они не заезжали, но во время движения по объездной дороге он почти два часа находился в поле видимости. Здесь было очень мало целых зданий, а те, что остались, были похожи на иззубренные скалы. Чуть лучше сохранились окраины.
Где-то здесь обитала небольшая община, даже число людей в которой было жителям Прокопы неизвестно — их было явно меньше, чем прокопчан или киселевцев, и они были размазаны по всей огромной площади этого города, который был втрое-вчетверо больше старого Прокопьевска, но перенес ядерный удар еще большей мощности.
Теперь по окраинам и жили потомки редких выживших. Ни вражды, ни связей с ними не было. Земли они почти не пахали, жили собирательством и охотой. Это была последняя соломинка, за которую пытался ухватиться вождь, напирая на то, что какая-то из охотничьих партий новокузек — как он называл новокузнечан — зашла так далеко на север и подранила мишку.
Пустырник лишь скептически пожимал плечами.
То, что они нашли в теле убитого косолапого под толстой шкурой и слоем неистраченного жира, напугало их гораздо сильнее, чем сам медведь — теперь уже мертвый и неопасный.
Решением вождя переселенцы должны были двигаться по шоссе, хотя дед и ворчал, что лучше бы они побереглись и ехали бы всю дорогу до горного Алтая по проселкам. Отец на это возразил, что так они потратят вдвое больше времени, а если начнутся ливни — то и втрое. На шоссе все-таки еще было твердое покрытие. А если они конкретно завязнут, то станут легкой добычей для кого угодно, пока будут вытаскивать из грязи застрявшие телеги. К тому же многие проселочные дороги уже заросли такой травой, что и не найдешь, где раньше были.
Ландшафт кругом был холмистый. Места эти сразу после войны стояли безлесные, выгоревшие, а те корявые низенькие березы, тополя и клены, которые попадались им то тут, то там, выросли уже после первой оттепели. Скрюченные, уродливые, они даже покрытые зеленью не внушали радости, а сейчас и вовсе были похожи на воткнутые в землю кривые палки.
Шоссе проходило по пригорку, и отсюда открывался отличный вид на огромный промышленный город внизу. В бинокль можно было разглядеть сквозь туман корпуса металлургического комбината и типовые жилые дома — такие же, как в Прокопьевске. Уцелели в основном кирпичные. Панельные большей частью рухнули. А центр города был сровнен практически под «нулевой уровень», говорили, что эпицентр взрыва был в районе вокзала. Вдали на горизонте, как рассказывал дед, стоял Новоильинский район, и там еще виднелись силуэты высоких зданий, даже такой высоты, каких в Прокопе отродясь не было. Почти небоскребов. Но тоже изломанные, будто пьяные.
Чуть дальше параллельно автодороге шли рельсы, вокруг которых, как часовые, стояли бетонные столбы. Здесь, вдали от городов, стояли они прочно — редко-редко встречались упавшие. От скуки Александр считал встреченные ими поезда — иногда это был один локомотив или пара, а иногда длиннющие составы. Он знал, что там иногда находили интересные вещи. Например, старые почтовые посылки. Или опечатанные грузы — государственные или военные, с пломбами. Почти все автоматы в Прокопе взяты из таких. Тут они были в куда более хорошем состоянии, чем на складах. Автоматы, впрочем, применялись не часто, из-за редкости и дороговизны патронов. Да и нелегально они у них находились. Богданов не дозволял колонии иметь автоматическое оружие, и до поры до времени они делали вид, что слушаются. Отец говорил, что возле Омска видел даже колонну бронетехники на платформах, которую на запад везли. Чего он только не находил, путешествуя вдоль Транссиба. Так что обеспечить себя вещами не проблема для того, у кого руки и ноги есть. С едой сложнее. Группа из двадцати-тридцати здоровых мужиков может прокормить себя охотой, даже не копаясь в земле. Но там, где есть женщины, дети и старики, излишков не бывает никогда.
— Этот идиот Бергштейн довел державу до ручки, — нарушил молчание дед, снимая тяжелые наушники. — Кругом бардак. Утром поймал одну передачу после долгого молчания. Из Карпысака. Прервалась на полуслове, ничего не ясно. А от остальных поселений вестей нет вообще! Только из столицы транслируют одно сообщение раз в сутки. Типа все у них нормально, а будет еще лучше. Но сегодня в эфир не выходили, — дед взглянул на часы. — Может, передач больше не будет. В любом случае… пока длится этот раздрай, надо занять другое место для проживания. Больше шанса не будет.
Он передал младшему наушники, и тот надел их. Но кроме шума, словно в морской раковине, не услышал ничего. Странно было слушать этот голос эфира. Иногда в нем сквозь треск и шорохи где-то на пределе слышимости проскакивали звуки, похожие на обрывки слов. Но дед говорил, что это иллюзия. Младший слышал только кваканье, как на пруду с лягушками, и ничего другого не дождался
— И вот мы уходим с орбиты последнего цивилизованного государства на Земле. В пустошь. В никуда. Переждать бы смуту… и снова можно восстанавливать контакты. Лет через двести, — дед откинулся в кресле, покрытом шкурой убитого отцом огромного медведя. Свой чай он пил теперь только из металлических кружек — пальцы держали плохо. По этой же причине не наливал его слишком горячим.
Бурубухайка — кто, интересно, так первым назвал их грузовик? — чуть встряхнулась, переваливая через ухаб. Мотор натужно заревел. Подвешенные к потолку фигурки человечков, вырезанные из старых CD-дисков, тревожно зашелестели.
Машина была гибридом автобуса и грузовика, и мало кто помнил, чем она являлась изначально. Снаружи корпус был однотонно серый, но изнутри салон был разрисован и разукрашен картинками, которые они рисовали всем миром. Примерно половина салона была отведена под груз, остальное занимали люди на сиденьях и лавках. Кроме их семьи тут была Светлана Федоровна с детьми и еще одна черноволосая женщина лет тридцати, Дарья. Отец в данный момент сам сидел за рулем.
Дед отложил книгу, которую начал было читать.
— «Жизнь Василия Фивейского». Леонид Андреев. Очень жизнеутверждающая книга… шучу. Про конец мира, но для отдельно взятой семьи. Это страшнее Лавкрафта и Эдгара Аллана По, вместе взятых… потому что это правда. Я часто думаю, насколько парадоксальное существо — человек. Начинает войны, борясь за мир. Порабощает и притесняет, потому что хочет свободы и справедливости. Совершает самоубийство из страха перед смертью. Затевает эти пляски с бубнами… с ракетами и флагами…чтоб не оставаться наедине со своим роком.
— Рок — это такая музыка?
— Нет. Рок — это то, что по-английски зовется «doom». Судьба и погибель. Хотя музыка такая тоже есть…
— Я прочитал твою книжку, дедушка, — сказал Сашка деду, вдруг вспомнив то, чем давно хотел поделиться.
— Что ты усвоил из нее? — спросил старик с любопытством.
— Там много незнакомых выражений. Я сделал пометки, как ты говорил. Ты мне объяснишь эти слова?
— Обязательно… — кивнул Данилов-старший. — Когда мы доберемся до места.
«Он говорит так, как будто думает, что можем и не добраться», — промелькнуло в голове Младшего, но вместо мороза по коже ощутил азарт и почти приятную, бодрящую тревогу. В серьезные опасности он не верил, а против мелкого неопасного приключения не возражал. Их было много, они были вооружены, а отец и Пустырник — руководители опытные и решительные. Последнего вождь отправил командовать авангардом и дозорами.
— Женя! — донесся дребезжащий голос из-за фанерной загородки. — Подойди сюда!
Сестра встала, одернула платье и пошла проверить бабушку. Сашка знал, что по дороге той стало лучше. Она словно бы ожила, покинув Прокопу, которая их всех столько лет держала невидимыми узами. Даже сама ела и узнавала всех близких. Даже пыталась вставать.
Младший отдёрнул плетеную занавеску и посмотрел в оконце. Машина катилась под гору, далеко оторвавшись от тихоходной основной колонны повозок, и обгоняла уже последние из них. Скоро впереди останется только передовой дозор — верховые на самых резвых конях шли быстро, но все же недостаточно быстро, чтобы грузовик не сумел их догнать, даже такой раздолбанный. Тогда придется остановиться в любом случае. Выравнивать с ними скорость означало жечь слишком много горючего.
Такие же конные дозоры шли с боков (или с флангов, говоря по-умному). Лошадей в галоп не пускали, они шли шустрой рысью. Но именно шли, а не скакали. Путешествовать так, подгоняя возможности разных видов транспорта друг под дружку, было тяжеловато — но выхода не было. А ведь еще был скот, который перегоняли своим ходом. Поэтому средняя их скорость была скоростью даже не пешехода, а коровы и козы. Когда шоссе делало крутой поворот, Сашка видел, что колонна далеко растянулась змеей и ее хвост едва заметен за пеленой сгущавшегося тумана.
Словно поднимаясь из земли, вырастали на горизонте нерезкие, сглаженные временем вершины. Поднимались, прежде чем снова исчезнуть в дымке. Будто хозяева, вставшие из-за стола, чтоб проводить дорогих гостей.
Вокруг, пропуская машину, ехали без строя и порядка повозки переселенцев. С соседней повозки, которую тащила пара низкорослых лошадок, ему махнули рукой два мужика, в одном из которых Сашка узнал однорукого Волкова. Лицо другого было скрыто капюшоном. Похоже, собирался дождик.
Что у них там за груз, отсюда было не разглядеть, но Сашка помнил, что отец категорически запретил брать с собой мебель: «Этого добра мы еще найдем как грязи».
У Волкова был короткий карабин, хотя трудно представить, как он управляется с ним; у второго был «калашников». Оружие они положили так, чтоб на него не попадала вода, но чтобы оно находилось под рукой.
«Лучше перебдеть, чем недобдеть», — говорил в таких случаях дед.
Люди на повозке настороженно поглядывали в сторону обочин, хотя Сашка видел, что слева и справа от трассы не было ни кустика, за которым мог бы укрыться враг. А рельеф хоть и был холмистый, не давал ни одного сколько-нибудь приличного укрытия для тех, кто мог бы желать им зла.
Чуть сместившись к обочине, машина остановилась возле насквозь проржавевшей фуры с логотипом какой-то фирмы на рифленом борте.
Они встали, не доезжая ста метров до высокой эстакады. Дорожный знак говорил, что скоро будет поворот направо. Другая табличка гласила: «Рассвет — 5 км. Калтан — 20 км.».
Здесь они стояли довольно долго. Потом Сашка услышал, как подъехала какая-то машина и открылась водительская дверца.
— Явились — не запылились, — дед с оханьем и скрипом костей поднялся с кресла.
Вместе с отцом они вышли из машины. Выглянув в окно, Сашка увидел, что к ним присоединились братья Красновы. Пустырника нигде не было. Похоже, объезжал фланговые дозоры или ускакал на своем коне далеко вперед.
— Ну, здорово, Тигр! Как жисть? — громко произнес насмешливый грубоватый бас. — Че-то вы оторвались далеко. Куда торопитесь-то?
Так, кроме деда, отца называли почти исключительно киселевцы. А это означало, что приехали союзники.
— Да вас только за смертью посылать, — отвечал отец сердито. — Почему так долго? Я же рассказал про шухер. Или не боитесь?
— Да мы не из пугливых. И никто нам не указ, — отвечал Каратист, сын Боксера, вождь народа Киселевки. — Мы птицы вольные.
Он был невысоким и почти квадратным, с желтым лицом и чуть раскосыми глазами. Отец его занимался тайским боксом и был наполовину хакасом, сам он, выходит — на четверть. Настоящее имя его было Айрат, а фамилию уже никто не помнил. Чаще звали Каратистом или Каратом.
— Но мы же, блин, договаривались! — лицо Андрея Данилова было серым от злости.
— Значит, не получилось, — отвечал киселевец.
Гости были похожи на прокопчан — одеждой, бородами, манерой держать себя, оружием. Киселевцев было трое — вожака сопровождал здоровенный детина в маскхалате с ручным пулеметом и пожилой мужик в кепке и болотных сапогах, в армейской разгрузке.
— Эх, да черт с вами. Птицы перелетные… — отец махнул рукой. — Проехали. Не возражаете, что вы пойдете в арьергарде… ну, взади, а мы впереди?
Каратист кивнул, убирая в карманы волосатые кулаки — сами по себе грозное оружие, не хуже, чем его пистолет в кобуре.
— Ну, лады. Тогда по машинам. Радиомолчание соблюдаем. Кроме крайних случаев. Если что случится — мы вас не бросим.
— И мы вас, — пробурчал здоровый мужик с РПК. — Куды же от вас денешься? У меня родная дочь замужем за одним из ваших балбесов.
На этом расстались, разойдясь по своим машинам. Сашка не мог разглядеть отсюда их колонну, но увидел чуть поодаль машину УАЗ, которую почему-то называли «буханкой», с пулеметом на крыше. Пару раз киселевцы приезжали на ней в их город. В нее и забрались представители «делегации». Двигатель зарычал, и машина поехала прочь, подняв небольшую волну, когда пересекала лужу. Двигатель на ней стоял дизельный, и уже за одно топливо к нему киселевцы должны были быть благодарны прокопчанам.
Солярка была получена лет пять назад из Заринска в обмен на ценные меха и хранилась как неприкосновенный запас — на крайний случай. И вот настал случай крайнее некуда.
Вскоре их грузовичок тоже тронулся в путь.
Где-то в кузове Гоша пел одному ему понятную песню, чавкая попутно пирогом. Песня была печальная и заунывная. Одна из тех, которую он слышал в раннем детстве, когда у них еще были в избытке аудиоплееры.
Здоровяк тоже прощался с этой землей. После возвращения из старой шахты его заперли под замок и напоили отваром, который был настоян не только на корнях валерианы. От него он вскоре свалился, как подрубленное дерево, крепко уснул, а после отправки ему дали новую порцию.
Сейчас он был меланхоличен, но спокоен. И в песне его, больше похожей на мычание, Сашка с удивлением узнал искаженные слова чужого языка. Английского.
Зис из зе энд. Май онли френд, зи энд.
Под монотонное пение и убаюкивающее покачивание «бурубухайки» на ухабах, Данилов-младший и не заметил, как начал уплывать от реальности на лодке видений.
В полусне он слышал негромкий разговор.
— Лучше бы спел «Let my people go», — в голосе деда звучали нотки грусти. — Жаль, твой братец ее не знает. «Отпусти народ мой…», как говорил один еврей одному фараону.
— Фараоны — это так в Англии называли ментов, да, батя? А то я по-англиски кроме «уан», «ту» и «сри» ничего не знаю.
— Нет, фараоны — это верховные менты Древнего Египта. Они строили пирамиды и зиккураты. Хотя вру… зиккураты строили в Вавилоне.
На несколько секунд стало тихо, и слышно было только, как что-то постукивает не то в моторе, не то в корпусе машины. Когда Данилов-старший заговорил снова, голос его звучал как надтреснутая пластинка в старом проигрывателе.
— Когда обживетесь и разберетесь с неотложными делами, переименуй поселение. Нечего тащить груз прошлого в новый мир. Считай это моей просьбой, сын.
— А почему «я», а не «мы»?
— Ну… — дед замялся, подбирая слова. — Может, и мы. Но решать тебе. Ты вождь, а я кто такой? Назовите его «Звенящий ручей».
— А откуда ты знаешь, что там будет ручей? — недоверчиво спрашивал папа, шурша бумагой. Явно картой здешних дорог.
— Поверь мне, я знаю, — с хитрецой в голосе отвечал дедушка. — Ты же не настолько глупый, чтоб основать поселение вдали от источника питьевой воды.
В этот момент Сашка провалился во временное забытье окончательно.
Сны редко снятся человеку, когда он засыпает сидя. Только обрывки мыслей и образов. Вот и он увидел калейдоскоп картинок, в одной из которых был город на берегу моря. Он был и похож, и не похож на тот, где они побывали с дедом. В нем у самого берега над бездной черной воды поднимались высокие башни, похожие на стальные иглы.
Глава 6. Трасса Р-366
Проснулся он оттого, что кто-то грубо и бесцеремонно тряс его за плечо.
По ощущениям проспал он не больше часа.
Придя в себя, Сашка понял — что-то изменилось. Машина больше не покачивалась, а стояла на месте. В салоне было непривычно тихо. Не было слышно ни звука работающего двигателя, ни голосов. Все сидели, затаив дыхание. И даже дядя Гоша молчал.
Нарушал тишину только дед. И голос его был непривычно властным и строгим. Он говорил в рацию.
— Дедуль, что стряслось? — спросил парень, поднимаясь с сиденья и разминая затекшие ноги.
— Тсс! — дед резко оборвал его. — Я говорю.
Он поправил наушники, поднес микрофон чуть ближе и нажал на переключатель (вроде отец говорил, что правильно эта штука зовется тангента).
— Всем! Это дед. Они еще не вернулись. Быть наготове.
Вопрос «Почему стоим?» застрял у Младшего в горле. Он уже понял, что случилось нехорошее. И это были не игры и не маневры.
В этот момент, словно в подтверждение сказанному, прогремел далекий гром.
Слабая, на излете пуля чиркнула по машине. Отскочила от прикрывавшего мотор стального листа и упала в лужу.
— Уроды. Да что им надо от нас?
— Это заринцы? — предположил парень.
— Не знаю. Они говорят, что да. Выскочили как черти из тумана. Дорогу перегородили грузовиком. Потребовали старших. Держат нас на мушке, как видишь. Отец сейчас разговаривает с ними. А мы все сидим, не высовываемся. Бери свое.
Дедушка указал на ширму, за которой стояли в специальной стойке винтовки, автоматы и ружья. Сейчас там было только несколько вертикалок и его недавний подарок, который он так и не успел опробовать. Младший схватил свою «Бенелли», но, вопреки тому, что пишут в книгах, прикосновение к ружейному прикладу и рукоятке спокойствия не вернуло. Он извлек магазин и проверил патроны. На месте. Два из них были снаряжены картечью.
— Мы даже не знаем, сколько их, но мы окружены. Они рассекли колонну в трех местах. Киселевцев тоже от нас отрезали. Изредка постреливают для острастки, то с одной, то с другой стороны. Вроде бы хотят, чтоб мы шли назад, и тогда готовы забыть этот «инцидент». Твой отец пошел на переговоры. Все сейчас сидят в канавах и за телегами.
За окном тут и там среди поросших жухлой травой холмиков были разбросаны покосившиеся заборчики и камни правильной прямоугольной формы.
Огороды? Парк?
Нет. Старое кладбище. А камни и доски — это повалившиеся от времени надгробия и кресты. Когда-то здесь был поселок. А при поселке — место, где люди обретали последний покой.
И в этот момент вдалеке начали стрелять. Сначала это напоминало треск тех салютов, которые они в Прокопе делали из пороха и старой китайской пиротехники. Они чаще взрывались, чем взлетали, а если взлетали, то в случайном направлении — многим брови и волосы подпаливали. Но было весело…
К треску винтовочных выстрелов присоединились дробные автоматные очереди — сначала короткие, потом длинные. Их перекрыл грохочущий стрекот чего-то еще более мощного, что Саша мог отождествить только с крупным калибром. Если бы не расстояние, тот мог бы порвать барабанные перепонки.
Может, кого-то действительно такое заводит, будоража кровь. Кого-то вроде Пустырника. Или отца. Но Сашка, видимо, был слеплен из другого теста. Ему стало страшно, как никогда в жизни.
И даже то, что поблизости пока никакой опасности не просматривалось, а с ним было ружье — уверенности не добавляло. К тому же отец всегда говорил, что гладкоствол — это оружие для охоты или для разборки с соседями, а не для войны.
— Сиди здесь, — сказал дед, беря свой охотничий карабин с прицелом. — Я скоро вернусь.
— Я с тобой.
— А вот это незачем. За женщинами с Дениской присмотрите. Ты здесь самый старший.
Прошло полчаса, хотя ему показалось, что полдня.
Раза три до них доносилось далекое уханье, после которого что-то со свистом проносилось и взрывалось с хлопком в паре километров к северу. Земля не дрожала, но видно было в бинокль, как подлетают к небу комья земли и вздымаются клубы дыма или пыли.
Минут через двадцать стрельба стихла. Больше ни звука не долетало до них с той стороны, где находился авангард колонны. С противоположной тоже сначала постреливали, но почти одновременно стихло и там.
Означало ли это, что непрошеные гости ушли?
Высунувшись в люк на крыше, парень тщетно вглядывался в пустое шоссе. Хорошо, хоть туман ветром разогнало.
Спрыгнув вниз, Сашка попробовал послушать радио, но понял, что не знает, на что нажимать, чтоб перевести аппарат в нужный режим. В наушниках не было даже знакомого шума эфира. Просто тишина.
— Надо выйди и осмотреться.
— Ну, выйди и осмотрись.
Его сводный брат Денис, с которым они до этого почти не общались, сразу дал ему понять, что слушаться его не собирается. Он был на два года младше, но на десять килограммов тяжелее, и слыл первым хулиганом на своей улице. И винтовку «Тигр» калибра 7.62 он держал куда сноровистей, чем Сашка свой подарок.
Младшая сестренка Дениса смотрела на них обоих и на их оружие большими круглыми глазами.
Сама Светлана Федоровна — учительница, полная женщина в китайской осенней куртке, единственная из всего поселка красившая волосы перекисью. После смерти мамы, отец прожил с ней всего несколько лет, а после этого, хоть и продолжал поддерживать ее и детей — уже жил всегда один. Ну, разве что встречаясь с этой самой Дарьей. Для своих лет (целых тридцать два!) та выглядела вполне ничего и тоже чем-то подкрашивала волосы. Считать ее мачехой было бы еще смешнее, чем Федоровну. Последнюю дед за глаза называл клушей и говорил, что раньше бы такую даже кройку и шитье не взяли бы преподавать. Сейчас она тряслась, прижимая к себе девочку, и выглядела такой же неадекватной, как дядя Гоша — побелевшая, с огромными, как у ее маленькой дочки, коровьими глазами, полными слез. Обиды на судьбу в них было даже больше, чем страха.
А вот на ее сына, белобрысого, ширококостного пацана с плоским мясистым лицом, паника не подействовала. Или подействовала по-другому. Он злобно озирался. Винтовка в руках ходила ходуном.
Видя, что Денис повесил себе на ремень джинсов ножны с охотничьим ножом, Сашка тоже прицепил на пояс чехол с мачете, на что братец только фыркнул.
— Надо валить из машины, — предложил Младший. — Всех вывести и в лесу пересидеть.
— Ты дурак или нет? — огрызнулся на него Дениска. — Здесь мы под какой-никакой защитой. А в лесу что?
Сговорились на том, что будут по очереди выходить и нести дозор, обходя машину кругом. Второй в то время, пока один обходит, должен был дежурить в люке. Когда настала его очередь, Младший надвинул капюшон и вылез в ветреный осенний вечер. После нагретого салона он показался ему очень холодным. С досадой парень отметил, что «бурубухайка» встряла точно в середину другой колонны — еще довоенной и никуда уже не спешащей. Других повозок из колонны рядом было не видно.
Мысль о том, чтоб сесть за руль и попытаться выехать на открытое место, сразу пропала. Водить он умел, хоть и плоховато. Но глупость этой мысли понимал. Еще привлечет к себе внимание… и очередь из пулемета.
Чертовы ржавые самосвалы — гробы на колесах, хоть и без скелетов за рулем — ушли водители и неизвестно где сгинули. Не меньше четырех штук с каждой стороны почти закрывали обзор на шоссе. А прямо за обочинами — и там, где виднелось кладбище, и напротив него, подлесок разросся так густо, что можно было подвести за хобот слона и они бы его не увидели.
На остальных надежды не было. Гоша забился в угол и тихонько поскуливал, натянув себе на голову свитер на манер капюшона.
Одна Женька была по-настоящему вменяемой. И даже вооружилась пистолетом Макарова. Дядя немного успокоился, когда она погладила его по голове и поставила перед ним миску с едой. Даже высунул голову из свитера, чтоб схватить кусок пирога.
Они начали свой дозор, собираясь менять друг друга время от времени.
Так прошло еще десять минут. В один из обходов Сашке показалось, что он слышит вдалеке нечто похожее на звук мотора, но сквозь частокол деревьев не смог ничего разглядеть.
Случилось так, что оба находились внутри, когда рядом с машиной раздались голоса. Незнакомые. Те, кому они принадлежали, пришли со стороны кладбища, но к живым мертвецам не относились.
— Эй, вы там! Руки в гору и выходите! Считаем до нуля.
Как они подобрались так близко, оставаясь незамеченными?!
Младший оцепенел.
— Я боюсь, — захныкала Машенька.
— Молчи ты, дура, — зашипел на сестренку Денис. — Саня, не стой. Дверь запри.
Младший метнулся к дверце и закрыл ее на засов — обычным металлическим штырем. Сквозь занавешенное шторкой окно он увидел перед «бурубухайкой» силуэты шести или семи человек.
— Э! — раздался снаружи гнусавый окрик. — А ну открывайте, козлы.
— Ложитесь на пол, — прошептал Сашка остальным.
Они не заставили себя долго ждать. Женька убедила пригнуться, а потом и улечься на пол Гошу.
Терпение чужаков, похоже, иссякло.
— Дверь откройте! Вы че, не поняли? Струлять будем.
Звук передергиваемого затвора.
— Не стреляй, Упырь, — вмешался второй голос, грубый и низкий. — Машину не курочь. Она хлипкая. Зубилом поддень, потом выломай. Не сахарный.
— Ну я им жопы на немецкий крест порву, — раздался противный скрежет, острая кромка инструмента просунулась в щель.
Но дверь была совсем не хлипкая — не из алюминия, а из листовой стали. Ее делали, еще когда в деревне баллоны для сварки были. И петли были прочные, а штырь и вовсе не давал сдвинуть ее с места ни на сантиметр.
Выломать ее не удалось, а тот, кого звали Упырем, только надорвался, судя по плаксивому вскрику после третьего рывка.
Данилов подумал, что если дверь все-таки не выдержит, он встретит первого выстрелом картечи в корпус. Если повезет, ему удастся сделать еще один выстрел, а там главное чтоб убили быстро. О других он в этот момент старался не думать.
Но обладатель баса был не так глуп.
— Ну ладно, поиграли и харэ. Открывайте и кидайте наружу стволы. А то сейчас в решето будете.
— Кладите-кладите, — елейным голосом подтвердил тот, кого называли Упырь. — Жить оставим.
Они не подчинились. Не из упрямства и не потому, что у них был план, а оттого, что от страха свело пальцы и парализовало волю.
— По ходу там салабоны, — произнес кто-то третий, с сиплым голосом.
— А будто я не знал… Ну-ка, Упырь, пальни-ка, — приказал бас. — Хоть и салаги, а вдруг завалят тебя, когда лезть будешь.
Если бы Сашка сохранил способность рассуждать, он бы пришел к выводу, что этот у них старший.
Грохот близкой автоматной очереди был не похож ни на что. Сразу около десяти пуль, пущенных веером, проделали полосу ровных дырок в обоих бортах «бурубухайки». Машину они пробили насквозь.
Сквозь дыры в салон проник слабый свет и холодный ветер.
Гоша завыл, женщины и девчонка зарыдали в голос. Даже Женька завизжала и уронила пистолет, зажав уши.
— Следующая пойдет пониже, по ногам. Кидайте пушки, голуби. Больно не сделаем, честно слово.
Сам не отдавая себе отчета, Младший разжал пальцы, и ружье грохнулось на пол у входа.
Вслед за ним, чертыхаясь, положил винтовку Денис.
— Сколько вас там, на х…? Мужчин, я имею в виду.
— Двое нас, — ответил Сашка. Смысла юлить уже не было.
Можно было, конечно, выстрелить через окно (люк для стрельбы был не очень приспособлен) или сделать еще что-нибудь. Но следующая очередь прикончила бы или одного из них двоих, или кого-то из тех, за кого они отвечали.
Негнущимися пальцами они убрали засов и отперли дверцу. Ее тут же ухватили с той стороны и распахнули.
— Ну вот и зашибись. Петька, ты первый!
Сначала в проеме показалась голова в черной вязаной шапке, а потом и весь тощий незнакомец в кожаной куртке запрыгнул наверх. Опасливо озираясь и втягивая носом воздух, он остановился на пороге, похожий на большую черную крысу. Сделав глубокий вдох, человек шагнул в полутемный салон. За ним полезли и остальные, матерясь и бряцая оружием.
В помещение сразу ворвались чужие запахи: выделанной кожи животных, потной кожи людей, бензина, махорки и даже чего-то похожего на одеколон.
Командир залез последним из четверых. Он был массивный и грузный, в высокой лохматой шапке, которая чуть не свалилась с него, когда он пролезал через дверь. Огромный красный то ли прыщ, то ли волдырь, делал и без того неприятное лицо отталкивающим. Кудлатая борода казалась накладной, сделанной из того же меха, что и шапка.
— Мать твою… А вот вы где, гниды малолетние!
От удара пудового кулака Сашка отлетел к стенке, половина лица взорвалась болью. Падая, успел увидеть, как двое в вязаных шапках набросились на Дениса — тот был покрупнее и покрепче. Через пару секунд он тоже лежал на полу, изо рта текла кровь. Похоже, ему выбили несколько зубов. Зря он сопротивлялся.
Как дрова, их вытолкали наружу.
Младший как мог сгруппировался, чтоб не разбить при падении лицо, но удар все равно вышел болезненный, и об асфальт он все-таки приложился. Дальнейшее мог воспринимать с трудом, лежа на боку в грязи, с адской болью в боку и челюсти.
Здесь внизу их ждали еще двое чужаков в кожаных шлемах. Но он разглядел только их заляпанные грязью тяжелые и стоптанные ботинки.
— А это что? — услышал он издалека голос громилы в лохматой шапке. — Вы же сказали, что мужиков нету больше!
— Да это не мужик, а дебил. Ты посмотри на его рожу, Чингиз.
— А-а. Понятно. Два сопляка и один дурик. Ничего так компания… Давай, выметайся, даун! — фраза прервалась звуком хлесткого удара и жалобным вскриком. — Вылазь! И вы, бабы, вылазьте! Баба с возу, потехе час, ха-ха.
Хохот, стон боли, новые удары, уже глухие — пинали от души. Вытолканный из кузова вниз, дядя Гоша удержался на ногах. К нему подлетели двое в шлемах и, хохоча и скаля зубы, начали метелить, как боксеры, но он все стоял, только неумело закрывался от града ударов, пока кто-то не пнул его по ноге и не свалил на землю. На лице его было больше непонимания и обиды, чем физической боли.
Толчками и тычками из «бурубухайки» выгнали женщин под сальные шуточки, со звонкими шлепками, тиская на ходу. Среди этого бедлама Младший услышал детский плач.
— У-тю-тю-тю-тю, моя цыпочка. Была б ты на пять лет старше, я б тебе… — заливался тот, кого звали Упырь, щипая за щечки Машеньку.
— Не трогайте ее, — произнес слабый старческий голос. — Выродки.
Младший как мог повернул голову. Дарья и Светлана Федоровна помогли бабушке спуститься, для этого им пришлось еще раз пройти мимо разбойников. Те накинулись на них как волки, начали рвать одежду и мять, словно тесто. С разрешения бородатого потащили их к кустам. Дядя Гоша смотрел на мучителей взглядом, в котором Младшему почудилось что-то еще кроме страха.
Теперь бабушка сидела, прислонившись к колесу — встать так и не смогла. Но голову держала твердо и обожгла взглядом, который мог испепелить гранит.
— Сиди, бабка, и не рыпайся, — бросил в ответ Чингиз. — А то и до тебя доберемся.
— Все ваши нитки уже оборваны, — словно не слыша его слов, произнесла старуха. — Слышишь кукушку? Она поет для тебя, лохматый.
В роще возле кладбища действительно пару раз чирикнула птичка.
Не сказав ни слова, старший из разбойников плюнул и зашагал к стоявшим среди могил мужикам, которых Саша заметил только сейчас. Они были, в отличие от этих, одеты не в кожаные куртки, а в зеленый камуфляж, как солдаты. Еще один, щеголявший в маскхалате примерно такой расцветки, как был на Пустырнике, тащил вслед за лохматым плачущую и отбивающуюся Женьку. Она извивалась и дергалась, пока не получила «легонько» локтем в живот. После чего обмякла и шла уже дальше, как привязанная, еле переставляя ноги.
— Полегче там, Сява. За живую Магомед патронов и табака отсыплет. А попортишь — самого тебя ему отдам.
Дружный хохот, похожий на конское ржание.
Несколько бандитов в коже начали тем временем обыскивать салон, передавая друг другу и выбрасывая наружу тюки, мешки и коробки. Каждая находка встречалась радостными возгласами: «Ни фига себе, сколько добра!», «А вот и курево», «А жратвы-то сколько!», «А вот и патрончики», «А шмотки у них какие!», «А тут и драгоценности у них есть!»
— На хер шмотки, Петруха, — пробасил медведеобразный Чингиз, оборачиваясь. — И патроны положьте, это в общак. Берите ликвид, ну, что можно унести. И заканчивайте быстрее. Сейчас чурки подойдут и мордовцы. Тогда придется со всеми делиться. Еще, не дай бог, Сам узнает.
— Да он за три тыщи километров. Как он узнает?
— Дурак ты. Скорость стука выше, чем у звука. А не донесут — все равно узнает. Но он добрый, вы же видели его глаза. Если по мелочи — простит. Хабар спрячьте в мешки. И все. Бог не выдаст, Аллах не съест. И выставите охранение, вашу мать. Мы, блин, победили, но если кто-то увидит ваше раздолбайство… вот это товарищ Уполномоченный точно не простит.
— Всех красивых краль себе забрал, умник херов, — полушепотом проворчал Упырь, поправляя ремень штанов, когда бородатый удалился еще больше. — Без ножа режет.
— Могу и с ножом зарезать, если надо, — бросил ему бородастый бугай с фурункулом и зашагал вместе с остальными прочь, в сторону опушки. Слух у него был будь здоров.
Все это казалось дурным сном, и Сашка ждал, чтобы кто-нибудь ущипнул его и дал проснуться. Но вместо щипка ему отвесили хорошего тумака под ребра.
— Че пялишься? Мордой вниз лежи, гнида. А… так это ты, Санек?! Чингиз. Командир! Командир!!!
Голос показался Саше знакомым. Ну, точно. Гришка-мусорщик. Видать, не простил он ничего и не забыл, как отец ему зубы пересчитал.
— Че орешь? — подскочил к ним Упырь. — Ушел он, я теперь за старшего.
— Пацан этот не простой, это вождя выб…док.
— И по х… Вождь уже… того. Там уже последних ловят. Слышишь выстрелы? Нет! Значит, уже не сопротивляются. Добили бы всех, но начальство сказало пока поберечь. Заринцы че-то выкобениваются. Гена сказал, что его пацаны так ему и заявили: мы, мол, по своим стрелять не будем, и вы не смейте. Им типа обещали, что миром все закончим. Дебилы! Поэтому и прошлось брать живыми почти всех. Но это пока… временно.
— Где эти придурки заринские?
— Движутся сюда на колымагах, которые еще хуже наших. Их ведет Демьянов-младший. Сопляк, почти как этот. Специально такого поставили.
И он снова поддел Сашку под ребра носком сапога. Парень подумал, что одно или два из них наверняка сломаны, но ценой страшного напряжения воли даже не вскрикнул. Лишь закусил губу еще сильней. Ужас боролся в нем с поднимающейся яростью.
— Погляди, какой злобный волчонок, хоть и напуганный.
— Ничего. Сейчас обломаю. Раз для обмена он не нужен, мне его отдайте. У меня к их семейке счеты старые. Всё под себя подмяли, уроды. Нос ему отрежу его же пилкой, пусть посмотрит, как оно, — только сейчас Младший увидел, что Гришка присвоил себе его «Ка-бар». — Кровью у меня харкать будет…
— Да забирай, — махнул рукой Упырь. — Мне больше баб мучить нравится. Особенно меня заводит, когда они просят: «Не надо, пожалуйста!»…
В этот момент сдавленный вскрик, полный боли и страха, заставил их обоих обернуться.
— А-а! Снимите его с меня-я… — хрипел кто-то чуть слышно.
— Это что еще за на хер? — Упырь вскочил, в руке его появился пистолет ПМ. — Э-э. А ну отпусти его, урод сраный! Я тебе башку разнесу!
Данилов услышал звук взводимого курка.
— Да в рот тебя… Я те сказал, отпусти!
Младший, наконец, смог, превозмогая боль, повернуть голову и увидел, что тщедушный разбойник, обладатель сиплого голоса, который еще минуту назад избивал лежащего Гошу металлическим прутом, приговаривая «Ща ему этот дрын в жопу запихну», валяется на земле, а сам умственно отсталый гигант подмял его под себя и держит двумя руками за горло. Остальная бригада в кожаных куртках не могла ему помешать — кто-то был занят потрошением узлов и коробок, один сторожил Дениса, а остальные утащили куда-то Дарью и Светлану Федоровну. Старуха и девочка были на прежнем месте.
Крик бандита превратился в хриплый стон, глаза начали вылезать из орбит. Саше показалось, что он услышал мокрый хруст, будто зеленую ветку сломали.
В этот момент Упырь выстрелил. Дядя Гоша дернулся, пуля попала в него, но шеи гнусавого он так и выпустил. Лицо дяди было полно страшной, нечеловеческой злобы, каким Сашка его ни разу не видел. Хотя отец рассказывал, что в детстве брат чуть не покалечил его самого за то, что он кусок пирога у него отобрал.
Следующая пуля поразила уже самого Упыря, пробив ему голову и выбив из нее веер кровавых брызг. Тело брыкнулось на землю и, пару раз дрыгнув подошвами, затихло. Сашка так и не понял, откуда прилетела смерть, услышал только выстрел и увидел взметнувшийся фонтанчик земли там, куда попала еще одна пуля.
Не понял этого и Гришка, но инстинктивно отскочил и пригнулся. Где-то рядом просвистела третья пуля, еще одна или две клацнули об асфальт.
В руках у Гришки был автомат с коротким стволом, и он готовился стрелять. Не помня себя от злости, Сашка, действуя скорее по наитию, чем обдуманно, протянул руку, ухватил его за лодыжку, дернул, сбивая ему прицел. Очередь ушла в «молоко», по верхушкам деревьев.
Боковым зрением он успел увидеть, что Денис уже стоит на ногах и борется с бандитом, который еще недавно стоял над ним и бил его прикладом. Но не было и речи о том, чтоб помочь.
Мгновение спустя парень увидел, что предатель направил на него автомат.
Вроде бы до войны, если верить деду, с такими ходила полиция. Это все, что он успел подумать за эти одну-две секунды.
Когда все происходит так быстро, времени не хватает на то, чтоб жизнь пронеслась перед глазами, даже если она не очень длинная.
Он даже не успел хорошо рассмотреть оружие, из которого его собирались убить. Увидел только ржавчину на дуле и царапины на прикладе.
В следующий миг где-то среди могил застрекотал автомат.
Гришку толкнуло, будто его ударили в бок молотом. Он свалился мешком, придавив Сашу к земле. Тот успел только выставить руку, и этим смягчил удар, который ему нанесла голова мертвеца. Он почему-то не сомневался, что его враг уже покойник, но воспринимал этот факт только частью рассудка. Остальная часть капитулировала.
Руку пронзило болью. Запах чужой крови заставил дурноту подкатить к горлу.
Младший понял, что находится в шаге от того, чтоб потерять сознание. Его нервы, разум и желудок испытали за эти минуты слишком многое.
Бой на шоссе продолжался уже без него. Громко кашлянула — нет, скорее, отрывисто гавкнула пару раз винтовка. Ударили в унисон несколько автоматов. Ударили они и по его барабанным перепонкам, наполнив уши звоном, похожим на звук работы ненастроенного телевизора.
Ни криков, ни звуков падающих тел в этой какофонии расслышать было нельзя. Оставалось только надеяться, что падают и гибнут сейчас чужие, а не свои.
Сознания он не терял, но на какой-то миг, придавленный и прибитый, перестал воспринимать действительность.
Вернул его в реальный мир удар по щеке.
— Ну че, Сиддхартха Гаутама, проснулся? — спросил знакомый до боли голос.
Лицо над ним на фоне затянутого тучами неба… Труп с него кто-то убрал и откатил в сторону.
— Что? Как вы меня назвали?
— Будда… Вот ты кто. Ну что, мой принц, как тебе жизнь по ту сторону забора? Нравится?
Пустырник был все в том же камуфляже. На плече висела винтовка, в которой Сашка узнал СВД. Он вытирал свой нож от крови об чью-то вязаную шапку.
С ним были два парня, как две капли воды похожие на него — с такими же грубыми лицами, ранней лысиной и носами картошкой. Отца, которого он надеялся увидеть, нигде не было.
— Вставай! Надо идти. Все разговоры потом.
Но руки не подал, паразит этакий. Пришлось Сашке собрать всю волю в кулак и, игнорируя боль в мышцах, подняться на ноги.
— А что произошло?.. Не здесь произошло, а вообще, — Младший опасливо озирался, видя кругом мертвые тела недавних налетчиков. Денис тоже лежал и не шевелился. Вокруг него натекла лужа крови. Его мать сидела рядом с телом с ничего не выражающим лицом, словно изваяние, глядя куда-то в пустоту. Дарья держала ее за плечи и что-то шептала.
— Жаль парня, опоздали мы… Новости есть — хорошие и плохие. Они захватили почти всех и гонят сейчас на север к Новокузне.
Пустырник направился в сторону «бурубухайки» и остановился у кучи сваленного рядом с ней добра. Данилов шел рядом с ним, пошатываясь и едва успевая.
— Где папа, где дед? — только и спросил он.
— Андрюху взяли они. Про деда не скажу. Не слышал о нем с тех пор, как он по радио объявил. Всё, базары потом! Берите рюкзаки, кидайте самое необходимое. Много не берите. И в лес! Сейчас сюда как мухи на говно слетятся, — он протянул Саше потрепанный вещмешок с дурацкими завязками. Без «молнии».
Он и не подумал тогда, что «молнию» может заклинить в самый неподходящий момент.
Только сейчас Младший заметил, что его удобный рюкзак, где он хранил свои вещи, лежит среди кучи, разрезанный крест-накрест. Видимо, содержимое мародеров не заинтересовало. Дневник валялся рядом в пыли.
Он быстро подобрал его с земли, отряхнул обложку и аккуратно положил в вещмешок, обернув целлофановым пакетом. Сверху положил два кило сухарей, несколько яблок, немного вяленого мяса. О том, что надо взять флягу с водой и компас, ему тоже можно было не напоминать. Как и о том, что надо подобрать свое ружье.
Дарья и Светлана Федоровна тоже пока не пришли в себя до конца. Еще бы: на их глазах Пустырник с сыновьями прикончили трех человек, пусть даже эти люди собирались их насиловать. Но и им Пустырник всучил полезный груз.
Вспомнив, Младший наклонился и снял с трупа безносого Гришки ножны с мачете, стараясь не запачкать руки в крови. Вот теперь он был в сборе.
— Надо уходить, вы че так долго телитесь? — поторопил их Пустырник. — Сейчас опомнятся и начнут прочесывать. Женька где?
— Ее забрал бородатый в шапке. С ним было еще человек пять. Они ушли туда, — Сашка указал.
— Сучий потрох. Уже не догнать. Вернется с подкреплением.
И не было времени для того, чтобы сокрушаться.
Они хотели нагрузить даже Гошу — еще бы, он мог поднять много — когда заметили, что он держится за плечо и никого к себе не подпускает.
Сашка хлопнул себя по лбу. В суматохе забыли, что в того попали, а дурень и виду не подавал.
— Дарья, ты же медицину знаешь, — бросил через плечо Пустырник женщине, которую, как Сашка полагал, связывали отношения с отцом. — Обработай и завяжи рану. И в темпе вальса!
Гоша был скорее напуган, чем страдал от боли. Ее он ощущал совсем не так, как нормальный человек, и в этом были свои плюсы.
— Больно, — он показал на пропитанный кровью рукав свитера. Кровь сочилась равномерно, но останавливаться не думала. — Больно ему.
Дарья оторвала полосу от простыни и наложила плотную повязку. Перед этим рана была обработана спиртом из фляги. Блаженный даже не поморщился, будто ему на рану воду вылили.
Мужчины подобрали у мертвых врагов пистолеты, обоймы из разгрузок и подсумков, гранаты — рюкзаков или вещмешков на тех не было. По карманам шарить не стали. Автоматы и винтовки тоже не взяли.
Каждый труп напоследок удостоился или пинка, или брезгливого плевка.
Первый раз Младший видел то, о чем дед ему говорил — как люди в твоих глазах превращаются в пиявок и червей, которых не жалко, а нужно раздавить.
Дениса оставили там, где лежал — мертвого. Его уже не спасти. И ему уже было все равно. Хорошо, что мать его была так подавлена, что дала себя увести, не стала сопротивляться.
— Прежде чем уйдем, надо сделать контроль, — произнес Пустырник. — С ними как с зомби. Пока голову не пробьешь — никогда не знаешь, вдруг оклемается. И расскажет, сколько нас и куда ушли.
Он быстро обошел лежащих врагов, и каждому с противным мокрым звуком опускался на голову приклад его автомата. Хватало одного удара.
Сашка и сам мог бы так сделать. Мысль, что он никого не убил и даже не поцарапал, не давала покоя.
— Хотя некоторым и голова без надобности… — пробурчал дядя Женя, добивая последнего. Тот дико заорал. Видимо, жив был и притворялся. До удара.
— Если оттащить их в кусты… их дольше не хватятся, — попытался внести свой вклад Сашка.
— Кровь, следы, поломанные ветки… Времени нет заметать. Но ход мыслей мне нравится, — он хлопнул Сашку по плечу. — Пошли!
Сыновья Пустырника тем временем успели сделать из брезента носилки.
— Это не для здорового дурня, а для старушки. Блаженного даже домкрат не поднимет, если сам не побежит. Но я думаю, жить он хочет.
— Оставьте ее, — прошептала вдруг бабушка Алиса. — Ей уже недолго осталось.
— Кого оставить, бабушка? — не понял Сашка.
— Ее. Ту, чья жизнь уже прожита.
— Мама. Мама. Мама… — начал повторять, как испорченная пластинка, их слабоумный родич. — Мама.
— Никого мы не оставим. Всё, пошли! — Пустырник повел их к опушке быстрым шагом, почти бегом, задавая темп.
Его сыновья несли носилки. Легкое тело сухонькой старушки почти не замедляло их хода. За ними шли, едва успевая, женщины.
Замыкал шествие Сашка, то и дело оборачиваясь.
Лесополоса скоро кончилась, хоть и разрослась во все стороны, кроме той, где ее сдерживала нить шоссе. Начались овраги, поросшие кустарником, там они встретили остатки разбитого войска двух поселков. Их было не больше сорока человек.
А уже через пять минут со стороны шоссе донесся рев моторов.
Даже после короткой пробежки по оврагам Сашка понял, насколько удобные у него ботинки. Нигде не терло и ноги совсем не потели. Хороший подарок.
Эх, Женька, сестренка… Обычно ни к братьям, ни к сестрам особой теплоты не чувствуешь, пока не случается расстаться — просто воспринимаешь то, что они есть, как должное.
Для себя он решил, что если хоть волос с ее головы упадет, всем врагам при встрече он будет что-нибудь отрезать. На их выбор.
Кира?.. Лучше бы не вспоминал. Стало еще муторнее на душе. Здесь он не мог не чувствовать личной вины. Не пялился бы на нее, как волк на мясо — глядишь, согласилась бы поехать в их фургоне.
И что? Сейчас бы тоже увели к какому-то Магомеду. Как говорил Пустырник: «Куда не кинь — всюду клин. Куда не брось — всюду гвоздь. Куда не дуй — всюду…» И в рифму. Была надежда, что она могла спастись, за нее он и ухватился.
Они шли. Вернее, почти бежали. Пересеченная местность закончилась. После десяти минут кросса по буеракам, заросшим густым березняком, они выбрались к цивилизации. Вернее, к тому, что было ей пятьдесят лет назад. Вышли к проселочной дороге, рядом с ней чернели деревянные одноэтажные дома, многие крыши давно провалились, окон не было, а у некоторых — и дверей.
— Деревня? — спросил Сашка одного из сыновей Пустырника.
— Дачи.
Разницы не было никакой, но парень вспомнил, что на дачах горожане жили не постоянно, а только наездами.
Мелькали столбы, деревянные и проволочные заборы, редкие автомобили — старые и угловатые, не такие гладкие как в городе — а еще мотоциклы и трактора. В одном месте они перепрыгнули через ручей.
Младший давно не ходил таким быстрым шагом. Вскоре начало не хватать дыхания. Сказывалась недавно перенесенная простуда. Он еще помнил, что дышать надо носом, а не ртом. Рядом наполовину шли, наполовину бежали остальные. Бежал грузный мужик Колян Ермолаев, выращивавший много картофеля и немало его съедавший — бежал, высунув язык, как собака в жару. Пустырник бросил ему что-то резкое. Тот подобрался, закрыл рот и прибавил скорость.
Сам Пустырник шел легко, как будто скользил на невидимых лыжах. Он не давал им передышки, но следил, чтоб никто не отстал, иногда становясь замыкающим.
Сашка думал, что они направляются к поселению — хорошо иметь хоть такую крышу над головой, но Пустырник решил иначе. Дачный поселок обогнули и углубились в совсем глухой пустырь, где вязко хлюпала под ногами вода, а трава походила на болотную растительность. Здесь стояла коробка из шлакоблоков, крытая шифером. Здание могло быть покинуто еще до войны, потому что даже дороги к нему не было. Только забежав внутрь и выбрав место подальше от окон, они остановились.
— Ну. вот и все. Сюда не сунутся, — произнес Пустырник. — Собак у них нет.
Он выставил двух часовых. Остальные расселись — кто на мешках, кто на штабелях кирпичей. После краткого рассчета их оказалось сорок девять человек. Из них почти сорок — мужчины, включая трех подростков, таких же, как Сашка. Вроде бы все они были из Прокопы.
— Как? Как это вышло?! — посыпались со всех сторон вопросы на бедного Пустырника. — Почему они нас порвали как грелку? Где вождь? Где киселевцы?
— Мужики, спокойнее, — поднял он руку. — Сейчас обскажу все по порядку. С ними был помощник Бергштейна, в форме и с бумагой. Из Заринска. Обещали сохранить жизнь и свободу. Мы, в общем, знали, что кинут. Поэтому и не рассчитывали. Сказали нам бросить оружие. Мы бросили. Старое и ненужное. Они пошли на нас и сразу начали стрелять. Ясное дело, чтоб положить в упор. Ну, мы их и «приняли», потому что бросили мы фуфло, а автоматы у нас припрятаны были. И даже в контратаку пошли. Но недолго музыка играла. Ударили паразиты еще с двух сторон. Потом начали из крупнокалиберных шмалять. Но не по нам — а по повозкам и вокруг них. А потом и залп из минометов дали. Тоже рядом с возами, где мы безоружных укрыли. Тут-то и пришлось нам… возобновить переговоры, — объяснил Пустырник. — А с киселевцами вышло еще хуже. Их всех или поубивали, или повязали.
— Заринцы в этом участвовали? — задал кто-то вопрос, который давно вертелся на языке и у Младшего. Сам он молчал, не решаясь перебивать, когда говорили взрослые.
— Не было заринцев. Только этот прыщ, один. А эти чужаки… Я не знаю, из какой вагины они на свет выпрыгнули. Это не люди. Из минометов по женщинам и детям… мы потому и лапки подняли… И тут они начали наших вязать. Все в камуфляже как на подбор, сытые и выученные, будто армия, мля. Сказать, почему они не прикончили всех на месте за своих убитых? Те, кого мы положили, были для них навроде пушечного мяса. Не из их самих. Мы в основном поубивали таких же коней в пальто, как те, которых на шоссе успокоили. А те зеленые подошли, когда мы уже с поднятыми руками стояли.
«Зеленый ходил», — вспомнил Сашка.
Не поверили блаженному и как за это поплатились!
— Всех пленных они сейчас гонят по дороге пешком на север, к Новокузне, колонной. Что с ними сделают? Думаю, ничего хорошего. Возы идут рядом, с добычей… А Андрей погиб как герой, в первые минуты боя. Вечная ему память. Я буду не я, если не убью за него сотню мразей.
Последнюю фразу Сашка уже не мог воспринять. И все остальное слышал будто через вату. Молоточки в ушах заколотили с бешеной силой. Он сел, обхватив голову руками — не картинный жест, а потребность организма, который оказался слабее, чем он думал, и теперь насмехался над ним, послав слабость ногам.
«Это не со мной. Это вымысел. Еще одна из сказок. Ведь так похоже…»
— А ты где был, когда их убивали? — подозрительно спросил Пустырника старый Федор Мельниченко. — Тебя даже не ранили.
— Верно, верно! — начали кричать другие мужики, у некоторых, как у Гоши, были повязки, пропитанные кровью. Ранен был едва ли не каждый третий, пусть не огнестрелом, а легко. В основном ободрали руки и ноги об острые камни. — Ни царапины на нем! Ты где был в этот момент?
Пустырника уважали, но недолюбливали. Бывает и такое.
— Я до последнего отстреливался, — ответил тот. — Потом, когда все стало ясно, затихарился и уполз. А сыновья мои ехали последними, вот и сумели уйти. Мы решили, что лучше быть на свободе, чем в загоне. Больше пользы принесем.
— Темнишь ты, — не унимался Федор. — А чем докажешь, что было так, а не иначе?
— Да ничем не буду доказывать. Хотите — разойдемся. Пусть каждый валит, куда хочет.
— А ты, ты чего предлагаешь? — спросил Пустырника Артур Краснов, который стоял, опершись на винтовку. У него было что-то с ногой.
Увидев братьев, Сашка приободрился было. Но нет, Киры нигде видно не было. Женщин вообще раз-два и обчелся. Неужели она была одна в момент атаки, а ее братья находились в передовом или фланговых дозорах?
Толку-то с этих дозоров… Отделали, как малых детей.
«У наших были пулеметы, сведи-ка с пулеметом счеты», — вспомнилась ему цитата, которую дед включил в свою книгу, в раздел про колониальные войны. Принадлежала фраза какому-то Беллоку и касалась разгромной победы англичан не то над бедуинами, не то над бабуинами. Тех просто смели волной пулеметного огня вместе с их верблюдами.
«Правильно. Думай». Думать о чем угодно, лишь бы отвлекаться. Лишь бы не зацикливаться.
Как он и предсказывал, преследователи отстали от них. Во всех смыслах — и не смогли догнать, и отвязались.
— К утру оставим здесь женщин под присмотром раненых… или наоборот, раненых под присмотром женщин, — услышал он откуда-то издалека голос Пустырника. — А сами пойдем за колонной. Будем следовать за ними и ждать шанса.
— А наших зверям бросим? — подал голос Волков. Он тоже вышел живым из этой адской мышеловки.
Он имел в виду мертвых.
— И тебя, и меня бросим, если надо будет. Пойти на трассу сейчас — это самим в жмуры записаться. Место открытое. Они мало того что мины и растяжки явно поставили, так могли еще и оставить человек двадцать в засаде. Нам надо в первую голову думать о живых, которые в плену, во вторую — как ублюдков из живых вычеркнуть. О мертвых — потом.
Взрослые… точнее старшие (а сам он кто, если не взрослый?) — судили и рядили еще минут двадцать. Но в итоге сошлись на предложении Пустырника. Выходило, что их окажется почти тридцать человек — сильных, вооруженных, а главное, озлобленных. Трудно сказать, кто сильнее — те, кому нечего больше было терять, или те, чьи семьи попали в руки врага. О мертвых, оставшихся на месте расправы, позаботятся те из раненых, у которых руки-ноги целы. Но только через несколько дней, когда шухер уляжется. Тогда же — но не раньше — можно будет сходить поискать на шоссе остатки провизии. А пока придется довольствоваться тем, что успели унести с собой.
Сашка не перебивал их, молча сидел, подперев голову руками, и чертил на земле палочкой одному ему понятные знаки. Потом взял дневник, вечную ручку и на пять минут погрузился в свои записи. Когда он закончил, на первом листе было немного текста и рисунок, выполненный быстрыми косыми штрихами. Портрет.
На лице парня, когда он подошел к Пустырнику, нельзя было прочесть ни гнева, ни страдания.
— Зачем вы мне врали? — спросил Младший тихо. — Что он живой… Я же не баба.
Пустырник поднял на него глаза. Видно было, что он устал — и непонятно, от чего больше. От обрушившихся проблем или от необходимости так много говорить с людьми.
— Знаю, что не баба. Но на тебя и так много свалилось, Саня. Решил, что рассказать успею. В тот момент нужно было из опасного места живыми выйти. Ты шел замыкающим, за дорогой смотрел. Да и старушку не хотелось огорчать. Пойди, кстати, проведай ее… У нас пара часов, — он ел кусок вареной зайчатины прямо с ножа, посыпая солью. Зайца подстрелили еще утром, до всего.
Напрасно Саша ожидал, что тот разделит тушку поровну. Мужик видимо рассудил, что у парня есть свой запас в вещмешке, и нечего его баловать. Огонь они разводить не стали. Да и нескоро теперь им будет дело до вкуса пищи.
— А бородатого ты хорошо накарябал, — произнес Пустырник с набитым ртом. — Увижу в прицеле… не спутаю. Как живой глядит.
— Надеюсь, недолго ему осталось. Только пуля семь шестьдесят два для него — это слишком просто.
«И когда он только успел заглянуть мне через плечо?».
— Не хочешь остаться с ними? — испытующе глядя ему в глаза, спросил Пустырник. — Да ладно… Знаю, что не хочешь. Тогда через пятнадцать минут будь в сборе.
Сашка действительно не хотел оставаться с ранеными. Не только потому, что ему было стыдно, что он даже не поцарапал ни одного из чужаков. Не показал им, как может убивать ружье и мачете. И не только из-за Киры и Женьки.
Был еще страх перед тем, что будет, когда бабушка с Гошей узнают, что глава их семьи, их сын и брат — погиб. Лежит там мертвый и окоченевший, и нельзя пока даже отогнать ворон.
Костерок они развели только очень маленький. Даже воды не согреть. Больше пока было нельзя. Пока шел дождь, с потолка мерно капали капли. Проходя мимо, Младший увидел свое отражение в маленькой лужице. Лицо было похоже на белую маску.
Волки, может, и не тронут. Придут, привлеченные запахом крови, и будут смотреть издалека, из чащи, глотать слюну, но на шоссе не выйдут, чувствуя близость живых вооруженных людей. А вот вороны не побоятся. Они себя чувствуют вольготно в этих краях — черные, жирные, наглые. Зиму их вид пережил, и теперь стал едва ли не вершиной пищевой цепочки.
Когда разведчики убедятся, что все чисто, и доберутся до места кровавой бойни, вороны успеют не только вытащить глаза из глазниц, но и обклевать лица.
«Я жалкий трус. Я не хочу видеть, что будет, когда они узнают».
Лучше в огонь и под пули.
Из рассказов деда Сашка знал, что после потери по-настоящему больно будет потом, через пару дней, а может, через неделю. И ненависть — хорошее обезболивающее. Когда ненавидишь… почти не больно. Не было ему больно и когда он кольнул себя острием «Ка-Бара» в тыльную сторону ладони, прошептав пару фраз, смысл которых был в том, что не знать ему покоя, пока последний из отнявших у них мир не ляжет такой же бесформенной кучей, как легли Упырь, Гришка или гнусавый.
Несколько капель крови упали на снег.
Он даже не заметил, как что-то бухнулось перед ним на развернутый кусок целлофана.
— На, лопай, — услышал Данилов, поднимая глаза. — Только не будь трусливым, как эта зверюшка. Если хочешь жрать — так и скажи. А колоть себя не надо. Это не по-мужски. Чужих будешь… и не так, а поглыбже.
Когда парень подошел в тот угол, где они устроили лежанку для бабушки Алисы, то увидел, что Гоша сидит рядом с ней, перебирает ее седые волосы и повторяет:
— Мама, мама, мама-мама…
Если бы у Александра и были какие-то сомнения: идти или остаться — они бы исчезли теперь. Парень увидел, как старуха приподнялась на своем жестком ложе и что-то сказала сыну — старшему, а теперь и единственному, и погладила его по огромной лобастой голове, стриженной под горшок. Что он понимал в жизни? Этот большой ребенок, который лет до пятнадцати пытался забраться ко всем на руки, хотя весил уже не меньше теленка.
«Ну, сволочи. Молитесь…»
Они шли параллельно дороге, не выходя на открытое место, шаг в шаг. На ветвях серебрился иней. По свежему снегу следы на дороге — от шин и от ног — были хорошо заметны. Да чужаки и не прятались.
К полудню они поняли, что возле старой станции техобслуживания и заправки колонна разделилась. Часть вещей захватчики перенесли на свои грузовики и укатили на запад, забрав с собой и «бурубухайку», и машину киселевцев. Это была хорошая новость. Значит, их осталось меньше, и они, скорее всего, махнули рукой на тех, кого им не удалось поймать.
Четкие следы колес перемежались глубокими следами ног. Пленные или часть из них по-прежнему шли на своих двоих. Почему их заставляют идти пешком? Почему не посадят в освободившиеся фургоны?
Похоже, многое из грузов пришлые оставили на тех же прицепах, на которых оно им досталось. И теперь покорные лошадки, поменявшие хозяев, послушно тянули повозки обратно на север, к Новокузнецку. А людей гнали рядом. Тракторов тоже не было видно. Либо их угнали куда-то, либо бросили, слив топливо.
Личные вещи захватчики просто выкидывали на дорогу. И лежали в замерзшей дорожной грязи чьи-то тапочки, столовые приборы, игрушки, битая посуда, бусы… все то, что отец говорил не брать. Но в каждый тюк и каждую сумку вождь не мог заглянуть.
Все это лучше любого указателя отмечало путь каравана, ставшего конвоем. А еще трупы в снегу. Их было пять за отрезок пути длиной в тридцать километров, все пятеро были мужчинами. Должно быть, пытались бежать или сопротивлялись. В последнее, впрочем, верилось с трудом. Но на снегу тут и там были пятна крови. Сашка знал их всех только по именам. А самым последним был Пашка. У него была дыра во лбу и не хватало трех пальцев на руках. Он уже начал обрастать, как бородой, инеем.
«Бойся холодных. Они заберут твою кровь».
При обнаружении каждой такой находки во время кратких вылазок на шоссе лица уцелевших еще сильнее каменели.
— Не подходите, — остановил их Пустырник еще в десяти метрах от трупа. — Назад!
Он проверял все тела, но пока ничего опасного не находил.
В этот раз было иначе. Он вернулся к своим, неся на ладони ребристую гранату размером с кулак.
— Растяжка. Не пожалели «эфки», гады. Криворукие поставили и на криворуких. Батя меня учил и посложнее снимать.
— Знают, что мы идем, — промолвил дед Федор.
— Нет. Могут просто перестраховываться. Или боеприпасов у них хоть жопой ешь.
Ночью в такую погоду невозможно продолжать движение. Колонна остановилась. Встал на привал и маленький отряд ее преследователей, укрывшись под полуобвалившимся мостом.
Пустырник — человек, а не травка — наконец-то дал им нормально поспать. Ветер кружил над их головами снежные вихри.
Но в эту ночь — первую ночь новой совсем не радостной жизни Младший не мог уснуть. Да и был ли он теперь младшим? Или последним?
Тревога мешала спать. За деда, который пропал, и неизвестно, жив ли. За Женьку. За Киру. За нее — сильнее всего. Мысль о том, что она там наедине с этими тварями, заставляла его скрипеть зубами.
Не он один так себя чувствовал. Люди вокруг него тоже кипели от гнева. Давались страшные клятвы. Резать, давить и рвать на куски. Ненависть — слишком мягкое слово. Хотелось, как бешеным псам, вцепиться врагам в глотки, чтоб даже мертвым им не смогли разжать клыков.
— Пять часов на сон! — объявил командир, как-то незаметно им ставший, и они расположились на отдых. Люди слушались Мищенко, хотя еще недавно на него ворчали.
Хотя какой это отдых? Многим не спалось. Ненависть придавала сил и толкала вперед, и теперь было трудно разрядить этот запал и ослабить скрученную внутри пружину. Впереди за снежной пеленой виднелись огни костров — это грелся конвой каравана. Пару раз проплыли маленькие огоньки — фонари. Огоньки поменьше могли быть только горящими самокрутками. Враги чувствовали себя хозяевами и совсем не скрывались. Их транспорт расположился возле Автоцентра, где когда-то продавали легковые машины «Таёты». Сашка с пацанами как-то бывал в этих краях.
Несколько авто, насквозь ржавых, но сохранивших былые закругленные очертания, и сейчас стояли там, прямо в здании.
Снаружи разместились украденные телеги и несколько грузовиков чужаков. Они стояли вплотную к целому морю автобусов — когда-то синих и зеленых, а теперь бурых, о которых дед еще маленькому Сашке рассказывал.
«Это обычные маршрутки и междугородние автобусы. Их, видимо, реквизировали, чтоб часть людей вывести в загородную зону. Но не успели».
То, что они были пустые и целые, отдавало какой-то странной жутью. Призрачные автобусы, которые высадили своих пассажиров на неведомых вокзалах, а потом собрались сюда. Даже их стекла были нетронутыми и плотно закрытыми.
А теперь разведчики разглядели, что часть пленных набили именно внутрь этих ржавых автобусов — самых целых и крупных, заперев двери снаружи.
В проходах между железными исполинами то и дело прохаживались автоматчики. Главные силы врагов расположились в самом павильоне.
Пустырник был неумолим — нападать сейчас рано. Надо ждать момента. Все, что пока можно сделать, это только укусить их. Но за каждого убитого, говорил он, зарежут десять-двадцать заложников.
Момент будет. Обязательно будет.
На следующий день погода еще сильнее испортилась. С самого утра выпало еще больше снега, и он уже не растаял. Кругом было сибирское море — море снега. Белое с бурыми островками — возвышенностями и группами деревьев. Сосны и березы оделись в белые уборы. Сашка вспомнил, как впервые в детстве увидел такие же сосны со странными кронами — ветви у самой верхушки, а остальной ствол голый.
«Папа, это зайцы объели?» — спросил он лет в шесть.
«Да ты что, какие зайцы? — ответил тогда вместо отца дед. — Туда бы только жирафы-мутанты дотянулись».
О том, что зима в Сибири всегда приходила внезапно и рано, они знали с детства. После войны это ее свойство только усилилось. И никого не удивляло, когда сегодня плюс десять градусов, а завтра уже минус. Но Сашка видел, что руки у людей тряслись не от холода, а от бессильной злобы.
«Куда их гонят? — задавал себе вопрос парень. — До Заринска? Нет, скорее, до верной смерти».
Страшнее этой ночи трудно было представить. Каждый раз, когда от Автоцентра до них долетал крик, то один, то другой боец, не выдержав, вскакивал и хватался за оружие, чтоб идти туда. Пустырник с сыновьями останавливал их, иногда выкручивая руки, и приводил в чувство.
Новый день обещал быть таким же пасмурным.
Те немногие, кто все-таки сомкнули глаза, проснулись от рева моторов.
Проснулся и задремавший только под утро Сашка. Он увидел, что грузовики уезжают прочь — на север, к уже близкой Новокузне, черные высотки которой были видны без бинокля. Три автобуса они потащили на буксире, а внутри людей было набито, как горошин в стручке.
Когда чужаки покинули лагерь и караван их скрылся за поворотом, преследователи решились приблизиться к Автоцентру.
Точнее, Пустырник скомандовал «вперед!», увидев дым, поднимающийся сразу в нескольких местах над автобусным полем.
Когда они подбежали ближе, то услышали крики о помощи. Красные языки пламени лизали потертые бока нескольких автобусов MAN, называние которых Сашка машинально переводил для себя как «Мужчина».
Горели возы и горели их пожитки, оставленные тут только как горючее. Все, что они собрали с собой в долгую дорогу, для жизни на новом месте — пылало и поднималось к небу черным дымом. Тушить было поздно. Такой пожар снегом не забросаешь.
Артур Краснов, который первым подбежал к очагу, чудом не сорвал ногой проволочку, к которой была прикреплена еще одна граната. Вторая ждала их чуть в стороне и была совсем незаметна.
— Спокойно, мужики! — чуть осадил их дядя Женя. — Они не сгорят и не задохнутся сразу. Несколько минут у нас есть. Себя берегите.
Обезвредили еще две самодельные ловушки, пока вызволяли своих из чрева металлических монстров. Как сказал дядя Женя, двери огромных МАНов и маленьких ПАЗиков были сначала заперты, а потом заклинены.
— А мы уже думали, что вас вороны склевали… — услышал Сашка знакомый голос и обернулся.
Перед этим он разбил ломиком несколько стекол в маленьком автобусе. Дверь там застряла намертво. Другие помогали пленникам спускаться на землю.
В первом освобожденном Младший узнал пожилого мужика, который охранял депо-конюшню. Глаза его были красными и слезились, то ли от дыма, то ли от горя.
— Да нас сейчас и куры могут заклевать, — хмуро ответил Пустырник. — Где остальные, деда Миша?
— Увезли остальных… Зачем… не знаю.
Мстители и сами видели, что здесь далеко не все. А только стар и млад: самые пожилые и немощные и самые мелкие и несмышленые. Тут даже оружие было брать некому.
— Спасибо, что не убили, — цедил сквозь зубы Волков, помогая выбраться из салона очередной бабушке или ребенку. — За эту доброту умирать собаки будут на одну минуту меньше.
Данилов-младший тоже помогал как мог. Вот только никаких следов Киры и Женьки не нашлось. И дедушки нигде не было.
В здании, где на железных балках в выставочном зале раскачивались пятеро повешенных, они обезвредили еще один взрывоопасный сюрприз, на этот раз из жестяной банки с гвоздями.
«Арда это порядок» — горели на стене алые, будто налитые кровью буквы.
Вот такой у них был порядок.
Сокрушаться о том, что в преддверии зимы они остались нищие и чуть ли не голые, жители Прокопы не стали. Пока надо было спасать людей, а не думать о вещах.